Глава II На непрочном троне

Глава II

На непрочном троне

В первые два-три года царствования Екатерина напряженно искала пути утверждения на троне, проявляя при этом крайнюю осмотрительность и осторожность. Она еще не освоилась с новой для себя ролью и либо продолжала претворять в жизнь политику, намеченную в предшествующее время, либо завершала ее. Отдельные новшества императрицы носили частный характер и пока еще не давали оснований относить царствование Екатерины к разряду выдающихся явлений в отечественной истории.

Позднее, а именно в 1769 году, когда ее положение на троне стало достаточно прочным, и ей, как казалось, ничто не грозило, она мрачными красками обрисовала положение страны в год своего вступления на престол: финансы находились в запущенном состоянии, отсутствовали даже сметы доходов и расходов; армия, пребывавшая за пределами России, восьмой месяц не получала жалованья, некогда грозный военно-морской флот был запущен, крепости разрушились; торговля находилась в упадке вследствие того, что была продана на откупы частным лицам; народ стонал от произвола и лихоимства приказных служителей, повсюду царили притеснения и неправосудие; тюрьмы были переполнены колодниками; в неповиновении заводовладельцам пребывали 49 тысяч приписанных крестьян, а помещичьих и монастырских в непослушании — 150 тысяч.

Стремясь оттенить положительные результаты своего семилетнего правления, императрица, разумеется, сгустила краски, но не настолько, чтобы считать ее характеристику положения страны совершенно недостоверной. Более того, Екатерина умолчала о двух главных своих бедах, несколько лет лишавших ее покоя: первая из них состояла в насильственном овладении престолом, права на который у нее отсутствовали совершенно; вторая беда состояла в наличии трех законных претендентов на престол в лице двух свергнутых императоров и законного наследника — сына Павла Петровича.

Правда, от свергнутого супруга удалось избавиться уже через несколько дней после переворота. Сын Павел серьезной угрозы не представлял, ибо восьмилетний ребенок не имел опоры ни в гвардии, ни среди вельмож и придворных. Самым опасным претендентом Екатерина справедливо считала томившегося в Шлиссельбургской крепости 22-летнего Иоанна Антоновича.

После эйфории, сопровождавшей двухдневное триумфальное шествие Екатерины к трону, наступили будни — и императрицу преследовала навязчивая мысль: доказать подданным не только полезность, но и крайнюю необходимость переворота, убедить современников, что предшествовавшее царствование вело страну к гибели, смыть пятно дважды совершенного ею насилия — свержения Петра, а затем и его убийства. Первую попытку императрица предприняла в манифесте 6 июля 1762 года. Манифест содержал критику в адрес супруга, но в нем отсутствовала программа действий нового правительства. Точнее, она имелась, но была изложена в столь общей и туманной форме, что позволяла толковать ее кому как заблагорассудится: императрица «наиторжественнейше» обещала руководствоваться такими установлениями, которые бы обеспечили соблюдение «доброго во всем порядка», целостность империи и «нашей самодержавной власти».

Сказанное выше не вселяло в Екатерину уверенности в своем будущем. Свидетельств тому, исходивших как от императрицы, так и от современников, великое множество. Английский посланник Бекингем доложил 6 октября 1762 года, что императрица вполне сознает «затруднительность своего положения» и «употребляет все средства для приобретения доверия и любви подданных». У французского посланника Бретейля сложилось аналогичное впечатление. Ему доводилось наблюдать, как Екатерина проявляла «тяжелую заботу», чтобы понравиться всем. Общий вывод Бретейля таков: «Боязнь потерять то, что имела смелость взять, ясно и постоянно видна в поведении императрицы»[41].

Непрочность положения признавала и Екатерина. Через несколько дней после переворота она обещала принцу Антону Ульриху Брауншвейгскому, находившемуся в заключении в Холмогорах, предоставить свободу, то есть право беспрепятственно выехать из России. Что касается детей его, в том числе и Иоанна Антоновича, то их, сообщала императрица, освободить она не может, «пока дела наши государственные не укрепятся в том порядке, в котором они к благополучию империи нашей новое свое положение теперь приняли».

Она сама осознавала необходимость угождать, лавировать, приспосабливаться, совершать поступки, противоречившие ее убеждениям, унижавшие ее честолюбие. Императрица не кокетничала, когда, вспоминая пережитое после переворота, внесла в свои «Записки» следующие слова: «Положение мое таково, что мне приходилось соблюдать большую осторожность и прочее, и последний гвардейский солдат, глядя на меня, говорит себе: вот дело рук моих»[42].

Одной из первых своих акций Екатерина отметила тех, кому она была обязана троном. Лично ею составленный список пожалованных открывали братья Орловы (Григорий, Алексей и Федор), которых она возвела в графское достоинство, наградила селом Ильинским, населенным 2929 душами мужского пола, и 50 тысячами рублей. Щедрость императрицы превзошла все ожидания и не шла ни в какое сравнение с пожалованиями, совершенными в аналогичной ситуации Елизаветой Петровной. Всего за первый год царствования Екатерина раздала 795 662 рубля. И это при казне, опустошенной разорительной Семилетней войной. Крупные суммы достались Екатерине Дашковой (20 тысяч), Екатерине Шаргородской (10 тысяч). Гетману Кириллу Разумовскому, Никите Панину и князю Михаилу Волконскому установлен пожизненный пансион в 5 тысяч рублей в год.

Но возникло по крайней мере еще два вопроса, требовавших незамедлительных ответов. Как поступить с фаворитами и фаворитками предшествовавшего царствования, какую судьбу определить вельможам из ближайшего окружения Петра III, пользовавшимся его полным доверием? Подвергнуть их всех опале, отправить в ссылку, как это сделала Елизавета Петровна, или проявить великодушие и снисходительность? Императрица проявила достойную похвалы выдержку и мудрость.

Едва ли не самую сложную гамму чувств императрица переживала при определении судьбы своей соперницы — фаворитки Петра III Елизаветы Воронцовой. Известно намерение императора жениться на фаворитке, собственно, та уже чувствовала себя хозяйкой дворца. В этом случае Екатерину ожидало заточение в монастырской келье, и надо быть Екатериной II, чтобы подавить эмоции к поверженной сопернице, отрешиться от мести и желания поставить ее в унизительное положение. Вскоре после переворота императрица отправила Ивану Перфильевичу Елагину две записки. В первой из них она писала: «Перфильич, сказывал ли ты кому из елизаветиных родственников, чтоб она во дворец не размахнулась, а то боюсь, к общему соблазну, завтра прилетит». Во второй записке Екатерина просила Елагина съездить к Роману Илларионовичу Воронцову и передать, чтобы дочь жила в его доме в Москве, пока не обзаведется своим. «Дай ему также знать, — писала Екатерина, — чтоб она на Москве жила в тишине, не подавала людям много причин о себе говорить». Более того, Екатерина дала задание Елагину купить ей за счет казны дом[43]. В Москве Елизавета Романовна вышла замуж за Григория Полянского и переселилась в Петербург.

Столь же деликатно императрица обошлась и с канцлером Михаилом Илларионовичем Воронцовым. Благодаря фавориту племянницы Михаил Илларионович пользовался у Петра III большим кредитом. Это его император 28 июня отправил из Петергофа в Петербург, чтобы проведать там обстановку. В отличие от прочих курьеров, отправленных с той же целью в столицу и тут же присягнувших императрице, Воронцов не только отказался это сделать, но еще и увещевал ее отрешиться от предпринятой затеи и вернуться в положение покорной супруги. Воронцов оказался верным присяге Петру III и на вопрос новоиспеченной императрицы, не прибыл ли он для того, чтобы ей присягнуть, дал отрицательный ответ. «В таком случае, — заявила Екатерина, — не прогневайтесь, если я вас посажу под домашний арест». Казалось бы, канцлера должна была ожидать немедленная опала. Однако императрица и на этот раз проявила великодушие, оставила за Воронцовым должность канцлера до осени 1763 года, когда тот отправился на два года за границу. Заслуживает упоминания и то, что за Воронцовым было оставлено почетное звание канцлера.

Столь же великодушно поступила Екатерина и с Минихом. Находясь в кризисные дни 28 и 29 июня в свите Петра III в Петергофе, фельдмаршал призывал его к решительным действиям против супруги, объявившей себя императрицей, давал советы, как одолеть честолюбивую великую княгиню, рвавшуюся к трону. Миних присягнул императрице лишь после того, как убедился, что Петр безнадежно проиграл. В предшествующие царствования Миних повторно загремел бы в ссылку, но Екатерина и здесь проявила мудрость и не поддалась воздействию эмоций.

Екатерина умела угадывать и ценить таланты, что отчетливо проявилось в ее отношении к судьбе Петра Румянцева. Он пользовался доверием Петра III и подал в отставку в связи с тем, что считал свою репутацию подмоченной.

В свое время Петр III велел Чернышову вместе с корпусом, овладевшим Берлином, отдаться в подчинение Фридриху И, а Румянцева назначил главнокомандующим Русской армии, отправленной против Дании. Отставка Чернышова была принята, а Румянцеву Екатерина отправила трогательное письмо, в котором упрашивала не совершать опрометчивого поступка — не уходить в отставку. Императрица упрекала генерала, что он судит о ней по старинке, «когда персоналитет всегда превосходил качества и заслуги всякого человека, и думаете, что бывший ваш фавор ныне вам в порок служить будет». Для выяснения отношений императрица предложила личную встречу, «дабы мы друг друга разумели». Как известно, талант полководца расцвел именно под эгидой Екатерины.

Императрица остерегалась рубить с плеча, то есть расставаться с вельможами предшествующих царствований не только из тактических соображений и желания приобрести репутацию сердобольного человека, но и руководствуясь необходимостью сохранить на службе элиту правящей бюрократии. Она оставила за ставленником Петра III Александром Ивановичем Глебовым должность генерал-прокурора Сената, за Иваном Ивановичем Шуваловым, фаворитом Елизаветы Петровны, — должность куратора Московского университета и т. д. Без сожаления она рассталась с генерал-адъютантом Андреем Гудовичем, бесцветным фаворитом Петра III. В то же время она восстановила на службе двух опытных вельмож, павших жертвами произвола предшествовавших царствований, — А. П. Бестужева-Рюмина и Я. П. Шаховского: первый был отправлен в ссылку Елизаветой Петровной, а второго отстранил от должности генерал-прокурора Петр III.

Отношение Екатерины к старым кадрам — свидетельство не только ее осторожности, но и отсутствия программы царствования; новая императрица не спешила совершать крутой поворот во внутренней и внешней политике. В этом отношении переворот в пользу Екатерины сопровождался меньшими перестановками в высшем эшелоне власти, чем переворот Елизаветы Петровны, освободившей страну от немецкого засилья.

Проявлять осмотрительность и осторожность Екатерину обязывало и брожение в столице; в течение 1762–1764 годов здесь были раскрыты три заговора, прямо или косвенно направленные против Екатерины, причем два из них связаны с именем шлиссельбургского узника. Строго говоря, события, о которых пойдет речь ниже, заговорами назвать нельзя, ибо в действиях так называемых заговорщиков отсутствовали признаки, присущие такого рода явлениям: тайные совещания заговорщиков, конспирация, план действия и т. д. Правда, у Мировича план существовал, но он был настолько авантюристическим и нереальным, что реализовать его не представлялось возможным.

Личность Иоанна Антоновича крайне интересовала императрицу. Уже вскоре после переворота она проявила заботу о свидании с шлиссельбургским заключенным.

Так же в свое время поступил и Петр III, повелевший доставить узника из Шлиссельбурга в Петербург. Их свидание состоялось 22 марта 1762 года; император убедился, что Иоанн Антонович опасности для трона не представляет, поскольку обнаружил у него умственную отсталость. Так отзывался об Иоанне Антоновиче Петр III в письме к Фридриху II. Более подробную информацию о впечатлении императора об этом свидании сообщил английский посланник Кейт. Он писал, что Петр III оценил физическое состояние Иоанна Антоновича как нормальное, но умственные способности посчитал расстроенными — императору довелось выслушать бессвязную речь. На Екатерину узник тоже произвел угнетающее впечатление, и она убедилась, что сам по себе он для нее не опасен. Но она допускала возможность использования другими его имени, чтобы низложить ее, Екатерину. Именно поэтому в составленной Паниным инструкции офицерам, сторожившим Иоанна Антоновича, имелся особый пункт, обязывающий их «никому без именного повеления или письменного от меня (Панина. — Н. П.) приказа арестанта никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку». В случае, если будет предпринята попытка освободить узника и предотвратить освобождение не представится возможным, предписывалось «арестанта умертвить, а живого его в руки не отдавать»[44].

Екатерина, кроме того, решила не повторять ошибки своего супруга, тянувшего с коронацией, и возложить на себя корону как можно быстрее. Не ожидая удобного санного пути, она выехала в Москву 1 сентября, то есть через два месяца после переворота.

Екатерина назначила коронационную комиссию во главе с генерал-фельдмаршалом, президентом Военной коллегии князем Никитой Трубецким уже 7 июля. Комиссии предстояло в короткие сроки проделать колоссальную работу: проследить за сооружением четырех триумфальных арок, подготовить Грановитую палату к приему гостей, соорудить в Успенском соборе и прочих храмах помосты и балдахины, где должна находиться императрица, привести в порядок регалии, а главное — изготовить большую и малую короны.

Коронация проводилась по выработанному в течение десятилетий этикету. Сложность церемонии состояла в строгом соблюдении последовательности действа, в котором участвовали сотни людей: все придворные чины от гофмаршала до пажей, генералитет, сенаторы, президенты коллегий и церковные иерархи; к статистам более низкого ранга относились солдаты и офицеры гвардейских полков, пешими и конными сопровождавшие царский кортеж.

Когда знакомишься с «Описанием восшествия в Москве и коронования государыни императрицы Екатерины II», то поражаешься колоссальной моральной и физической нагрузке, выпавшей на долю главного действующего лица церемонии — императрицы. Церемония коронации продолжалась один день, но Екатерине в тяжелом и громоздком одеянии с 13 по 22 сентября довелось выслушивать приветственные речи от множества военных, гражданских и духовных чинов, участвовать в торжественных обедах, принимать поздравления, присутствовать на театральных представлениях и при этом выражать внимание и расточать обворожительные улыбки. Корона, однако, стоила того[45].

Самой дорогой достопримечательностью торжеств была императорская корона, украшенная 58 крупными и 4878 мелкими бриллиантами, а также изумрудом в 389 карат и крупными зернами жемчуга. Она оценивалась в два миллиона рублей.

Только отгремели салюты в честь новой императрицы, как в конце сентября к графу Григорию Орлову явился капитан московского драгунского полка Побединский с изветом о существовании «заговора» против Екатерины. Поручик Измайловского полка Петр Хрущев говорил собравшимся у него знакомым: «есть де фамилия царя Ивана Алексеевича, и мы добиваемся знать, где Иванушка». Хрущев убеждал присутствовавших, что в заговоре участвует Иван Шувалов, от которого он якобы и слыхал «вышеозначенные речи».

О серьезности «заговора» можно судить по некоторым любопытным деталям, обнаруженным во время следствия: оказалось, главное действующее лицо «заговора» Хрущев не знал подлинного имени человека, которого намеревался посадить на престол — Иоанна Антоновича он называл Иваном Алексеевичем. Зря он впутал в «заговор» Ивана Ивановича Шувалова, не имевшего к тому ни малейшего касательства. О безрассудности поведения Хрущева свидетельствует и его публичное заявление о нежелании выполнять служебные обязанности: «Он дотоль в караул (при дворце. — Н. П.) не пойдет, пока не совершит своего намерения, а у нас де в партии до тысячи человек есть».

Тысяча сообщников — тоже мистификация; в «заговоре», как выяснило следствие, участвовало несколько человек. Вторым лицом «заговора» значился поручик Ингерманландского пехотного полка Семен Гурьев. Он признал себя виноватым в попытке вовлечь в заговор солдат и сержантов. Как и Хрущев, Гурьев блефовал, заявляя собеседникам, «что послан Лихарев за принцем Иваном, чтоб привезти его к оному делу».

Вряд ли у следователей, а затем и у суда существовали серьезные основания квалифицировать досужие разговоры как заговор. Тем не менее суд вынес жестокий приговор: Петра Хрущева и Семена Гурьева, «яко главных в том деле зачинщиков — четвертовать», а затем отсечь головы; прочим привлеченным к следствию суд приговорил отсечь головы. Сенат смягчил наказание: двум главным зачинщикам отсечь головы, а остальных отправить на вечную каторгу. Получила возможность проявить милосердие и Екатерина — она не обнаружила в деле Хрущева — Гурьева серьезной опасности для трона и велела главных зачинщиков отправить в ссылку на Камчатку.

Не успели умолкнуть пересуды о деле Хрущева, как по столице разнеслись слухи о новом «заговоре», связанном с именем Федора Хитрово. Если Хрущев и его сообщники действовали против Екатерины, то усилия Хитрово были нацелены на ее защиту. Второе отличие — в составе заговорщиков: Хрущев вербовал сторонников среди военных, в то время как Хитрово ориентировался на придворных.

Суть дела состояла в том, что камер-юнкер Хитрово, проведавший о намерениях Екатерины оформить супружеские связи с Григорием Орловым законным браком, решил противодействовать этому плану. Хитрово поделился своими намерениями с камергерами Ласунским и Рославлевым. Камергеры сочли себя обойденными при раздаче пожалований за участие в перевороте 28 июня и считали, что императрица была излишне щедра по отношению к Орловым.

Согласно сведениям Хитрово, план обвенчать Екатерину с Г. Орловым якобы исходил от А. П. Бестужева, но его осуществлению противилось множество вельмож: Панин, Разумовский, Теплов, Дашкова и многие другие. Они должны были предостеречь императрицу от этого опрометчивого шага, а если та окажется глуха к их доводам о вредности для страны этой затеи, то надлежит истребить всех Орловых, и в первую очередь Алексея, ибо в представлении Хитрово «Григорий Орлов глуп; но больше всего делает брат его Алексей: он великий плут и всему делу причиной». Этими соображениями Хитрово поделился с камер-юнкером князем Несвижским, который тут же настрочил донос.

Весной 1763 года, когда велись эти разговоры, императрица путешествовала по городам Среднего Поволжья: Ярославлю, Костроме, Ростову. Тем не менее к делу Хитрово она проявила живейший интерес и взяла в свои руки все нити следствия: составляла вопросы взятым под стражу, вникала во все детали. Особенно ее интересовали планы Хитрово относительно ее самой: «чего они намерены были делать против мене, есть ли бы я не принимала их представлений».

Первое послание руководившему следствием сенатору В. И. Суворову Екатерина отправила 24 мая с пометкой «секретнейше». Она велела Суворову «поступать весьма осторожно, не тревожа ни город и сколь возможно никого». В другой записке Екатерина интересовалась: «арестование Хитрово тревожит ли любопытных, или еще не ведают в городе» и опять заклинала: «все сие дело секретное».

Следствие убедило императрицу, что Хитрово руководствовался благими намерениями и его разговоры являлись простой болтовней. Поэтому Екатерина предупреждала Суворова, чтобы тот не ставил знака равенства между умыслом и действием, как того требовало Уложение 1649 года: надлежало «весьма различать слова с предприятием». В результате Хитрово отделался легким испугом — ссылкой в принадлежавшее ему село Троицкое Орловской губернии[46].

И все же дело Хитрово оказало влияние на императрицу — она отказалась от плана обвенчаться с Григорием Орловым. Другое следствие того же дела — появление манифеста «О молчании». Как ни стремился Суворов держать дело в тайне, слухи о нем проникли в придворную среду, а через нее и к горожанам, обрастая при этом небылицами всякого рода. Манифест предостерегал против распространения ложных слухов: «Воля наша есть, чтоб все и каждый из наших верноподданных единственно прилежал своему званию и должности, удаляясь от всяких продерзких и непристойных разглашений». Их распространителям Манифест грозил суровыми карами: «Мы тогда уже поступим по всей строгости законов»[47].

Последний из заговоров в царствование Екатерины II связан с именами Мировича и Иоанна Антоновича. Он относится к 1764 году. Выше упоминалась, что Екатерина крайне интересовалась Иоанном Антоновичем и поспешила взглянуть на него сразу же после переворота. Убедившись, что претензий на престол с его стороны опасаться не следует, императрица решила внести в его судьбу некоторые изменения. Она хотела, чтобы он «всегда в охранении от зла остался», но допускала его пребывание не в Шлиссельбургской крепости, а в «не весьма близком и не весьма отдаленном» монастыре, таком, где нет богомолья и где, следовательно, не будет посторонних глаз. Режим содержания его должен быть таким же, как в Шлиссельбурге.

С Иоанном Антоновичем велись беседы, чтобы склонить его к принятию духовного чина, и он, кажется, был готов постричься в монахи под именем Гервасия, но тут вихрем ворвался Мирович и перечеркнул все планы императрицы.

Подпоручику Смоленского пехотного полка Василию Яковлевичу Мировичу довелось отвечать за грехи своего деда, переяславского полковника Федора Мировича, переметнувшегося вместе с Мазепой к Карлу XII. Федор Михайлович после полтавской катастрофы шведского короля бежал в Польшу, оставив на Украине жену и двух сыновей. Начались мытарства оставшихся в России детей изменника, пока, наконец, они не оказались в Сибири. У одного из сыновей опального Мировича, Якова, родился сын Василий, вошедший в историю как организатор заговора с целью свержения с престола императрицы Екатерины, освобождения Иоанна Антоновича и возведения его на трон.

Побудительные мотивы, которыми руководствовался Василий Мирович, были далеки от идейных. За 24 года жизни он убедился в безысходности своего положения: на пути его карьеры стояли тени деда и отца, и ему, знатному по происхождению отпрыску, внуку богатого переяславского полковника, довелось жить в нищете, не надеясь ни на материальное благополучие, ни на продвижение по службе. Попытка выпросить хотя бы часть конфискованных у деда имений не увенчалась успехом. У озлобленного Мировича, погрязшего в карточных долгах, возникла дерзкая мысль достичь благополучия столь же рискованным, как и безнадежно авантюрным способом — водрузить корону на слабоумную голову Иоанна Антоновича, который в знак признательности тут же, как он полагал, облагодетельствует своего освободителя. На память заговорщику приходили события двухлетней давности, когда сама Екатерина с легкостью овладела троном.

Мысль совершить переворот осенила Мировича 1 апреля 1764 года. Осторожный и скрытный подпоручик после долгих колебаний решил посвятить в тайну своего предприятия поручика Великолукского пехотного полка Аполлона Ушакова. Заговорщики составили план действий, решив реализовать его в дни, когда императрица выедет из Петербурга в Прибалтику.

Неделю спустя после ее отъезда Мирович должен был напроситься караульным офицером в Шлиссельбург, к нему якобы в качестве курьера прибывает Ушаков, вручает манифест, зачитываемый перед строем солдат. Те освобождают узника, и все вместе отправляются в Петербург, где на Выборгской стороне показывают Иоанна Антоновича артиллерийскому лагерю, который, признав в нем императора и присягнув ему, привлечет на свою сторону весь гарнизон столицы.

Случай внес в этот безрассудный план существенные коррективы, значительно уменьшившие и без того скудные шансы на успех: Ушаков, отправленный Военной коллегией в Казань, утонул в пути. Это, однако, не удержало Мировича от выступления. Привлечь кого-либо в сообщники он не отважился, опасаясь предательства, и решил приводить план в действие в одиночку.

9 июля 1764 года Екатерина, находившаяся в Риге, получила извещение от Н. И. Панина о трагедии в Шлиссельбурге, разыгравшейся 5 июля. События развивались в такой последовательности: во втором часу ночи Мирович поднял по тревоге караульных солдат, поставив их с ружьями во фрунт, велел взять под стражу коменданта крепости, отправился к казарме, где содержался узник, и открыл стрельбу по охранявшим его караульным солдатам. Между ними завязалась перестрелка. Когда Мирович решил усилить огневую мощь и велел притащить шестифунтовую пушку, солдаты, охранявшие Иоанна Антоновича, прекратили сопротивление. Мирович ворвался в каземат, где содержался Иоанн Антонович, и обнаружил там его мертвое тело — офицеры выполнили инструкцию никому не выдавать его живым.

К офицерам Чекину и Власьеву, возглавлявшим караульную команду, Мирович обратился со словами упрека: «А вы, бессовестные! Боитесь Бога? За что вы невинную кровь пролили?»

События, произошедшие в Шлиссельбурге, не на шутку встревожили императрицу. Хотя она и заверяла Панина, что не предалась страху, но озабоченность и страх за свое будущее видны в каждой строке ее письма. Она ошибочно полагала, что Мирович не одинок и к заговору причастно множество людей, считала необходимым искать корни заговора в Петербурге и обещала в скором времени прибыть в столицу: «Я не останусь здесь ни одного часа более, чем сколько нужно, не показывая, однако, что я спешу, и возвращусь в Петербург, и здесь, надеюсь, мое возвращение немало будет содействовать уничтожению всех клевет на мой счет». Это письмо императрица отправила 10 июля. И хотя Панин уверял ее, что Мирович не имел сообщников, она в этом сомневалась, что явствует из ее ответа 11 июля: «Хотя по вашим примечаниям с основанием видится, будто у Мировича сообщников нет, однако полагаться не можно на злодея, такого твердого в своем предприятии, но должно с разумной строгостью исследовать сие дело»[48].

Догадки Екатерины не оправдались, следствие, несмотря на все старания, сообщников не обнаружило. Мирович счел свое дело проигранным, не став вилять и отпираться, чистосердечно во всем признался и всю вину взял на себя. Его приговорили к смертной казни. Милосердия императрица не проявила, и казнь состоялась 15 сентября. Не проявила Екатерина милосердия и к участвовавшим в деле солдатам, послушно выполнявшим команду офицера Мировича, — они были подвержены разным телесным наказаниям, а затем отправлены в ссылку и на каторгу.

Смерть Иоанна Антоновича ослабила страх Екатерины за будущее своего трона и одновременно освободила ее от необходимости проявлять осторожность, предоставила широкие возможности для самовыражения; если в первые два-три года императрице доводилось преимущественно разбирать завалы предшествующих царствований, то теперь ее честолюбие могло быть удовлетворено реализацией собственных планов; она накопила известный опыт управления, появились замыслы реализовать новшества. Екатерина принадлежала к числу тех государственных деятелей, которые намеревались не только царствовать, но и управлять. Сравнивая Екатерину II с предшественниками и предшественницами на троне, можно без риска ошибиться противопоставить ее супруге Петра I Екатерине, его племяннице Анне Ивановне, дочери Елизавете Петровне и двум внукам — Петру II и Петру III и поставить рядом с Петром Великим. Если первые находились во власти лени и удовольствий, то Екатерина И, как и Петр I, пользуясь словами А. С. Пушкина, на троне была работницей. Правда, работа Екатерины существенно отличалась от работы Петра — новые условия потребовали новых забот. Кроме того, Екатерине, как женщине, незачем было работать топором, командовать войсками на поле брани, водить корабли, овладевать ремеслами и т. д. Служба государству полвека спустя после смерти Петра Великого приобретала иной характер, но рабочий день императрицы коренным образом отличался от дня, проведенного, например, Елизаветой Петровной.

Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на режим, которого придерживалась Екатерина II. В письме к подруге своей матери Бьельке 9 сентября 1767 года она писала: «Некоторые думают, что я веду слишком сидячий образ жизни, а мне кажется, что я проводила всегда мою жизнь так, как теперь. Если вы любопытствуете знать мой образ жизни, то я вам расскажу о нем: встаю я в 6 часов и до восьми с половиною читаю и пишу совершенно одна в моем кабинете. Около девяти являются мои секретари, и я остаюсь с ними до одиннадцати. Потом я одеваюсь и в это время болтаю с теми, которые в моей комнате. Мой туалет не всегда продолжается с час. Затем я перехожу в приемную, обедаю между часом и двумя. После обеда я заставляю читать себе книгу до четырех часов, когда приходят те, которые не могли говорить со мною утром, и я остаюсь с ними до шести часов, после чего выхожу или гулять, или играть, или болтать, или в спектакль. Ужинаю между девятью, десятью часами. После ужина отправляюсь спать».

Императрица не замыкалась в границах царской резиденции и, подобно Петру, много разъезжала по стране — она отправлялась в путь, чтобы ознакомиться с жизнью глубинки, причем не в качестве праздного путешественника, а в качестве человека, обладающего властью, чтобы распорядиться на месте, что-то поправить. В 1763 году она посетила Ярославль, Кострому, Ростов, в следующем году ее встречали жители Выборга, Ревеля и Риги, в 1767 году — Симбирска, Саратова и Казани, в 1780-м — население Восточной Белоруссии, наконец в 1787 году дела позвали ее в Крым, и она совершила самое грандиозное из своих путешествий.

В отличие от Петра, который в своей повседневной жизни преследовал воспитательно-педагогические цели, выраженные обращенным к подданным девизом: «делайте как я», Екатерина лишь единожды призвала население следовать своему примеру — в 1768 году она первой в стране привила оспу, чем подала пример остальным.

Одна из ближайших задач Екатерины после восшествия на престол состояла в развенчивании царствования супруга — надлежало опорочить все, что было им сделано за короткое время правления, и тем самым доказать железную необходимость переворота. Но сделать это было непросто прежде всего потому, что в слабую разумом голову ее нелепого супруга окружающие внедряли идеи и мысли, вполне отвечавшие потребностям времени. Петр III выступал не генератором идей, предвосхищавших будущее, прокладывавших нехоженную стезю в истории, а регистратором прошедшего, издавна властно стучавшегося в двери и не оформленного нормативными актами.

Таких юридических документов Петра III за шесть месяцев царствования было обнародовано едва ли не больше, чем за двадцатилетнее правление Елизаветы Петровны, что и дало некоторым историкам повод возвести его в ранг выдающегося государственного деятеля России. Важнейших акций было пять; четыре из них относились к сфере внутренней политики: ликвидация Тайной розыскных дел канцелярии, указ о лишении права промышленников покупать крепостных крестьян к мануфактурам и два Манифеста: о вольности дворянства и о секуляризации церковных имений.

Все деяния в сфере внутренней политики имели глубокие корни в прошлом: новой была внешнеполитическая инициатива, за которую Петру III пришлось расплачиваться короной: выход России из Семилетней войны, заключение союза с недавним противником Фридрихом II и подготовка к походу против вчерашнего союзника — Дании.

Манифест 6 июля 1762 года, объяснявший необходимость переворота, откликнулся на авантюру Петра III и осудил ее: Россия вышла из войны «кровопролитной, начиная другую безвременную и государству Российскому крайне бесполезную». Что же касается ликвидации Тайной канцелярии, секуляризации церковных владений, Манифеста о вольности дворянской и запрещения мануфактуристам покупать крепостных, то все эти акции были обойдены молчанием — ни одобрения, ни осуждения по их поводу не выражалось. Хотя Манифест был обнародован неделю спустя после переворота, его содержание и характер упреков в адрес супруга свидетельствуют о том, что он готовился наспех.

Секуляризация церковных владений интересна в двух аспектах: с одной стороны, эта правительственная мера имела давнюю историю — борьба светской власти с духовной восходит еще к XVI веку, и при Екатерине II она приобрела лишь завершение; с другой стороны, зигзаги императрицы в секуляризации дают основание считать возможности абсолютной монархии не беспредельными. Иными словами, реальные меры Екатерины вступили в явное противоречие с ее взглядами.

Что было Екатерине дороже: последовательное претворение в жизнь вольтерьянских взглядов или прозаическая мечта сохранить за собой корону? Предоставим самой императрице возможность высказаться по этому поводу. В заметках Екатерины, относящихся ко времени, когда она была великой княгиней, читаем: «Не следует делать ничего без правил и разума, ни руководить себя предрассудками: уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела; изгонять из совета все, что отзывается фанатизмом, и извлекать, по возможности, пользу из всякого положения для блага общественности»[49]. Другая запись императрицы отражает ретроспективный взгляд на первые годы своего царствования: «Надо заметить, — писала она о себе, — что еще не прошло недели со вступления на престол Екатерины; она была возведена на оный для обороны православного закона, ей приходилось дело иметь с народом благочестивым, с духовенством, которому еще не возвращены были его имения и которое вследствие дурно приноровленной меры не знало, чем ему пробавляться. Умы, как всегда случается после переворота, столь великого, находились в сильном волнении… Так то нередко случается, что недостаточно быть просвещенну, иметь наилучшие намерения и даже власть исполнить их»[50].

Еще более откровенно Екатерина изъяснялась на этот счет с Понятовским. Вскоре после переворота она писала фавориту своей молодости: «Меня принудят сделать еще тысячу странностей; если я уступлю, меня будут обожать; если нет, то не знаю, что случится». В другом письме читаем: «Мое положение таково, что я должна принимать во внимание многие обстоятельства; последний солдат гвардии считает себя виновником моего воцарения, и при всем том заметно общее брожение»[51]. Императрица в данном случае не лукавила. Справедливость ее суждений подтверждает множество фактов.

Казалось бы, Екатерина, если она намеревалась слыть последовательной, должна была одобрить секуляризационные планы супруга, и энергично проводить их в жизнь. Но подобное намерение было чревато для нее двумя негативными последствиями: оно противоречило бы ее стремлению опорочить предшествующее царствование и, кроме того, могло вызвать усиление ропота духовенства, который был бы так некстати в первые месяцы ее правления. Современники отмечали раздражение духовенства манифестом Петра III. Гольц в депеше Фридриху II от 25 мая 1762 года доносил, что манифест, лишивший духовенство всех имений, поверг его «в отчаяние», а известный мемуарист А. Т. Болотов даже обусловливал успех переворота наличием у духовенства «сильного неудовольствия, содействовавшего потом очень много перевороту»[52].

Продолжать политику Петра III значило вызвать гнев духовенства на себя. Екатерина отвела этот гнев двумя манифестами. В первом из них, обнародованном в день восшествия на престол, императрица осуждала нарушение супругом церковных уставов: «Закон наш православный греческий первее всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятию иноверного закона»[53].

Через неделю, 6 июля, последовал второй указ, не содержавший новых обвинений в адрес Петра III. В нем, как и в первом манифесте, речь шла о стремлении в предшествующее царствование «искоренить своим самовластием» древнее православие.

Противники секуляризации с воцарением Екатерины воспряли духом, истолковали обещание императрицы в угодном для себя ключе и поспешили праздновать победу. Крутицкий архиепископ Амвросий поздравлял своего приятеля ростовского митрополита Арсения «с общею радостью со вступлением ее величества на всероссийский престол». Арсений в ответном письме тоже радовался тому, «что мы все от мысленного ига избавление получили». Проведав о возвращении ко двору находившегося в опале А. П. Бестужева-Рюмина, Арсений, вероятно, осведомленный о его антисекуляризационных взглядах, обратился к нему с просьбой, «дабы старанием вашим возвращены были вотчины по-прежнему»[54].

Любопытная деталь: за советом к Бестужеву, видимо, не зная о его отрицательном отношении к секуляризации, обратилась и Екатерина: «Прошу вас приложенные бумаги рассмотреть и мнение ваше написать; дело в том, комиссию ли учинить ныне, не отдавая деревень духовным или отдавать ли ныне, а после сделать комиссию. В первой бумаге написано отдавать, а в другой — только чтобы они вступили во владение до комиссии. Пожалуй, помогай советами».

В первые же дни царствования Екатерина предложила Сенату высказать мнение, как учинить духовенству «удовольствие к его содержанию». Синод, почувствовав неуверенность императрицы, не дожидаясь ответа, подал прошение в Сенат о возвращении земельных владений в его ведомство. В Сенате, как и в Синоде, было немало противников секуляризации. Если бы дело обстояло иначе, то он не проявил бы такой прыти и оперативности в составлении ответа на запрос императрицы. В докладе ей Сенат счел необходимым возвратить духовенству имения, причем с крестьян, им принадлежавших, надлежало взыскивать помимо подушной подати рублевый оброк, из которого одна половина должна была поступать в казну, а другая — в пользу архиереев и монастырей.

В итоге Екатерина оказалась стесненной мнениями Сената и своего главного консультанта Бестужева, предлагавших отменить секуляризацию. Обстановку осложнили волнения монастырских крестьян. Намерение продолжить начатую Петром III секуляризацию успокоило бы крестьян, а приостановка ее дала бы основание для более решительных действий неповиновавшихся и для вовлечения в их ряды населения новых вотчин. Екатерина сочла более опасной для трона оппозицию духовенства, нежели волнения крестьян и решилась на отмену секуляризации — 12 августа 1762 года она подписала указ в угоду духовенству. В этом указе впервые открыто осуждались секуляризационные устремления супруга, а его указ о секуляризации впервые объявлялся «неполезным установлением». В то же время в указе Екатерины нетрудно обнаружить противоречия. С одной стороны, императрица торжественно обещала не покушаться на владения духовенства: «не имеем мы намерения и желания присваивать себе церковные имения»; с другой стороны, она оставляла за собой право более обстоятельно рассмотреть и определить судьбу владений духовенства: «кажется надобность состояла именно в том, чтобы отобрать у духовенства имения, а чтобы осмотрительные взять меры о порядочном и как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не думано»[55].

Казалось бы, духовенство имело основания торжествовать победу над светской властью — была отклонена угроза потери имений, удалось добиться ликвидации учреждений, рожденных секуляризацией (Коллегии экономии), отзыва офицеров, отправленных для составления описей имений. Указ возвращал духовенству право распоряжаться всеми доходами; коснулся он и положения крестьян, которым велено было пребывать в послушании монастырского и архиерейского начальства; ослушников же ожидали суровые кары[56].

Но дальнейшее развитие событий опрокинуло радужные надежды церковников, ибо обещание императрицы не покушаться на имения духовенства было чистым обманом, временной уступкой, призванной внести в его ряды успокоение. Цитированный выше указ 12 августа должен был насторожить духовенство — ведь он учреждал «особенную из духовных и светских персон комиссию», которой поручалось разработать «меры о порядочном и как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении».

Коронационные празднества и связанный с ними переезд двора в Москву замедлили формирование комиссии о монастырских имениях. Она была создана лишь 29 ноября, в нее назначили только трех представителей духовенства и пять светских персон. Все они были сторонниками секуляризации, и императрица с полным основанием ожидала угодного себе постановления. Инструкция обязывала комиссию определить расходы как на содержание монастырей и архиерейских домов, так и на учреждение училищ и содержание инвалидов. Чтобы решить эту задачу, комиссии надлежало выполнить предварительно кропотливую и трудоемкую работу: составить подробную опись имущества всех вотчин с указанием плодородия почвы и расстояний до больших городов, сочинить типовую инструкцию приказчикам и определить оптимальную форму повинностей — посадить крестьян на барщину или на оброк. На базе этих данных комиссия должна была определить меру хлебных и денежных доходов, а также штаты духовных учреждений. Однако главная задача комиссии, согласно инструкции, состояла в ответе на вопрос: «или нашему мнению последовать, или что лучше еще и благоугоднейше к пользе народной придумать». Иными словами, комиссия должна была либо согласиться с указом императрицы об отмене секуляризации, либо, напротив, рекомендовать ее осуществить[57].

Комиссия, разумеется, высказала единодушное мнение о необходимости осуществить секуляризацию. И если время от ее учреждения до обнародования указа исчислялось пятнадцатью месяцами, то только потому, что ожидали доставки офицерами описей вотчин. Не ограничивалась ролью наблюдательницы и императрица. Ей приписывается речь, якобы произнесенная перед членами Синода и содержавшая массу упреков. «Существенная ваша обязанность, — поучала императрица синод ал ов, — состоит в управлении церквами, в совершении тайн, в проповедовании слова Божия, в защищении веры, в молитвах и воздержании». Далее следовали укоры в недобродетельной жизни: «Но отчего происходит, что вы равнодушно смотрите на бесчисленные богатства, которыми обладаете и которые дают вам способ жить в преизбыточестве благ земных, что совершенно противно вашему званию?» Еще резче оценивалась роль духовенства в другом вопросе: «Как можете вы, как дерзаете, не нарушая должности звания своего и не терзаясь в совести, обладать бесчисленными богатствами, иметь беспредельные владения, которые делают вас в могуществе равными царям?»

Указом 26 февраля 1764 года монастырские, архиерейские и церковные вотчины с населявшими их крестьянами общей численностью в 910 866 душ мужского пола передавались Коллегии экономии. Все повинности крестьян были переведены на денежный оброк в размере полтора рубля с мужской души. Общая сумма дохода, по расчетам Коллегии экономии, должна была составить 1366 тысяч рублей, из которых на содержание архиерейских домов отпускалось около 150 тысяч рублей, на мужские и женские монастыри — около 207 тысяч рублей, на содержание инвалидных домов — 115 тысяч рублей. Если к этому приплюсовать расходы на богадельни, семинарии и духовные училища, то окажется, что большая половина доходов, извлекаемых из экономических крестьян, поступала в казну.

Секуляризация церковных вотчин имела три важных следствия. Она лишила духовенство экономической мощи. При Петре Великом, напомним, было упразднено патриаршество и учрежден Синод, полностью зависимый от государства: синодалы являлись чиновниками в рясах; подобно светским служителям, они приносили присягу и получали жалованье. Теперь, при Екатерине II, появилась и полная материальная зависимость монастырей и епархий и рядовых монахов от государства, которое брало их на свое содержание. Третий результат секуляризации состоял в облегчении условий жизни крестьян, ранее принадлежавших духовным помещикам. Это было связано с заменой барщинных повинностей денежным оброком, что давало крестьянам больше самостоятельности и развязывало их хозяйственную инициативу. Крестьяне восприняли секуляризацию как благо и прекратили неповиновение, которым были охвачены многие монастырские вотчины.

Столь же парадоксально выглядит судьба второго манифеста Петра III — о дворянской вольности. Екатерину возвели на престол дворяне, облаченные в гвардейские мундиры, ее поддержала сановная столица. Императрица отплатила дворянам заверением, что их главное право — привилегия владеть крепостными — остается незыблемым. На пятый день после переворота, 3 июля, был обнародован указ, внесший в умы дворян больше успокоения, чем изобиловавшие общими местами манифесты 28 июня и 6 июля: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять и крестьян в должном их повиновении содержать»[58].