Глава IV Национальная трагедия

Глава IV

Национальная трагедия

Напрасно в переписке с иностранными корреспондентами Екатерина стремилась представить дело так, будто население России процветало при ее мудром правлении. В действительности же в начале 70-х годов XVIII века страна переживала серьезный социальный кризис, симптомы которого проявлялись то в одном, то в другом районе страны.

Первыми о себе дали знать 40 тысяч крестьян Заонежья, приписанных к казенным металлургическим заводам. Центром восстания стал Кижский погост, отсюда и название — Кижское восстание. Главная причина недовольства крестьян состояла в том, что их принудили, помимо заготовки древесного угля и руды, ломать мрамор и участвовать в строительстве Лижемского завода. Другая причина была связана с указом 1769 года, более чем в два раза увеличившим сумму заводских отработок: приписных крестьян обязали отрабатывать на внезаводских работах 1 рубль 70 копеек денег и сверх того 1 рубль вносить в казну. Обязанности, возложенные администрацией, крестьяне считали крайне обременительными — на протяжении зимы 1769/70 года они отказывались работать в мраморных карьерах и соглашались отрабатывать на заготовке руды и древесного угля только 70 копеек.

В ответ на челобитную, поданную на имя Екатерины, глава следственной комиссии генерал-майор Лыкошин велел арестовать зачинщика протеста Клементия Соболева. Однако крестьяне освободили закованного в кандалы Соболева, сменили старост, уговаривавших их прекратить сопротивление и изъявить покорность. Две тысячи вооруженных крестьян намеревались оказать сопротивление карателям, но сражение не состоялось — крестьяне убедились в его бессмысленности, ибо невозможно было устоять против наведенных на них пушек. В 1771 году восстание было подавлено, а вожаки отправлены на каторгу в Сибирь[119].

Другим симптомом социальной напряженности стал вспыхнувший в том же 1771 году Чумной бунт в Москве. Эпидемия чумы, занесенная с русско-турецкого театра войны, распространялась с неимоверной быстротой, поражая прежде всего городскую бедноту и работных людей мануфактур, скученно живших и трудившихся в антисанитарных условиях. Все, кто мог бежать из старой столицы, воспользовались этой возможностью: ее покинули часть дворян, богатые купцы. Главнокомандующий Москвы граф Салтыков позорно бежал в подмосковную усадьбу, оставив население на произвол судьбы.

Мертвые тела валялись на улицах, имущество умерших предавалось огню, их родственников держали в карантинах. В наэлектризованную толпу кто-то бросил клич, что исцеление принесет чудотворная икона Божьей Матери у Варварских ворот. Толпа ринулась к иконе. Дальнейший ход событий довольно точно описан Екатериной в посланиях к Бьельке и Вольтеру: «Когда архиепископ московский узнал, что в продолжении нескольких дней толпы черни собираются перед иконой, которой приписывали силу исцеления, между тем как народ издыхал у ног Богородицы, и что туда приносили много денег, то он (фельдмаршал Салтыков. — Н. П.) приказал запечатать этот ящик для сбора приношений. Тогда часть этой сволочи стала кричать: „Амвросий (архиепископ Московский. — Н. П.) хочет ограбить казну Богоматери. Надо убить его“. Другие вступились за архиепископа; от слов перешли к драке; полиция хотела разнять их, но обыкновенной полиции было недостаточно.

Самые ярые побежали в Кремль, выломали ворота монастыря (Чудова. — Н. П.), где живет архиепископ, разграбили этот монастырь, перепились в погребах, и, не найдя того, кого искали, часть из них направилась в Донской монастырь, откуда вывели этого старца и бесчеловечно умертвили его; оставшаяся часть вступила в драку при дележе добычи»[120].

Три дня — 15–18 сентября — на улицах шли бои. Бунт был подавлен прибывшими в Москву полками регулярной армии.

Чумной бунт — типичное стихийное выступление толпы, действовавшей вопреки здравому рассудку: архиепископ предпринял разумную меру, когда велел убрать икону, прикладывание к которой способствовало распространению поветрия. В ситуации, когда в городе наступило безвластие, когда бегство власть предержащих вызвало повсеместное раздражение, когда разъяренной толпе нужен был виновник ее безысходного положения, им случайно оказалась неповинная жертва.

Если Кижское восстание и Чумной бунт явились лишь симптомами назревавшего широкомасштабного социального конфликта, то восстание яицких (уральских) казаков можно считать прямым предвестником движения Пугачева: последнее возникло на земле яицких казаков, которые длительное время были его движущей силой и выдвинули из своей среды соратников самозванца.

Недовольство яицких казаков вызревало долгие годы и первоначально носило локальный характер; оно было вызвано произволом атаманов и старшин, устанавливавших незаконные поборы в свою пользу, свирепо расправлявшихся с казаками за малейшее проявление независимости и нежелание безоговорочно соглашаться с бесконтрольным расходованием казачьей казны. Уже в 50-е годы XVIII века в неоднородном по имущественному положению казачестве обнаружилось два лагеря. Меньшую его часть составляла так называемая послушная сторона, возглавляемая атаманом. Сюда входили наиболее обеспеченные казаки, из которых рекрутировались выборные должности, предоставлявшие немалые выгоды.

Рядовые казаки составляли войсковую сторону. В отличие от послушной стороны, готовой ради сохранения своих постов безропотно выполнять указы Военной коллегии, войсковая сторона сопротивлялась не только произволу войсковой канцелярии, но и Военной коллегии, ограничивавшей казачьи вольности.

Упреждая события, отметим, что стремление войсковой стороны сохранить автономию и казачьи вольности было обречено на неудачу — все эти атрибуты казачьей жизни противоречили абсолютистскому режиму. Рано или поздно должно было наступить время унификации управления и установления общих для всей страны бюрократических органов власти. Войсковая сторона посылала в столицу множество делегаций с жалобами на атамана и Войсковую канцелярию, а также на Военную коллегию, то и дело покушавшуюся на казачье своеволие. В Яицкий городок, столицу казачества, одна за другой приезжали комиссии, разбиравшие жалобы войсковой стороны, но комиссии, как правило, подкупленные послушной стороной, выносили вердикты, угодные атаману и старшинам и ущемлявшие интересы основной массы казачества.

В создавшейся напряженной обстановке каждая мера, ограничивавшая казачьи традиции, вызывала острый протест, готовый перерасти в вооруженную борьбу. Детонатором, вызвавшим взрыв на Яике, послужило постановление Военной коллегии, подтвержденное императрицей, о формировании легиона в составе 334 яицких казаков, призванных, подобно рекрутам, на службу, которую они должны были отбывать вдали от родных мест. Казаки сочли эту акцию попыткой превратить их в солдат регулярной армии и в 1769 году обратились в Военную коллегию с просьбой отменить свое решение, но та настаивала на своем, сделав казакам незначительную уступку — разрешила им не брить бороду.

В ответ на отказ служить в легионе атаман Тамбовцев велел комплектовать команду из схваченных на улице первых попавшихся казаков.

Казакам дважды удалось совершить в столице «дерзновенный» поступок — лично вручить императрице челобитную. На этот раз их просьба была удовлетворена: «снисходя на их просьбу, — писала Екатерина, — увольняем их вовсе от легионной команды, куда их впредь не наряжать»[121]. Одновременно императрица велела отправить на Яик очередную следственную комиссию с поручением расследовать противозаконные действия атамана и старшин, отстранить от должности Тамбовцева.

Пока комиссия вела следствие, явно потакая послушной стороне, на Яике возник очередной повод для недовольства — надлежало отправить в Кизляр на смену находившейся там команде 500 казаков. Один за другим собирались войсковые круги, с шумом отклонявшие это требование.

В конце декабря 1771 года в Яицкий городок прибыл председатель очередной комиссии генерал-майор фон Траубенберг. Этот суровый и непреклонный солдафон действовал, используя силу и страх. Свой приезд в Яицкий городок он ознаменовал наказанием плетьми семи казаков, оказавших наиболее активное сопротивление отправке в Кизляр.

Возбужденные толпы вооруженных казаков заполонили улицы городка. 13 января 1772 года Траубенберг велел стрелять в них из пушек. Казаки быстро овладели орудиями, повернули их против команды регулярных войск. Траубенберг, атаман Тамбовцев и ненавистные старшины были убиты, а дворы их разграблены.

Получив известие о событиях в Яицком городке, в столице решили отправить туда генерал-майора Фреймана с поручением упразднить существовавшее в яицком казачестве самоуправление: ликвидировать должность атамана и старшин и разделить всех казаков на полки, подчинив их оренбургскому губернатору.

Комиссия, расследовавшая события 15 января, вынесла суровый приговор: 44 человека осуждены к четвертованию, 47 — к повешению, 3 — к отсечению головы, 20 человек — к наказанию плетьми. Военная коллегия существенно смягчила приговор — жизнь всем была сохранена, самая суровая кара состояла в наказании кнутом с вырезанием ноздрей и ссылкой с семьями в Сибирь. Кроме того, на войско была наложена штрафная санкция — его обязали уплатить родственникам убитых, а также оставшимся в живых 36 756 рублей в погашение разграбленного имущества.

Мы столь подробно остановились на выступлении яицких казаков, чтобы показать степень напряженности, царившей среди казачества накануне появления там Пугачева. Перед тем как объявить себя Петром III, Пугачев основательно ознакомился с перипетиями борьбы казачества за восстановление своих попранных прав, выяснил степень недовольства мерами правительства по ликвидации казачьих вольностей и убедился в готовности казаков отстаивать свои права с оружием в руках. Только после этого он совершил рискованный шаг — объявил себя Петром Федоровичем. Главнокомандующий в Москве М. Н. Волконский правильно заметил в письме к Екатерине: «Если б не попал сей злодей (Пугачев. — Н. П.) на живущих в расстройстве бунтующих душ яицких казаков, то б никоим образом сей злодей такого своего зла ни в каком империи… месте подлым своим выдумкам произвести не мог»[122].

Справедливость оценки Волконским ситуации на Яике подтверждает и судьба прочих самозванцев России: за десятилетие с 1764 по 1773 год в стране появилось семь Лжепетров III (А. Асланбеков, И. Евдокимов, Г. Кремнев, П. Чернышов, Г. Рябов, Ф. Богомолов, Н. Крестов), но только восьмому, Е. И. Пугачеву, удалось возглавить массовое движение крестьянства. Остальных ожидали истязания и ссылка. Беглый солдат Гавриил Кремнев в 1765 году сначала разглашал в Воронежской губернии, что он капитан и послан с указом об отмене на 12 лет сбора подушных денег и рекрутов. Чина капитана Кремневу показалось мало, и он объявил себя Петром III. У Кремнева появилось несколько единомышленников, намеревавшихся привести к присяге однодворцев и ехать в Воронеж, а оттуда в Москву и Петербург с извещением о появлении Петра Федоровича. Екатерина освободила Кремнева от смертной казни на том основании, что его преступление «произошло без всякого с разумом и смыслом соображения, а единственно от пьянства, буйства и невежества, что дальнейших и опасных видов и намерений не крылось». Кремнева секли кнутом во всех селах, где он называл себя Петром III, водили с доской, на которой было написано «беглец и самозванец», затем выжгли на лбу первые буквы этих слов и сослали на вечную каторгу в Нерчинск[123].

Пугачев оказался не только удачливее своих предшественников-самозванцев, но и смелее их, находчивее.

После того как 17 сентября 1773 года он публично объявил себя императором, наступили самые тревожные дни — все зависело от того, поверят ли казаки в его царское происхождение или нет. Тем более что даже среди ближайшего окружения, которому Пугачев доверился, нашлись сомневающиеся в этом. Оснований для сомнений было достаточно: внешний вид императора более соответствовал внешности простолюдина, подозрительными казались манера его поведения, язык, одежда и т. д.

Пугачев действовал решительно и напористо. Убеждая других, он, распалившись, в иные мгновения и сам веровал в истинность произносимых слов. Впрочем, после объявления себя Петром Федоровичем Пугачев совершил еще один рискованный шаг: сначала Зарубину-Чике, а затем Шигаеву, Караваеву и другим он признался, что является не императором, но донским казаком Емельяном Пугачевым.

Это признание пошло на пользу движению, сплотило вокруг Пугачева его соратников, повязало их стремлением достичь общей цели. Сподвижники с еще большим усердием стали убеждать окружающих, что перед ними подлинный государь.

В конечном счете, то обстоятельство, что Пугачев не подлинный государь, мало волновало его окружение. Ход их мыслей четко и определенно выразили два соратника Емельяна Ивановича: Караваев и Мясников. Первый из них рассуждал: «Пусть это не государь, а донской казак, но он вместо государя за нас заступит, а нам все равно, лишь бы быть в добре»; близкие к этим мысли высказывал и Мясников: «Нам какое дело, государь он или нет, мы из грязи сумеем сделать князя»[124].

Пугачев — своего рода символ борьбы. Яицкое казачество, примкнувшее к движению, видело в Пугачеве вожака, способного сплотить вокруг себя всех недовольных и, возможно, достичь желаемых целей. М. Д. Горшков, один из соратников Пугачева, показал на следствии, что казаки, первыми поддержавшие замысел своего вожака, обнаружили в нем «проворство и способность» и потому «вздумали взять его под свое защищение и его зделать над собою властелином и восстановителем своих притесненных и почти упадших обрядов и обычаев». По словам Горшкова, вожаки не сомневались, что в движении примут участие широкие массы крестьянства: его сила «умножится от черного народа», притесняемого господами[125].

17 сентября 1773 года Пугачев впервые появился перед казаками, прибывшими на хутор Толкачевых, в облике императора. С этого дня начинается крестьянская война — трагедия, которая принесла безмерные страдания всем слоям населения, которые хоть как-то были вовлечены в нее.

Казакам был зачитан императорский манифест. Его содержание примечательно двумя штрихами: социальной направленностью начинавшегося движения и отражением в нем чисто казачьих интересов. Государь жаловал яицких казаков тем, что ими было утрачено: «рекою с вершин до устья, и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиянтом»[126]. Об освобождении крестьян от крепостной неволи, о помещичьем землевладении — ни слова, но в той обстановке, в которой зародилось движение, и этих обещаний было вполне достаточно: манифест привлек под знамена Петра III множество казаков.

Итак, 17 сентября, после того как находившиеся на хуторе Толкачевых 80 казаков приняли присягу в верности императору Петру III и выслушали составленный Иваном Почиталиным манифест, отряд двинулся к Яицкому городку.

Последнюю в истории России крестьянскую войну принято делить на три этапа: первый охватывает время от начала движения до поражения под крепостью Татищевой и снятия осады Оренбурга. Второй этап ознаменовался походом на Урал, оттуда — на запад, овладением Казанью и поражением под нею от войск Михельсона. Начало третьему этапу положила переправа на правый берег Волги, овладение множеством городов Нижегородской, Воронежской и Астраханской губерний. Завершился этот этап проигранным Пугачевым сражением у Черного Яра, в результате которого он лишился армии.

Главной опорой Пугачева на первом этапе движения было яицкое казачество, что не исключало участия в нем русских крестьян и башкир. Первые шаги повстанцев оказались неудачными: подойдя к Яицкому городку с отрядом в 200 человек, Пугачев потребовал от коменданта сдать крепость, но тот, располагая гарнизоном в 923 человека регулярных войск, отклонил ультиматум. Попытка овладеть крепостью штурмом закончилась неудачей. Пугачев принял единственно правильное решение: чтобы не терять напрасно людей и не уронить свой престиж, он, не располагая артиллерией, оставил Яицкий городок и двинулся вверх по Яицкой укрепленной линии.

Этот поход с полным основанием можно назвать триумфальным шествием повстанцев. Одна за другой сдавались крепости: Илецкий городок, Рассыпная, Нижнеозерная и Татищева. Последняя являлась главным опорным пунктом линии и располагала запасами продовольствия, вооружения и денежной казной.

Легкость овладения крепостями объяснялась тем, что их гарнизоны составляли преимущественно казаки, при появлении Пугачева тут же вливавшиеся в его отряд. Что касается регулярных войск крепостей, то они в гарнизонах были представлены небоеспособными элементами, инвалидами и стариками.

Число повстанцев значительно увеличилось. Кроме того, Пугачев обзавелся собственной артиллерией, порохом, огнестрельным оружием. На очереди стояло овладение Оренбургом.

Передовые отряды пугачевцев появились под Оренбургом 3 октября 1773 года, но губернатор Рейнсдорп основательно подготовился к обороне: были отремонтированы валы, гарнизон численностью в 2900 человек приведен в боевую готовность. Единственное упущение генерал-майора состояло в том, что он не обеспечил гарнизон и население города запасами продовольствия.

Упущение легко объяснимо — Рейнсдорп полагал, что осада крепости будет кратковременной, что присланные правительством войска без труда разгонят «злодейскую шайку» и освободят город от блокады. Кроме того, Рейнсдорп наивно возлагал большие надежды на воззвание, обнародованное с церковных амвонов еще 30 сентября, в котором он призывал бунтовщиков опомниться и отложиться от Пугачева, ибо тот является донским казаком, а не императором Петром Федоровичем.

В Петербурге тоже не придали особого значения событиям на Яике — посчитали их заурядным явлением, с которым без труда справится небольшой отряд правительственных войск. Такой отряд был сформирован, но не из закаленных в боях полков, а из частей, дислоцированных в тыловых гарнизонах. Напомним, Россия в это время вела напряженную войну с Османской империей, и каждый боеспособный солдат был на учете.

Во главе карательного отряда был поставлен генерал-майор Кар, которому велено «как наискорее отправиться в Казань, а если последует нужда, то и в Оренбург».

Одновременно с мерами военного характера правительство возлагало надежды и на разоблачение Пугачева. Важно отметить, что манифесты, исходившие из двух противостоявших друг другу лагерей — правительственного и повстанческого, — оказывали далеко неравнозначное воздействие как на население страны, так и на участников движения. Сопоставим два манифеста: Екатерины II, подписанный ею 16 октября и адресованный подданным, проживающим в районе движения (этот манифест вез Кар), и манифест Пугачева, датированный 1 декабря 1773 года.

Манифест императрицы извещал, что беглый казак Емельян Пугачев «собрал шайку подобных себе воров и бродяг из яицких селений, дерзнул принять имя покойного императора Петра III»; манифест призывал примкнувших к движению «от сего безумия отстать» и грозил всем, «кто отважится остаться в его шайке и тотчас не придет в настоящее раскаяние и рабское повиновение», суровыми карами — они будут считаться бунтовщиками, подлежащими «тягчайшему наказанию».

Итак, главная цель манифеста Екатерины состояла в разоблачении Лжепетра III. Никаких благ пришедшим в «рабское повиновение» манифест не обещал — все оставалось по-старому.

Как и воззвание Рейнсдорпа, манифест Екатерины не поколебал повстанцев. Действительно, дело было не в том, что движение возглавлял не подлинный царь, а донской казак. Зато манифест «Петра III» сулил «награждением: землею, рыбными ловлями, бортями, бобровыми гонами и прочими угодьями, также вольностию. Сверх же сего, как от Бога дарованной мне власти обещаюсь, что впреть никакова уже вы отягощения не понесете». Большинство перечисленных обещаний рассчитано на будущее. Но одно, причем привлекательное, давало сиюминутные выгоды. «Император» велел «противников против воли моей императорской, лишать их всей жизни, то есть казнить смертию, а домы их все их имение брать себе в награждение»[127]. Возможность поживиться этими имениями придавала манифесту особую привлекательность. Поэтому манифест императрицы оставался гласом вопиющего в пустыне, а призывы Пугачева находили живой отклик у крестьян и имели огромную притягательную силу.

Все это позволяло пугачевцам быстро умножать свои ряды: отряд в 80 человек через два-три месяца превратился в огромную армию, насчитывавшую под Оренбургом около 24 тысяч человек, оснащенных 20 пушками. Пугачев счел, что этих сил достаточно не только для блокады Оренбурга, но и для его штурма. Попытка штурмом овладеть городом не удалась, и тогда Пугачев решил вынудить гарнизон к сдаче плотной осадой: «Не стану тратить людей, а выморю город мором».

Наступали холода. 1 октября выпал первый снег. Остро встал вопрос о расквартировании огромной армии и снабжении ее продовольствием, фуражом, боеприпасами и всем прочим.

В первые же дни пребывания в Берде, селении в семи верстах от Оренбурга, которое Пугачев избрал своей резиденцией, — там была учреждена Военная коллегия — орган, заимствованный из структуры правительственного аппарата, но по функциям существенно отличавшийся от аналогичного учреждения в Петербурге. Если Военная коллегия в столице занималась исключительно военными делами, то Военная коллегия в Берде — учреждение со всеобъемлющей компетенцией, скорее напоминавшее столичный Сенат. Военная коллегия занималась прежде всего комплектованием полков и снабжением войск продовольствием, обмундированием и вооружением, а также ведала административными делами на территории, охваченной восстанием, финансами, распределением имущества, изъятого у дворян, чиновников и богатых купцов. Военная коллегия являлась и высшей судебной инстанцией, разбиравшей жалобы пострадавших от бесчинств восставших, выносила приговоры, но, в отличие от самого Пугачева, дававшего добро на повешение без всякого разбирательства, вела устное расследование и без явных улик воздерживалась от вынесения смертного приговора.

Военная коллегия действовала с ноября 1773 года по август 1774 года, но с разной степенью интенсивности и эффективности. Наиболее плодотворно она функционировала в Берде, где ставка Пугачева находилась свыше пяти месяцев; позднее, когда повстанческая армия едва успевала отрываться от наседавших правительственных войск и когда отряды практически действовали автономно, поле деятельности Военной коллегии значительно сужалось.

Едва ли не самым важным событием военного значения, оказавшим огромное влияние на авторитет всего движения и престиж его руководителя, было поражение, нанесенное повстанцами карательному отряду Кара. Самонадеянный генерал рассчитывал на легкую победу над толпой разбойников. «Опасаюсь только, — доносил он императрице 31 октября, — что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег…»[128].

Кар решил взять в клещи повстанческое войско и с этой целью велел разделить свой и без того немногочисленный отряд на несколько групп. Этими нерасчетливыми действиями умело воспользовался Пугачев, разгромив войско карателей по частям. Если бы эти отряды действовали согласованно и одновременно предприняли активные операции, то Кар мог бы торжествовать победу. Но в том-то и дело, что Кар и его офицеры двигались к Оренбургу без должной осторожности, без необходимой в этой обстановке разведки и не знали, где находятся повстанцы, в то время как Пугачев зорко следил за передвижением карателей.

Первой подверглась нападению рота гренадер, двигавшаяся на соединение с Каром. Гренадеры фактически не оказали сопротивления Овчинникову и пополнили ряды пугачевцев. Сам Кар в ночь на 9 ноября тоже подвергся нападению. Неся большие потери, он вынужден был 17 верст бежать от повстанцев. Наибольший урон понес отряд полковника Чернышова, нападением на который руководил сам Пугачев. Отряд Чернышова вместе с 32 офицерами во главе с полковником оказался в плену. Все 32 офицера по повелению самозванца были казнены, причем сам Пугачев махал платком, когда следовало вести к виселице новую жертву.

После поражения Кар совершил странный поступок, вызвавший недовольство в столице: он решил отправиться в Петербург, чтобы лично доложить императрице о чреватой серьезными последствиями ситуации, сложившейся в Оренбургском крае и убедить двор в необходимости отправить на подавление восстания значительные силы.

Получив сообщение Кара о том, что он выехал в Петербург, оставив вместе себя генерал-майора Фреймана, президент Военной коллегии граф Чернышов расценил его поступок как противоречащий «военным регулам» и отправил навстречу ему курьера с предписанием немедленно возвратиться к своему отряду, где бы ни встретил его курьер, даже под Петербургом. Кар ослушался: получив под Москвой запрещение двигаться к Петербургу и предписание возвратиться к отряду, он все же продолжил свой путь и к неудовольствию императрицы появился в старой столице. Главнокомандующему в Москве, князю Волконскому, Екатерина велела уволить Кара от службы, «ибо в нужное время не надобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованье». Возглавить карательные войска императрица поручила А. И. Бибикову, бывшему маршалу Уложенной комиссии.

Раздражение императрицы по поводу приезда Кара в Москву станет понятным, если учесть стремление Екатерины скрыть события на Яике не только от иностранных дворов и своих корреспондентов-просветителей, но и от собственных подданных: напомним, ее манифест от 16 октября 1773 года был напечатан в количестве всего 200 экземпляров и предназначался для распространения только на территории, охваченной восстанием. Императрица справедливо полагала, что любое антиправительственное движение подрывало престиж ее благодетельного правления.

Появление Кара сначала в Казани, а затем в Москве посеяло среди горожан панику — и без того возбужденное население, пользовавшееся слухами об успехах повстанцев, теперь, с появлением битого генерала, убедилось в достоверности слухов.

Прибытие Кара в Москву было некстати еще и потому, что движение развернулось в условиях войны с Османской империей, и беспорядки внутри страны могли дать основание османам проявлять несговорчивость во время мирных переговоров. Екатерина в письме к Якову Сиверсу, пользовавшемуся исключительным ее доверием, так объясняла причины, по которым необходимо было скрывать происходившее: «Этот ужас XVII 1-го столетия, который не принесет России ни славы, ни чести, ни прибыли… Европа в своем мнении отодвинет нас ко времени царя Ивана Васильевича — вот та честь, которой мы должны ожидать для империи от этой жалкой вспышки»[129]. Беспокойство Екатерины международным резонансом, вызванным внутренними событиями, явствует и из ее письма к Бибикову от 9 февраля 1774 года: «Колико возможно не потерять времени, старайтесь прежде весны окончать дурные и поносные сии хлопоты. Для Бога вас прошу и вам приказываю всячески приложить труда для искоренения злодейств сих, весьма стыдных пред светом»[130].

Впрочем, приезд Кара в Москву имел и положительное значение — Екатерина, похоже, была всерьез встревожена размахом движения. Об этом свидетельствует не только назначение опытного карателя Бибикова, усмирявшего приписных крестьян на уральских заводах, но и отправка против Пугачева не рот или батальонов, а целых полков, дислоцировавшихся поблизости от русско-шведской границы.

Скрывать происходившее уже не было смысла — таинственность вынуждала пользоваться непроверенными слухами. В качестве примера приведем донесение английского посланника Роберта Гуннинга, сообщавшего в Лондон, что в восстание вовлечено войско Донское и Оренбургской губернии, где казаки отказались от рекрутского набора.

Западным корреспондентам императрица внушала мысль, что происходившее на Яике — мало значимый эпизод, главными действующими лицами которого являлись разбойники. Так, Вольтеру она писала в январе 1774 года о хозяйничанье в Оренбургской губернии шайки разбойников, справиться с которыми в состоянии четыре тысячи казанских ополченцев[131]. Шайкой грабителей называла пугачевцев Екатерина и в письме к Бьельке, отправленном 16 января 1774 года. Точно такими же эпитетами Екатерина наградила участников движения в письме к Фридриху II, причем высказала полную уверенность, что движение будет скоро разгромлено: пугачевцы, извещала она короля, «толпа разбойников… более негодная и достойная презрения, чем опасная… Если эта неприятная для меня шалость доставила удовольствие моим врагам, то я имею причину думать, что это не надолго»[132].

На поверку оказалось, что императрица и ее окружение недооценили и на этот раз силы повстанцев и их способность быстро восстанавливать потери. Первое крупное сражение прибывших в Оренбургскую губернию трех полков регулярной армии с повстанцами произошло 22 марта 1774 года. В рядах пугачевцев насчитывалось 8 тысяч человек, в то время как руководивший операцией Голицын располагал 6 с половиной тысячами. Сражение с повстанцами, засевшими в крепости Татищевой, началось с артиллерийской дуэли, длившейся три часа, но не принесшей успехов правительственным войскам. Тогда Голицын решил пойти на штурм, который продолжался шесть часов, причем повстанцы оказали ожесточенное сопротивление. Голицын доносил Бибикову: «…Я не ожидал такой дерзости и распоряжения в таковых непросвещенных людях в военном ремесле, как есть сии побежденные бунтовщики»[133].

В Татищевой Пугачев потерпел жестокое поражение: его армия перестала существовать, была утрачена вся артиллерия. Голицын и Бибиков были уверены, что сражение, во время которого удалось спастись лишь Пугачеву с горсткой сподвижников, положило конец движению. Бибиков делился этими соображениями с князем Волконским: «Теперь я могу почти ваше сиятельство с окончанием всех беспокойств поздравить, ибо одно только главнейшее затруднение и было, но оно теперь преодолено, и мы будем час от часу ближе к тишине и покою»[134]. Уверенность в близком окончании мятежа разделяла и императрица, извещавшая Бьельке о решительном поражении Пугачева.

Однако желанной «тишины и спокойствия» карателям пришлось ожидать почти полгода, хотя их победа и оказала серьезное влияние на ход событий в Оренбургском крае. Прежде всего была снята блокада с Оренбурга и Уфы. Под Уфой пугачевцами командовал Зарубин-Чика, возведенный Пугачевым в ранг графа Чернышова. Обложенная 24 ноября 1773 года со всех сторон Уфа сопротивлялась силами гарнизона и жителей города. Несмотря на многочисленность войск, достигавших в иные дни 20 тысяч человек, осаждавшие никак не могли овладеть крепостью. Иногда им даже удавалось ворваться в нее, но каждый раз приходилось откатываться на исходные рубежи.

Конец осаде Уфы положило сражение у Чесноковки 24 марта 1774 года, в ходе которого правительственные войска под командой подполковника Михельсона одержали победу. Они захватили более полутора тысяч пленных и 25 пушек. Зарубин-Чика, бежавший в Табынск, был схвачен казаками и выдан карателям.

После двух крупных поражений начался второй этап крестьянской войны. Основные события этого этапа развернулись на горнозаводском Урале, а главной опорой восставших стали горнозаводское население Южного Урала и башкиры. Из приписных крестьян и мастеровых людей формировались сотни и полки повстанческой армии. Здесь проявили себя такие вожаки движения, как Белобородов и Салават Юлаев.

Второй этап крестьянской войны отличался некоторыми особенностями. Одна из них состояла в отсутствии единодушной поддержки населения, наблюдавшейся на первом этапе. Объясняется это усилением разбойного элемента в движении.

Прибывавшие на завод пугачевские отряды из русских и особенно башкир изымали заводскую казну, предназначавшуюся для оплаты труда заводских работников, грабили заводское население, отбирая у него домашнее имущество и скот, разрушали заводы, работа на которых составляла основной источник существования заводского населения, чинили насилие над женами и детьми.

Если на первом этапе пугачевцы берегли заводы, поставлявшие им пушки и ядра, то теперь, под натиском карателей, вынуждены были оставлять их, предварительно подвергнув сожжению или разрушению. Иногда распоряжения о сожжении заводов исходили от Пугачева, иногда от его соратников. Так, 2 мая 1774 года, перед уходом с Белорецкого завода, Пугачев дал чудовищную команду «…семейства крестьянские, престарелых, малолетних и женск пол гнать за своей толпой, а заводские и крестьянские строения выжечь». Салават Юлаев и его отец Юлай получили распоряжение Пугачева, «чтоб собрав нам команды свои, чинить разорение стоящим по Сибирской дороге заводам и их сжигать, устращивая, что естли мы сего чинить не будем, то он нас вырубит». Воскресенский завод, в свое время отливавший пушки для повстанческой армии, был сожжен башкирами, которые предварительно «обывателей с того завода, как мужеска, так и женска полу, не оставливая ни одного человека, выгнали»[135].

На одних заводах крестьяне и работные люди добровольно записывались в пугачевские отряды (Воскресенский, Богоявленский, Архангельский и др.), на других — по мобилизации, которой сопротивлялись (Белорецкий, Авзяно-Петровский, Вознесенский и др.), на третьих — не только не примкнули к восстанию, а напротив, выступили против повстанцев. По подсчетам А. И. Андрущенко, примкнуло к восстанию население 64 заводов, а выступило против него — 28-ми. Организаторами сопротивления выступали заводовладельцы и их приказчики.

Промышленник А. Ф. Турчанинов в январе 1774 года остановил три принадлежавших ему завода и заставил работных людей возвести вокруг них укрепление: обнести рогатками, надолбами и валами из снега, облитого водой. «В пристойных местах были поставлены пушки». Когда отряд пугачевцев внезапно ворвался на территорию Сысертского завода, то, по словам Турчанинова, сформированный им отряд в 300 человек «единственно неустрашимой своею храбростью, не только с немалым с неприятельской стороны уроном, поразя, вон с завода выгнали, но и, славно опрокинув, в бегство прогнали». Общая сумма, израсходованная на оборону заводов и заводских поселков, по данным Турчанинова, несомненно преувеличенным, равнялась 39 839 рублям.

Заводская контора трех заводов (Ягошинского, Мотовилинского и Висимского), принадлежавших Р. И. Воронцову, «в рассуждении… великих опасностей» тоже организовала оборону предприятий. На Ягошинском заводе была создана команда из 361 человека, вооруженная имевшимися в наличии средствами обороны: 40 ружьями, 317 копьями и 4 пушками. Вместе с крестьянами села Верхние Муллы они отразили нападение повстанческого отряда[136]. Команды некоторых заводов выполняли не только оборонительные, но и наступательные операции. Отряд приписных крестьян и мастеровых людей казенного Юговского завода, вооруженный пушками, совершал рейды в населенные пункты, расположенные вдали от завода и оказывал им помощь в отражении атак повстанцев[137].

В оборонительных действиях заводчан нет ничего удивительного — они защищали свой домашний очаг, жен и детей, а заодно и предприятие, кормившее их. Характерная деталь — к оборонительным действиям прибегало население заводов, расположенных на периферии движения, где появлялись небольшие по численности отряды повстанцев. Население же заводов, где сосредотачивались значительные или главные силы пугачевцев, на подобные действия не отваживалось.

Статистика тех времен оставила безрадостную картину состояния уральской промышленности после подавления крестьянской войны. (Правда, статистика эта далеко не совершенная, поскольку увеличивала ущерб, понесенный владельцами заводов.) Из 89 заводов, подвергшихся нападению, 23 были сожжены или разрушены до основания. 33 завода, хотя и не были разрушены, но были остановлены и разграблены: с заводов исчезла готовая продукция, инструменты и оборудование. На 28 заводах владельцы организовали оборону и защитили их от вторжения повстанцев. Общая сумма убытков, понесенных заводовладельцами, составила 1 165 781 рубль. Примерно на такую же сумму (1 089 759 рублей) понесли убытков мастеровые и работные люди, а также приписные крестьяне в результате сожжения их домов, расхищения скота, инвентаря и домашнего имущества. Кроме того, заводские поселки и приписные деревни не досчитались 2716 душ мужского пола, погибших или пропавших без вести, причем львиная доля их (2288 душ) падает на заводы, «которые сожжены и пограблены совсем»[138].

Таким образом, события на Южном Урале нанесли ущерб не только заводовладельцам, но и трудовому населению, лишившемуся крова и имущества или погибшему во время бесчинств восставших. В уничтожении заводов более всего усердствовали башкиры, не только потому, что у них, как и у всех кочевых народов, ограбление соседей относилось к явлениям обычным, но и вследствие того, что заводовладельцы за бесценок скупали или захватывали насильно их земли и тем лишали их пастбищных угодий.

Еще одна особенность второго этапа крестьянской войны состояла в изменении соотношения сил восставших и правительственных войск. Если на первом этапе военная инициатива принадлежала Пугачеву и он предпринимал наступательные операции, то на втором этапе обозначился явный перевес карателей, под натиском которых восставшие вынуждены были отступать.

После поражения под Татищевой пугачевцы двинулись на северо-восток к уездному центру Челябинску, еще в феврале месяце оказавшемуся в руках повстанческого отряда, которым командовал полковник И. Н. Грязное. Первоначально попытки повстанцев овладеть им заканчивались неудачей; правительственный генерал де Колонг успешно отбивал их атаки, но затем, обнаружив непрерывное пополнение отряда Грязнова, предпочел без боя оставить город, совершив перед уходом жестокое злодеяние — 8 февраля 1774 года по его приказу были казнены 180 повстанцев. Впрочем, Челябинск находился в руках пугачевцев недолго — в апреле городом, без всякого сопротивления со стороны малочисленного отряда повстанцев, овладели каратели.

Двигаясь от одного южноуральского завода к другому, пополняя свои ряды за счет добровольцев и мобилизованных, Пугачев достиг крайнего восточного пункта — крепости Троицкой, которой овладел 20 мая 1774 года. К этому времени пугачевское войско насчитывало 11–12 тысяч человек и 30 пушек. На следующий день Пугачева настиг генерал де Колонг и в сражении одержал победу: повстанческая армия была в очередной раз разгромлена: на поле боя осталось до четырех тысяч убитыми и до трех тысяч было пленено. Остальные мелкими отрядами разбежались по степи.

Пугачев во время следствия показал, что после поражения у Троицкой крепости его отряд насчитывал 500 человек. С такими силами вступать в соприкосновение с правительственными войсками было бессмысленно, и Пугачев двинулся в обход их расположения. Цель его похода состояла в том, чтобы прорваться в Европейскую Россию, где господствовало помещичье землевладение и где он рассчитывал на активную поддержку крепостного крестьянства. Уже вступление на территорию Казанской губернии, населенной массой крепостного населения, напомнило триумфальное шествие первого этапа войны — Пугачева повсюду встречали колокольным звоном, хлебом и солью. Стихия недовольства крестьян крепостным режимом вылилась в грабежи и поджоги помещичьих имений, увод скота, убийства помещиков. Армия Пугачева пополнялась новыми силами. Наряду с башкирами в повстанческую армию вступали народы Поволжья: чуваши, мордва, татары, так что стремительно двигавшаяся к Казани армия стала насчитывать до 20 тысяч человек.

Приближение Пугачева к Казани вызвало панику среди дворян и чиновников. П. Потемкин (дальний родственник Г. А. Потемкина), назначенный Екатериной начальником Секретной комиссии, на которую было возложено выяснение причин возникновения движения Пугачева, прибыл в Казань 8 июля и в донесении Екатерине так характеризовал обстановку в городе: «В приезд мой в Казань нашел я город в столь сильном унынии и ужасе, что весьма трудно было мне удостоверить о безопасности города. Ложные по большей части известия о приближении к самой Казани злодея Пугачева привели в неописанную робость, начиная от начальника, почти всех жителей, так что почти все уже вывозили свои имения, а фамилиям дворян приказано было спасаться»[139].

Заверения Потемкина, что Казани почти ничто не угрожает, оказались несостоятельными. Три дня спустя после отправки донесения императрице, 11 июля 1774 года, Пугачев разбил лагерь в семи верстах от Казани, которую защищал полуторатысячный гарнизон. Предпринятая повстанцами атака города принесла успех: им удалось овладеть Казанью, а защищавшие город правительственные войска во главе с генерал-майором Потемкиным, четыре дня назад уверявшим Екатерину, что он «погибнет прежде, чем допустит мятежников атаковать город», бежали под защиту крепостных стен в Кремль. Успеху повстанцев способствовала помощь городской бедноты и работных людей суконной мануфактуры.

Казань была охвачена пожаром, крепость подверглась со всех сторон артиллерийскому обстрелу и должна была капитулировать, но в это время на выручку гарнизона форсированным маршем двигался отряд Михельсона. Осаду крепости пришлось снять и выйти из города, чтобы дать сражение Михельсону. Начавшееся в семи верстах от Казани, оно было самым продолжительным в ходе крестьянской войны; повстанцы хотя и оказывали ожесточенное сопротивление, но под ударами Михельсона и вышедшего из крепости гарнизона Потемкина были разгромлены. В плену оказался один из ближайших соратников Пугачева, Белобородов. Самому Пугачеву вместе с отрядом около тысячи человек удалось спастись — за ним гнались 30 верст, но Пугачев, имевший обыкновение держать несколько запасных лошадей, отличавшихся быстрым бегом, не дался в руки карателей.

Сражение под Казанью составило важную веху движения — оно положило конец второму этапу крестьянской войны и открыло третий. В истории последнего этапа важное место занимает манифест, обнародованный 31 июля 1774 года. На его содержании стоит остановиться подробнее, ибо он с наибольшей полнотой раскрывает, если можно так выразиться, программу движения, его лозунги. В отличие от манифеста 17 сентября 1773 года, обращенного к яицкому казачеству, а также манифеста, обнародованного в декабре 1773 года и адресованного «верноподданным рабам всякого звания и чину», манифест 31 июля обращен к лицам, «находившимся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков».

Манифест 31 июля освобождал крестьян от крепостной зависимости, награждал их «вольностью и свободой и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями, и рыбными ловлями и соляными озерами без покупки и без оброку, и протчими всеми угодьями, и освобождаем всех от прежде чинимых от дворян и градских мздоимцев-судей, всем крестьянам налагаемых податей и отягощениев…»[140].

Утопичность и противоречивость идей этой части манифеста видны невооруженным глазом: если все крестьяне награждаются казачьими вольностями и освобождаются от всех повинностей в пользу государства, то из каких источников будут изысканы средства для снабжения казаков хлебным и денежным жалованьем, а также порохом? Утопичность обещаний состоит и в том, что государство не может нормально функционировать без налоговых обязательств подданных. Кстати, эти обещания вступают в противоречие с практикой повстанцев. Зародыш государственной власти обнаруживается в создании государственной военной коллегии; налицо атрибутика, свойственная самодержавной власти: Пугачев возвел в графы Зарубина-Чику; накануне последнего своего сражения с правительственными войсками раздал щедрые пожалования своим соратникам: Овчинникова возвел в звание генерал-фельдмаршала, Перфильева — генерал-аншефа, Чумакова — генерал-фельдцехмейстера, Творогова — генерал-поручика и др. При дворе супруги самозванца учреждались должности, реально существовавшие при дворе Екатерины, — фрейлин; у самого Петра Федоровича для личной охраны появилось подобие гвардии.

Все сказанное дает основание полагать, что неграмотный «Петр III» и его окружение имели смутное представление о структуре государственного аппарата России, их познания ограничивались сведениями о Военной коллегии, в ведении которой находилось казачество. Возведение в графское достоинство Зарубина-Чики тоже объяснимо — граф Чернышов был президентом Военной коллегии. Копирование аппарата и титулатуры чинов свидетельствует о намерении сменить лица в элите государства, а не изменить социальную структуру общества и политическую систему.

Вторая часть манифеста 31 июля создавала в стране атмосферу кровавого кошмара: «кои прежде были дворяне в своих поместьях и водчинах — оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, как до века продолжатца будет»[141]. Как видим, манифест призывал к разгулу кровопролития, разжигал звериные инстинкты, ориентировался на произвол и беззаконие и противоречил христианской морали, к которой призывал.