Чехарда на троне

Чехарда на троне

Одним из последствий петровских преобразований стал явный разрыв с прежними московскими нормами и обычаями в том, что касалось «имиджа» монарха. Пётр I путешествовал инкогнито за границей, демонстративно нарушал придворный этикет, владел далеко не «царскими» профессиями, в том числе токаря и мастера-корабела, провозгласил себя главой церкви — «крайним судией» духовной коллегии (Святейшего синода) — и развлекался в составе кощунственного «Всепьянейшего собора». Главный идеолог Петровских реформ, член Синода, епископ Феофан Прокопович обосновывал право государя изменять по своей воле культурно-бытовые нормы, включая «всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая». Следствием подобной установки стал и «Устав о наследии престола» 1722 года, отменявший давно сложившуюся, но нигде не закреплённую юридически традицию передачи власти по нисходящей линии — от отца к сыну.

Царь, понятно, хотел как лучше: чтобы законный, но негодный наследник уступил место достойному — и в этом смысле шёл до конца. Вместе с «Уставом» появился трактат того же Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей», призванный разъяснить подданным пользу нового порядка престолонаследия, и его автор доказывал необязательность самого принципа наследственной монархии. Государь, стоящий выше любого «человеческого закона», писал Феофан, в выборе наследника волен не принимать в расчёт даже само «сыновство» и сделать преемником любого «честного и умного юношу». Чем не сказочная история о добром молодце, получавшем в награду за подвиги царскую дочь и царство в придачу?

Однако сам император так и не воспользовался своим правом — то ли не успел это сделать перед кончиной, то ли умиравшему самодержцу не дали высказать свою волю. В результате вместо «пира на весь мир», которым обычно заканчиваются сказки, в стране начался длительный династический кризис. После смерти Петра все члены семьи Романовых имели права на престол — а за их спинами создавались «партии» приближённых, ориентировавшихся на тех или иных равно законных претендентов. С 1725 по 1762 год на российском престоле сменились семь императоров и императриц, чьё «восшествие» и правление сопровождалось большими и малыми дворцовыми «революциями». С лёгкой руки историка второй половины XIX века В. О. Ключевского за этим периодом прочно закрепилось название «эпоха дворцовых переворотов».

Придворные «верхи», а вслед за ними и гвардия быстро вошли во вкус дворцовых интриг. В начале эпохи о власти спорили министры и представители генералитета, но в ноябре 1740 года гвардейский караул под командованием фельдмаршала Миниха выволок из дворца, закатав в одеяло, регента империи герцога Бирона, а через год уже простые гренадёры без всякого участия начальства арестовали законного императора Иоанна III Антоновича и его регентшу-мать и на руках внесли во дворец и посадили на царство дочь Петра I Елизавету.

Реакцией «снизу» на заговоры вельмож и гвардейских офицеров стало выдвижение самозванцев — XVIII век был на них весьма урожайным. Свергнутые или умершие императоры и их реальные и мифические дети постоянно «воскресали» в лице не только «народных вождей» вроде Пугачёва, но обычных мещан, разночинцев или военных. Механизм появления таких «претендентов» ещё не ясен: его трудно однозначно отнести как к (по терминологии Н. Я. Эйдельмана) «нижнему», народному самозванству, так и к «верхнему», свойственному правящему слою.

Списки «клиентов» Тайной канцелярии свидетельствуют о появлении при Елизавете целой группы «детей» Петра I. Кроме названного выше Дирикова, сидевшего в заточении в Иверском монастыре, «неисходно до смерти» размещались по монастырям объявивший себя в 1747 году сыном императора подпоручик гвардии Дмитрий Никитин и проходившие вместе с ним по ведомству Тайной канцелярии два «Петра Петровича[3]» — однодворец Аверьян Калдаев и канцелярист Михаил Васильев. В Калязинском Троицком Макарьеве монастыре был заключён «царевич Александр Петрович» — канцелярист Василий Смагин^{45}. В 1755 году в Варшаве объявился ещё один «брат» императрицы Елизаветы Петровны и «крестник» французского короля Луи Петрович, которого русские дипломаты тщетно пытались заманить на российскую территорию^{46}. Периодически возникали слухи и о «живом» Петре II[4]^{47}.

К тому же «женское правление» порождало нежелательные проблемы, тем более что одним из следствий реформ стало устранение в умах подданных непроходимой разницы между положением «земного бога» и «рабов». Уже при грозной Анне Иоанновне в народе болтали про её связь с Эрнстом Иоганном Бироном. Казалось бы, государь постоянно на виду, однако обстоятельства семейной жизни императрицы Елизаветы, предполагаемой «матушки» самозванки, ещё более таинственны. Давно исчезли усадьба и дворец в тогдашнем подмосковном Перове; свою тайну хранит церковь Иконы Божией Матери Знамение, где, по преданию, состоялось венчание императрицы Елизаветы и Алексея Разумовского. Когда-то рядом с ней стоял созданный по проекту восходящей звезды российской «архитектурии» Бартоломео Франческо Растрелли нарядный усадебный дом на невысоком цоколе; к его центральному входу, выделенному портиком на шести колоннах, вели два широких расходящихся марша парадной лестницы, а по обеим сторонам затейливого фронтона располагались две группы амуров — символов любви. Между небольшими выступами по краям фасада размещались большие окна, наполнявшие залы светом.

Здесь протекали счастливые дни императрицы и её избранника (по всей видимости, всё же не просто возлюбленного, а супруга), которому Елизавета подарила милые ей дворец и парк. Влюбчивая и капризная царица не успела ещё проникнуться свойственными веку Просвещения рационализмом и снисхождением к слабостям и была по-дедовски набожна: всё же краткие «любы телесные» — это одно, а многолетнее «блудное» сожительство — совсем другое. Очень вероятно, что духовник государыни Фёдор Дубянский сам совершил брачный обряд в перовской церкви. Но окружение Елизаветы, посвящённое в тайну её личной жизни, умело молчать. Лишь через пять лет саксонский резидент И. Пецольд написал: «Все уже давно предполагали, а я теперь это знаю достоверно, что императрица несколько лет тому назад вступила в брак с обер-егермейстером».

Много лет спустя тайна чуть было не вышла наружу. После дворцового переворота, возведшего на престол Екатерину II, отставного фаворита посетил срочно прибывший из Петербурга канцлер М. И. Воронцов. Он прибыл к Алексею Григорьевичу, чтобы тот по просьбе новой императрицы подтвердил или опроверг слухи о его тайном браке с Елизаветой. Особенно это было важно для Григория Орлова, намеревавшегося стать мужем государыни. В ответ Разумовский задумался, а потом достал из шкатулки грамоту с печатями, дал её прочитать гостю — и бросил в горящий камин…

Конечно, содержание беседы екатерининского вельможи с елизаветинским фаворитом не было запротоколировано. Эта история известна только по рассказу представителя младшего поколения Разумовских. Фамильным преданиям полагается изображать предков великими и благородными. Таковым и предстал Алексей Григорьевич — со слов А. К. Разумовского, пересказанных его зятем, известным министром Николая I С. С. Уваровым: благородный вельможа подтвердил подлинность своего брака с государыней — и тут же уничтожил драгоценный документ, чтобы не связывать руки нынешней императрице: «Я не был ничем более, как верным рабом ее величества, покойной императрицы Елизаветы Петровны, осыпавшей меня благодеяниями превыше заслуг моих. Теперь вы видите, что у меня нет никаких документов»^{48}.

Однако, кажется, никто, даже немец Бирон, в годы своего счастья не вызывал такой ненависти, как пробившийся «из грязи в князи» православный украинец Алексей Разумовский — бывший певчий, добродушный сибарит и далеко не худший из монарших фаворитов. Обласканный сказочной царской милостью казак хоть и бывал иногда буен во хмелю, но свою истинную роль понимал — в государственные дела не лез и чинами не кичился. Но чего только не приписывала ему завистливая молва — даже использование его матерью колдовства. Поручик Николай Крюковский в изрядном подпитии обвинял родительницу царского любимца: «Ведьма кривая, обворожила всемилостивейшую государыню». Арестант Муромской воеводской канцелярии Фёдор Бобков был уверен, что фаворит у самой благодетельницы велел «подпилить столбы» в спальне, чтобы её «задавить». «Колодница» Аксинья Исаева «с сущей простоты» полагала, что Разумовский хотел «утратить» наследника престола — будущего Петра III^{49}.

В доносе на капитан-поручика Василия Маркевича солдат Моисей Березинский в 1747 году описал, как господин офицер, валяясь на кровати и «зажмурив глаза», мечтал: «…будем всех Разумовских бить», сам он представлял, как будет пороть кнутом брата фаворита — «графа молодого Кирила Григорьевича… за его излишнюю спесь и гордость». Елизавета лично рассматривала такие доносы, касавшиеся приближенного к ней семейства. Офицер запираться не стал и инкриминируемые ему обвинения подтвердил, «понеже редко случалось, чтоб когда он был трезв»; для окончательного отрезвления от опасных мыслей он был пострижен в монахи на Соловках^{50}. Степенный подпрапорщик Преображенского полка Иван Полозов в 1755 году был отправлен в серпуховский Владычный Введенский монастырь за высказанное недовольство, что «отставлен девкою, и оной бы девке не надлежало владеть армиею»^{51}.

Рядовой личной охраны государыни, лейб-компанец Игнатий Меренков, считавший себя ничем не хуже приятеля, гренадера Петра Лахова, по-дружески позавидовал ему: «…с ея императорским величеством живёт блудно»^{52}. «Каких де от милостивой государыни, нашей сестры бляди, милостных указов ждать?» — сомневались жёнка Арина Леонтьева и её подруги не слишком строгих нравов в сибирском Кузнецке^{53}. Про интимную жизнь государыни «с самой сущей простоты» сложили развесёлую песню:

Государыню холоп

Подымя ногу гребёт.

Её прямо в тюрьме при Сибирской губернской канцелярии, «сидя на нарах», распевал шестнадцатилетний молодец Ваня Носков, взятый по подходящему делу о «растлении» крестьянской девицы Степаниды Русановой^{54}. Подпоручик Иван Сечихин был сослан в Валдайский Иверский Богородицкий монастырь на Новгородчине за публичное — на паперти Кремлёвского Благовещенского собора — осуждение личной жизни Елизаветы: «Какая она государыня — она курва, блятка, с Разумовским живёт». А в питерской богадельне ту же актуальную тему обсуждала одна из самых пожилых «клиенток» Тайной канцелярии — 102-летняя Марина Фёдорова. Даже на границе «польские мужики» Мартын Заборовский с товарищами могли себе позволить пожелать: «Кабы де ваша государыня была здесь, так бы де мы готовы с нею спать», — за что получили от российских служивых «в рожу»^{55}.

Придворный унтер-экипажмейстер Александр Ляпунов был уж совсем не снисходителен к слабостям императрицы: «Всемилостивейшая де государыня живет с Алексеем Григорьевичем Разумовским; она де блядь и российской престол приняла и клялася пред Богом, чтоб ей поступать в правде. А ныне де возлюбила дьячков и жаловала де их в Лейб-компанию в порутчики и в капитаны, а нас де, дворян, не возлюбила и с нами де совету не предложила. И Алексея де Григорьевича надлежит повесить, а государыню в ссылку сослать»^{56}. Схваченному болтуну не помогли попытки оправдаться «беспамятством», «пьянством» и болезнями — такой вредной «ипохондрии» государыня не прощала. Правда, по доброте души она не последовала совету начальника Тайной канцелярии А. И. Шувалова, предлагавшего наказать виновного кнутом с рваньем ноздрей и отправить в Сибирь, но всё же приказала поместить заблудшего в дальний монастырь — сначала в Вятский Успенский Трифонов, а затем в Кирилло-Белозерский, где он скончался в 1760 году. По иронии судьбы, остававшаяся в имении жена придворного моралиста родила в 1754 году дочку в «блудном грехе» с дворовым человеком Алексеем Кузнецовым, о чём также было доложено в Тайную канцелярию.

Документов о браке Елизаветы и Разумовского никто не видел, и об их детях мы до сих пор ничего определённого утверждать не можем. Биограф Разумовских, любитель искусств, писатель и гофмейстер двора Александр Алексеевич Васильчиков доказывал, что потомства у императрицы с Разумовским не было. Появление мифической «Таракановой» он объяснял перелицовкой украинской фамилии Дараган, которую носили сестра фаворита и её дети[5], отмеченные в камер-фурьерских журналах царского двора как «Дарагановы». Эти-то воспитывавшиеся при дворе отпрыски впоследствии обучались за границей в закрытом пансионе, что и вызвало появление толков о тайных детях русской императрицы, которые скрывались под фамилией Tarakanoff^{57}.

Зато у современников, кажется, сомнений не было; даже далёкие от дворца люди со знанием дела обсуждали детали интимной жизни своей государыни и количество её детей^{58}. Рождественской ночью 1742 года капитан-поручик Преображенского полка Григорий Тимирязев, возвращавшийся по Петербургскому тракту из отпуска с молодым солдатом Иваном Насоновым, после ужина во время разговора с попутчиком расчувствовался на предмет судеб дворянства: «Жалуют де тех, которые не токмо во оной чин годились, но прежде бы де ко мне в холопы не годились. Возьми де это одно — Разумовской де был сукин сын, шкаляр местечка Казельца, ныне де какой великой человек. А всё де это ни што иное делает, кроме того, как одна любовь».

Бывалый гвардеец рассказал приятелю обо всех сердечных увлечениях государыни Елизаветы Петровны, начиная с «Аврамка арапа… которого де крестил государь император Петр Великой. Другова, Онтона Мануиловича Девиера, третьего де ездовова (а имяни, отечества и прозвища ево не сказал); четвертова де Алексея Яковлевича Шубина; пятова де ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского. Да эта де не довольно; я де знаю, что несколько и детей она родила, некоторых де и я знаю, которыя и поныне где обретаютца»^{59}. Как было не огорчаться офицеру: одним счастье, можно сказать, само в руки идёт и спальня царевны являет собой проходной двор к почёту и богатству, а у него, Тимирязева, начавшего службу рядовым в 1723 году, карьера не задалась — за 20 лет он стал только капитан-поручиком. Как было не позавидовать «сукину сыну» Разумовскому?

Скандальный поручик Ростовского полка Афанасий Кучин, разжалованный в солдаты, в 1747 году потребовал представить его императрице для объявления ей доношения по «первому пункту», то есть в «оскорблении величества». После долгих уговоров офицер пояснил: из надёжного источника ему стало известно, что «её императорское величество изволит находиться в прелюбодеянии с его высокографским сиятельством Алексеем Григорьевичем Разумовским; и бутто он на естество надевал пузырь и тем де её императорское величество изволил довольствовать», кажется, впервые отметив появившуюся при дворе новинку в области противозачаточных средств.

Можно только гадать, как бы реагировала впечатлительная Елизавета Петровна на такое признание бывшего офицера при личной встрече с ним, но сам подследственный держался непринуждённо: позволил себе выражать неудовольствие казённым питанием на две копейки в день и потребовал немедленно выдать незаконно задержанное жалованье, каковое и было ему выплачено в размере 48 рублей 73 копеек. Кучина держали под следствием несколько лет, но ничего не добились; отпустить же столь информированного и невоздержанного на язык подданного на свободу не представлялось возможным. И уж совсем немыслимо было проверить справедливость его показаний, тем более что объявленный им информатор к тому времени скончался. В итоге сведения офицера были официально признаны ложными: «…тому ево, Кучина, показанию поверить и за истину принять невозможно, потому что, слыша… оные важные непристойные слова, долговремянно… не доносил, да и доносить о том он, Кучин, стал не от доброжелания, но будучи уже… под караулом закованной в железах». За осведомленность в деликатном вопросе он был сослан «до кончины живота» в Иверский монастырь и заточён «под крепкий караул в особливом месте», а в 1763 году по приказу Екатерины II пострижен с распоряжением никуда не выпускать, кроме церкви^{60}.

В 1751 году в Тайную канцелярию угодила крестьянка Прасковья Митрофанова — за красочный рассказ о том, что «государыня матушка от господа Бога отступилась, что она живёт с Алексеем Григорьевичем Разумовским да уже и робёнка родила, да не одного, но и двух — вить у Разумовского и мать-та колдунья. Вот как государыня изволила ехать зимою из Гостилицкой мызы в Царское Село и как приехала во дворец и прошла в покои, и стала незнаемо кому говорить: „Ах, я угорела, подать ко мне сюда истопника, который покои топил, я ево прикажу казнить!“ И тогда оного истопника к ней, государыне, сыскали, который, пришед, ей, государыне, говорил: „Нет, матушка, всемилостивая государыня, ты, конечно, не угорела“, — и потом она, государыня, вскоре после того родила робёнка, и таперь один маленькой рождённый от государыни робёнок жив и живёт в Царском Селе у блинницы, а другой умер и весь оной маленькой, который живёт у блинницы, в неё, матушку всемилостивую государыню, а государыня называет того мальчика крёстным своим сыном, что будто бы она, государыня, того мальчика крестила и той блиннице много казны пожаловала»^{61}. За этот рассказ Прасковья Митрофанова была наказана кнутом и отослана на житьё в Сибирь.

Простодушная болтовня крестьянки содержит не только легенду о матери-колдунье, которая приворожила императрицу, но и вполне реалистичные подробности дворцового обихода. К тому же именно доверенным слугам знатные персоны традиционно отдавали на воспитание своих незаконнорождённых детей. Так поступила и сама Екатерина, поручив заботам своего камердинера Фёдора Шкурина родившегося в 1762 году от Григория Орлова сына — будущего графа Алексея Бобринского.

Сборник дел Тайной канцелярии под названием «О лицах, суждённых за поступки и слова, которые делались и произносились в умопомешательстве», демонстрирует, что само таковое «умопомешательство» в России порой принимало отчетливо политический характер. Бывший кавалергард майор Сергей Владыкин в 1733 году составил письмо императрице, в котором называл её «тёткой», а себя «Божией милостью Петром Третьим»; просил определить его в майоры гвардии и дать «полную мочь, кому голову отсечь». Магазейн-вахтер Адмиралтейства князь Дмитрий Мещерский поведал, что офицеры уговаривали его поближе познакомиться с принцессой Елизаветой: «Она таких хватов любит — так будешь Гришка Рострига»^{62}.

Стоит ли этому удивляться? Повести Петровской эпохи рисуют образ нового русского шляхтича, который мог сделать карьеру, обрести богатство и повидать мир от «Гишпании» до Египта. Вот, к примеру, герой появившейся в кругу Елизаветы Петровны, в ту пору ещё царевны, «Гистории о некоем шляхетском сыне» в «горячности своего сердца» смел претендовать на взаимную любовь высокородной принцессы: «…понеже изредкая красота ваша меня подобно магнит железо влечёт». Далее герой переходил к решительным действиям: «…как к ней пришёл и влез с улицы во окно и легли спать на одной постеле…»^{63} В этой дерзости не было ничего невозможного: в «эпоху дворцовых переворотов» литературный образ удачливого красавца стал реальностью. Ведь теперь от личных усилий таких кавалеров в значительной степени зависело их поощрение в виде чинов или «деревень», не связанное, как прежде, с «породой» и полагавшимся по ней «окладом».

Смелее стали и дамы. Современница Таракановой, вдова флотского капитана 1-го ранга Ивана Корсакова в марте 1779 года явилась во дворец за помощью, объявив остолбеневшему генерал-адъютанту Якову Брюсу, что она — не кто иная как дочь императрицы Елизаветы Петровны. На допросе у генерал-прокурора женщина показала, что якобы лишь воспитывалась у своего формального отца, капитана Василия Рогозинского, будучи отдана ему камергером Петром Борисовичем Шереметевым; «настоящая ж её мать покойная государыня императрица Елисавет Петровна, а отец её граф Алексей Григорьевич Разумовской». Покойная императрица будто бы в 1754 году «изволила объявить, что она подлинно её дочь и графа Разумовского», о чём хорошо известно и нынешней государыне, при этом «объявлении» присутствовавшей.

39-летняя вдова была скромна: на престол не претендовала, но слёзно жаловалась на своих родственников, которые с недавнего времени начали её преследовать, обокрали и даже похитили двух её дочерей. Спешно проведённое расследование показало, что после внезапной смерти мужа в 1770 году «полковница» впала в «несносную печаль»; её поведение становилось всё более странным: она раздавала собственные вещи, а дочерей хотела зарезать, отчего их пришлось у матери забрать. В былые времена не миновать бы несчастной вечного заточения в монастыре «под крепким караулом»; но теперь женщину высочайше велено было считать «повреждённой в уме». Состоявший при Тайной экспедиции поручик Яков Веденяпин доставил её не в каземат, а в Тверскую губернию под надзор родственников^{64}.

При таких «конъектурах» нельзя отрицать существование детей у Елизаветы и Разумовского — как и стремление родителей пристроить их, дать образование и обеспечить будущее. Во всяком случае, многие были уверены в их существовании. О наличии таковых указывал сын екатерининского фаворита граф М. А. Дмитриев-Мамонов в заметках на книгу Кастера. А. С. Пушкин 4 декабря 1833 года после разговора со старой двоюродной бабушкой жены, княгиней Н. К. Загряжской, сделал запись в дневнике: «У Елизаветы Петровны была одна побочная дочь Будакова» (речь идёт о Прасковье Григорьевне Будаковой, в 1761 году вышедшей замуж за барона С. Н. Строганова. — И. К.^{65}). Собеседница поэта знала об этом от «прежних елисаветинских фрейлин». Сам император Николай I рассказывал Пушкину, что у Елизаветы Петровны было двое детей — «умерший ребёнком» сын и постригшаяся в монастыре дочь^{66}.

Но вот имела ли к ним отношение наша загадочная незнакомка? Честно говоря, это вызывает большие сомнения — слишком уж путаной выглядит рассказанная ею история. Трудно представить, чтобы дочь Петра и её супруг «сдали» своё дитя совершенно чужим людям и к тому же иноземцам, тем самым лишив дочь родного языка и отлучив от православной веры. Неутомимый собиратель сведений о частной жизни российских монархов К. Валишевский в XIX веке писал, что французские авторы насчитали у российской императрицы восемь детей, но относился к этому скептически, считая: хотя Елизавета не стеснялась своих отношений с Разумовским и «милостиво раскрывала обществу эту сторону своей интимной жизни, но никогда не обладала материнскими чувствами»^{67}. Ещё более странными выглядят последующие приключения «принцессы» на диких окраинах империи и скитания по Азии и Европе — при живом отце, который до самой смерти в 1771 году находился в чести и жестокосердием не отличался, тем более если учесть, что в 1763 году императрица Екатерина разрешила выдать ему из банка «заимообразно 80 тысяч рублёв на два года без процентов» и выполняла другие его просьбы^{68}. Можно вспомнить, что незаконнорождённый сын самой Екатерины II, Алексей Бобринский, получил достойное образование и без каких-либо осложнений вошёл в ряды российской знати.