В ПУТИ К «ВОРОБЬИНОЙ» СВОБОДЕ

В ПУТИ К «ВОРОБЬИНОЙ» СВОБОДЕ

Свободно рабскую

Судьбу неси; тогда рабом

Не будешь ты.

Менандр

Макака Чекистка, с торжественным выражением лица, подала Наде бумагу, где несколькими строчками ей сообщалось о том, что заседание коллегии Верховного Суда Союза ССР пересмотрело приговор Люберецкого суда, отменило его по вновь открывшимся обстоятельствам, и делопроизводством прекратило за неимением состава преступления.

Маленькая бумажка, меньше половинки листка из школьной тетрадки, таила в себе целый огромный мир. Свободу!

Это был тот самый документ, о котором ей говорил Клондайк. Теперь его не было, была только «воробьиная свобода». Она перелетела из маленькой клетки в большой вольер.

Удивленно, с недоумением смотрели провожавшие ее зечки, как равнодушно она согнула вдвое драгоценный листок и небрежно засунула в карман, без тени улыбки в запавших глазах и осунувшемся лице, она попрощалась, с дорогими ей, зечками, не испытывая никаких чувств, кроме тоски и одиночества. Не было на свете друга, кто бы искренне порадовался за нее, так думалось ей, прощалась с лагпунктом «2-й Кирпичный завод» Речлага, где отбыла она ни больше ни меньше как четыре года восемь месяцев, «ни за что ни про что»!

Первого, кого встретила Надя, перешагнув за вахту, был Валек. Смущенно улыбаясь, он подошел к ней и взял из ее рук чемоданчик с пожитками.

— Я тут случайно, вот! — начал оправдываться Валек. — Подумал, может, в город тебя забросить? Машина вот! Готова!

Стоял Валек спозаранку, рискуя навлечь на себя гнев начальства, в новой гимнастерке с чисто выбритым лицом, ждал… И Надя догадалась: «Не случайно».

— Спасибо, Валек, — стараясь удержать слезы, прошептала она.

Тундра за эти несколько дней совсем освободилась от снега, и ничто не напоминало о недавнем снегопаде и морозах. Не теряя ни минуты драгоценного тепла, уже зазеленела мелкая поросль травы, а солнце светило так ярко и приветливо грело, как будто хотело оставить по себе приятную память о Заполярье.

— Остановись здесь, Валек, — попросила Надя.

Около того места, где они увидели распростертого Клондайка, оба сошли с машины и молча постояли. Напрасно всматривалась в землю Надя в надежде отыскать хоть признак крови или какое-либо напоминание о нем. Ничего! Мелкая, густая, как щетина, трава уже пробивалась из земли. «Может, политая его кровью». — Она стиснула зубы и поспешила вернуться к машине.

— Поехали, Валек!

— А знаешь! Я тогда его сразу узнал, не хотел тебя пугать. Ребята мне сказали, оружье у него забрали и документы.

— Кто это был? — застонала Надя.

— Ищут! Уголовников полно освободилось, но поймают обязательно, — заверил ее Валек.

— На пекарню проститься бы заехать.

— А там новые все. Китаец в городе комнату получил, а остальных на шахту отправили.

— За что?

— Да вроде говорили, оттуда пришли… эти… Не повезло Тарасову, только новые лычки прицепил, поздравляли к Первому мая.

— Замолчи! — в отчаянии воскликнула Надя. — Не хочу! Не надо! — и выдержала, не разревелась.

— Куда ты теперь? — через некоторое время спросил Валек.

— Домой, к себе…

— Адрес оставь, напиши, где будешь. Лады?

Так далеко от города всегда казался ей кирпичный завод, и тогда, когда она ехала в одном автобусе с Клондайком, вдоволь успела насмотреться на его оживленное лицо и сияющие глаза. Но доехали очень быстро. Валек подрулил к самому вокзалу.

— Ты тут, в машине посиди, я сбегаю, уточню, когда поезд на Москву. Не то 17.45, не то 17.30, — сказал Валек.

Надя с удовольствием осталась в кабине. Ей совсем не хотелось идти, толкаться у вокзальной кассы, где стояли кучками молодые, с вороватыми, наглыми глазами, парни.

— Давай скорее документы, справку об освобождении, — сказал, подбегая к машине, Валек.

— Зачем? Я сама билет возьму! — попробовала протестовать Надя.

— Быстро сюда давай! Там кассирша знакомая. На этот раз Валек пропал надолго, а когда вернулся, скомандовал:

— Давай сюда манатки, пошли, скоро поезд. Семнадцать тридцать — московский. Воркута — Москва, пятьдесят второй.

— А билет? — заволновалась она.

— Держи свой билет, справки, и все твои «пионерские атрибуты».

— Подожди, Валек! Возьми деньги за билет, — засуетилась Надя, подавая ему деньги.

— Не возьму, нипочем не возьму, не суй! — и отпрыгнул, когда Надя попыталась затолкнуть ему деньги в карман гимнастерки.

На перроне сновали десятка три людей, не больше. В основном все военные, полярные летчики, провожавшие кого-то, штатских мало, и те женщины. Подошли к двенадцатому вагону. «Мягкий» — написано в углу, где вход.

— Зачем мягкий, я же хотела простой.

— Садись! Не было простых, одни непростые, — Валек протянул проводнице билет.

— Кто из вас отправляется? — с подозрением оглядела проводница по очереди обоих.

— Вот сестра моя, вы уж позаботьтесь о ней, — весело сказал Валек.

— Оно и видно, что сестра! — хитро улыбнулась ему проводница. — Брательник нашелся!

В вагоне ковры на полу, неяркое, мягкое освещение и тишина показались им обоим неслыханной роскошью.

— Ух ты! — заметно оробел Валек. Проводив Надю до купе, он постеснялся войти в него, боясь запачкать ковры.

— Я пойду, пожалуй! Ты вот что, адресок оставь!

Писать было не на чем, и она достала старый конверт, оторвав от него обратный адрес.

— Вот читай: «Московская область, Ухтомский район, пос. Малаховка, ул. Тургеневская, дом 17».

— Это я запомню, — сказал Валек, запихивая клочок конверта в карман. Ну, прощай или до свидания, скоро увидимся. Я ведь тоже отсюда днями слиняю. Пойду в отпуск и рассчитаюсь.

— Чего так? — удивилась Надя.

— А! Не хочу! Я думал, тут и правда преступники, враги, а выходит, — понизил голос Валек, — преступники-то на воле. Повыпускали их, к своим поедут. А тут девки одни несчастные, половина деревенских, вроде наших, смотреть на них — и то заболеешь!

— Спасибо, Валек! — растроганно сказала Надя и поцеловала в обе щеки обомлевшего от неожиданности Валька. — Я помню, что у тебя в долгу, увидимся…

— И-и! — свистнул Валек. — Не говори, обижусь! — и быстро зашагал к выходу.

«Если подойдет к окну — увидимся, нет, значит, не увидимся», — загадала она. Валек пошел вдоль вагона и остановился у окна, где стояла Надя.

— До свиданья, Валек, спасибо тебе! — прошептала Надя. Все равно он не услышал бы.

Валек снял кепку и помахал ей. Его мягкие русые волосы поднялись и зашевелились от ветра. Наде показалось, что в глазах у него стояли слезы, а возможно, это были ее слезы, сквозь которые она прощалась с Воркутой. Валек повернулся и пошел к двери вокзала, где была надпись «Выход в город». Проводив взглядом Валька и пожелав ему много счастья и радости в жизни, она вернулась в купе и села на свое место внизу. Вагон постепенно заполнялся. По коридору шли, разговаривая и смеясь, люди. В чуть приоткрытую дверь просунулась женщина.

— Это какое купе, шестое? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала кому-то за своей спиной: — Саша! Вот наше купе!

При слове «Саша» душа Надина встрепенулась: кто-то носил это имя! Женщина дружески улыбнулась Наде.

— Будем соседями! — сказал невысокий брюнет в летной форме с погонами майора и пропустил женщину вперед. — Вот наши места, Лёлечка!

Надя еще взглянула на свою соседку, потому что не могла не взглянуть. Эти голубые, чуть навыкате, глаза и нос, слегка вздернутый на самом кончике, а главное, голос были ей знакомы. Но кто это? Она вспомнить не могла.

— Вы одна? — спросила женщина, и Надя еще раз убедилась — голос этот она слышала раньше.

— Да, одна!

— Хорошо бы никого больше не посадили, — обращаясь к летчику, капризно произнесла женщина.

— Уже и не посадят, через минуту тронемся, — взглянув на часы, успокоил он ее.

Она уселась напротив Нади, стала доставать из сумки разную снедь и ставить на стол, время от времени взглядывая и улыбаясь ей.

— Я пойду покурю в коридор, не возражаешь?

— Ступай, Саша, я пока переоденусь!

Как только за ним закрылась дверь, женщина встала и заперла ее, потом быстро села рядом с Надей.

— Я сразу догадалась, что ты меня узнала. Когда ты освободилась? — спросила она.

И Надя действительно узнала ее, несмотря на золотые часы, пальцы рук, унизанные кольцами, прическу и духи «Красная Москва». Вспомнила! Это же Лысая, ее глаза, ее нос, ее пухлые, алые губы. Только не было тогда этих красивых каштановых кудрей.

— Сегодня, три часа назад, а ты?

— Я давно, уже два года. Ты молодец! Я боялась, что узнала меня и полезешь с расспросами! Чего доброго, скажешь «Лысая», по старой памяти.

Надя вспомнила, что не знает ее имени, помнит только «Лысая», и все.

— Ты и виду не показывай, что знаешь меня. Он ведь моего «революционного прошлого» не знает, сказала Лысая. — Куда ты теперь?

— Домой, а вы?

— Мы в Гагры, в санаторий РККА.

«Нигде ворью такой лафы нет, как у нас», — вспомнила Надя изречение Светки Корытной.

— А где подружки твои — Манька Лошадь, Амурка, Пионерка?

Лысая пожала плечами:

— Точно не знаю. Говорили, вроде Маньку на «капиталке» ссученные в карты проиграли, порезали. Амурка — в Сивой Маске, а Пионерка… Да на черта они мне сдались! — резко возмутилась она, и лицо ее, такое безмятежное и добродушное минуту назад, стало таким, как помнила его Надя, сражаясь за Космополиткины туфли.

— У меня теперь другое общество, другие знакомые. Ты смотри не проговорись! — приказала Наде. — А про сифилис мой Манька со злости тогда наболтала. Нет у меня ничего и не было. Поняла?

Но Надя и в мыслях не допускала «открыть глаза» этому славному парню, с таким дорогим ей именем. «Жаль, если не наврала Манька Лошадь, будет бегать по врачам ни в чем не повинный летчик», — пожалела Надя.

Дверь подергали, и Лысая поспешила открыть.

— Что это вы, девушки, заперлись?

— Да вот соседка моя переодеться хотела, — живо нашлась Лысая.

— Ах, пардон, пардон, я выйду, — извинился летчик.

— Нет, нет! — поспешно поднялась Надя. — Я уже переоделась… Пойду у окна постою. Ей и правда хотелось не пропустить, увидеть, как покажутся первые деревья, которых она не видела так давно. Допоздна простояла у окна и прозевала. Вышел из купе летчик и пригласил Надю.

— Там Лёлечка вас закусить приглашает, — любезно улыбнулся он.

— Спасибо, я не хочу, — отказалась она, хотя уже давно намеревалась спросить, в каком вагоне ресторан.

— Нет уж, не обижайте нас! — И, решительно взял ее за локоть. Пришлось пойти, ломаться нехорошо.

— Ты с нами местами не поменяешься? — игриво поблескивая глазами, спросила Лысая. — Сама понимаешь, дело семейное!

— Конечно, конечно, сказала Надя. — Мне все равно. Я люблю на верхних местах.

— Это смотря в каких вагонах, пряча усмешку, сказала Лысая, видимо, вспомнив этап в Воркуту!

— Вот и отлично! — весело сказал летчик и откупорил бутылку со смешным названием «Спотыкач».

— Извините, я не пью, — сразу предупредила Надя.

— Это почему же? — удивился летчик.

— Голос берегу, учиться в консерваторию еду…

— А! — с уважением посмотрел на нее летчик.

— И не приставай в таком случае, — поддержала Лысая.

Посидев немного, Надя, сдерживая свой аппетит, позволила себе съесть яйцо и небольшой кусочек курицы, хотя могла бы и больше, но стеснялась. Хотелось скорее постоять в коридоре у окна, а если не занято откидное место, то и сесть. Уже выбежали навстречу поезду острые, как веретена, ели, а на следующее утро где-то под Абезью или подальше — и совсем высокие, настоящие, таежные. Абезь, Инта, Ухта, все знакомые названия. Где-то тут, совсем рядом, за стеной из елей и сосен, протянулись километры колючей проволоки, за которой все еще томились ее вчерашние знакомые зечки: Антонина Коза, учительница Зубстантив, собирательница местного фольклора Наташа Лебедева… «Как же мне теперь жить? — опять задавала сама себе без конца один и тот же вопрос Надя. — В стране, где у власти преступники, при которых всему уголовному миру живется вольготно. И кто скажет мне теперь, что молчаливые свидетели арестов невинных людей — порядочнее и честней, чем воровка Манька Лошадь? А те, кто измышлял клеветнические доносы, кто давал им ход, выступал свидетелем на процессах, обвиняя в несуществующих грехах, кто пытал и расстреливал, чем лучше бандита Бори Ремизова? А те, кто в порыве квасного патриотизма кричал на всех перекрестках: «Смерть врагам народа!» и спешил занять их еще не остывшие квартиры и места? Разве они лучше, чем урки? Как встречусь я с ними, теперь, когда мне открылась великая правда, поразив мой мозг «антисоветчиной»? Осмелюсь ли при случае сказать: «Вы все знали и не могли не знать, но вам было удобно получать из преступных рук земные блага»! Счастье ваше — умер тиран, а то и до вас добрались бы щупальца гигантского спрута. Земля наша большая, сколько еще лагерей можно было бы построить! Но, «так не будет, потому что не может быть», — сказал ей Клондайк, и не я, жалкая зечка, вынесу вам приговор, — вас осудят ваши же дети, для сомнительного блага которых, вы подличали, доносили, предавая друг друга и прятались за портреты вождей».

Рассвет третьего утра Надя встретила все у того же окна, на откидном сиденье. В прозрачной дымке занимающегося дня, она увидела, как навстречу ей побежали, чуть начинающие распускаться березки, свежие, молодые, стройные белоножки все в изумрудных кружевах. И провожая их, убегающих вдаль, она сама себе ответила: «Надо верить! Верить в то, что Бог поможет многострадальной моей земле очиститься от скверны и он же, Всемогущий, сотрет с лица земли вышки, проволоки с предзонниками, вахты и бараки дьявольской империи Воркутлаг — Речлаг, л/к, п/я, 223/33 «Р»».

Конец первой книги.