ВАЛИВОЛЬТРАУТ ШЛЕГГЕР ФОН НЕЙШТАДТ

ВАЛИВОЛЬТРАУТ ШЛЕГГЕР ФОН НЕЙШТАДТ

Наверное, Робинзон Крузо не так обрадовался Пятнице, как возликовала и обрадовалась Надя. Будет работать с ней живая душа, можно поговорить, узнать, что и как! И самой полегче будет.

Так появилась в ее жизни Валивольтраут, которой в дальнейшем предстояло сыграть в Надиной судьбе немаловажную роль. Привел ее утром капитан, после развода бригад.

— Вот тебе, Михайлова, помощница, фамилия ее Нейштадт-Шлеггер, имя — сам черт не разберет: немка, одно слово.

— Моя фамилия Шлеггер фон Нейштадт, имя Валивольтраут, статья, срок нужен? — бойко и совсем по-русски ответила женщина.

— Нет, зачем же? — улыбнулась Надя, радуясь, что помощница ее такая молодая, может быть, даже ее ровесница, и не беда, что немка, по-русски отлично чешет.

— После работы сразу в барак, по зоне после отбоя не шляться, — строго приказал ей ЧОС и вышел.

— Что делать надо? — спросила женщина.

— Во-первых, раздеваться, а во-вторых, как тебя зовут, я что-то не разобрала.

— Валивольтраут.

— А короче можно? Попроще?

— Можно, короче будет Вольтраут, проще Вали.

— Валя! — поправила ее Надя. — Ты сама-то откуда? А срок большой? За что тебя? — интересовалась Надя и, пока та снимала телогрейку и ушанку, не спускала с новенькой радостных, любопытных глаз. Под ворохом тряпья оказалась тоненькая, молодая не то девушка, не то женщина. Мордочка маленькая, узенькая, глаза зеленоватые, волосы рыжие, ну точь-в-точь лисичка. Только прическа немного старила ее: клубочек, на затылке из негустых волос, как тетя Маня причесывалась. Убиралась чисто и быстро. Проворная, успевала везде.

В свое дежурство зашел ЧОС, посмотрел кругом, пошарил глазами.

— Ну, как новенькая? Хлеб не крадет, не заметила?

— Что вы! — возмутилась Надя. — Как можно! Она очень честная и хорошая.

— Ну-ну, знаем этих хороших. Продолжайте работу! — И за порог. Ушел.

Помнилось, как удивилась Надя, когда посмотрела на немку. Поразило ее лицо Вали. Сколько скрытой злобы и ненависти было в ее глазах: губы поджала в ниточку, ноздри тонкого носа раздулись. Вся так и пышет гневом и обидой, но промолчала.

— Что ты, Валя! Он же пошутил. Просто так сболтнул, что в голову пришло, не подумав. Не обижайся!

Но Валя уже взяла себя в руки и улыбнулась.

— Пошутил, конечно, я понимаю…

— Что там в зоне новенького? — спросила Надя, чтоб рассеять неприятный осадок. — Я ведь в зону совсем не хожу, некогда, только в столовку…

— О! Много! У наших женщин переполох. Прислали нового начальника режима.

— Только-то! А старый куда подевался? Уж не провалился ли сквозь землю?

— Кажется, демобилизован по болезни.

— Это я ему чертей пожелала. Приперся по уши в снегу, да здесь и отряхивается! Новый небось такой же гад!

— Возможно, еще хуже, но молодой и необыкновенно хорош собой. Девушки говорят, красавец! На разводе все бригады только на него и смотрели.

— На безрыбье и рак рыба! Откуда он взялся?

— Начальница КВЧ вашей аккордеонистке сказала: новоиспеченный, из училища прислан.

— Только из гимназии! А что, разве охранников в училище учить надо? — Надю покоробило, что кроме Гнесиных еще существует и такое училище.

— А как же! Учить стрелять без промаха в бегущих, лежащих, стоящих. Псовая охота на зеков требует серьезной учебы.

— Конечно, будет гад! Хорошего сюда не пришлют, — решила Надя.

С приходом помощницы у нее появилось немного свободного времени, и, верная своему слову, она отправилась на репетицию в столовку.

Нина — аккордеонистка недовольно отчитала ее:

— Мы уж думали, совсем не придешь! Вот Мымра приказала, чтоб в концерте обязательно что-нибудь советское было.

— Кто? — не поняла Надя.

— Кто-кто! Мымра! Да ты что, иль не знаешь? Начальницу КВЧ Мымрой зовут.

«Начальница КВЧ — Мымра, а КВЧ — культурно-воспитательная часть, так надо понимать. Имя или фамилия? Нерусская видно», — решила Надя, но переспросить не осмелилась, видя, как раздражена ее аккомпаниаторша.

— Конечно, не шибко советское, но собаке кость бросить надо, — уже успокаиваясь, продолжила Нина и оглянулась на всякий случай на дверь. И вовремя. Дверь отворилась, и вошла женщина… Нина быстро соскочила со стула.

— Здравствуйте, гражданка начальница КВЧ.

— Здравствуйте — повторила Надя. «Это и есть Мымра».

— Добрый вечер, — вяло произнесла Мымра, словно ей трудно было говорить, — я вот тут песенник советских песен принесла, — продолжала она, растягивая слова. — Взгляните, тут можно подобрать кое-что.

— Я вам сразу говорю. Советская героика в нашем исполнении будет звучать фальшиво, — решительно заявила Нина.

— Что же, разве вы не советские?! — попробовала возразить Мымра.

— Нет, нет и нет! Не советские, не кадетские. Мы заключенные и каторжанки. Нам надо быть… скромнее… не выпячивать свой патриотизм, все одно никто нам не поверит.

— Почему же, поверят? — опять возразила Мымра.

— Потому! Взгляните в наши формуляры. Мы осуждены, как враги!

Мымра открыла песенник и полистала. Надя заметила, какие неухоженные и грязные у нее руки, с короткими обгрызенными ногтями. «Сама печки топит и полы моет».

— Вот, например, «Лучше нету того цвету», — посоветовала Мымра и неуверенно взглянула на Нину. — Может эта?

— Лучше нету того свету? Я на том свете еще не была, все впереди, но песня годится, и аккомпанемент нетрудный, — сказала Нина, заглядывая в песенник. — Будешь петь с хором, — заявила она тоном, не допускающим возражения, как и все, что она говорила. Тогда еще Надя не знала, что Нина заботилась вовсе не о том, лучше или хуже петь с хором, ей было важно освободить от работы как можно больше участников концерта. Она сама ходила с Мымрой к начальству и в нелегкой борьбе отстаивала каждую зечку и каторжанку, доказывая необходимость той или иной участницы. Потому и авторитет Нины был необычайно высок у зечек и Мымры.

К новогоднему концерту готовилась вся самодеятельность. Нина, а ее должность была «культорг», умудрилась освободить от работы всех участников и даже костюмеров, которых и в помине не было. Мымра, как всегда унылая и озабоченная, за что и получила свое прозвище, все же попыталась просить Надю спеть что-либо более подходящее к случаю, «современно-бодрое». Но Нина злобно заартачилась:

— Может, вам еще марш спеть?

— Можно и марш, — коротко согласилась Мымра, не поняв издевки.

— Нет уж, нечего тут парад-алле устраивать.

И бедная лейтенант Мымра отступила. А что ей оставалось делать? Аккордеонистка одна на весь ОЛП. Есть мужчины, да кто их сюда пустит. Лагерь-то женский!

Накануне Нового года с самого утра мела пурга, света белого не видать. Ночную смену на работу не погнали, только горячие цеха, — обжиг и посадку. Женщины приоделись, и кое-кто даже губы подвел. Вечером на концерт битком набились в столовую-клуб. В задних рядах стулья на столы поставили, чтоб лучше видно было. Два первых ряда заняты начальством с женами. Жены все, как одна, в панбархатных платьях, модные, нарядные, а идти все равно некуда в нарядах, кроме как в зону, к заключенным на концерт.

В пошивочной мастерской, где латали рукавицы, телогрейки и бушлаты, девушки смастерили из двух тюлевых занавесок и старой атласной комбинации для Нади вечернее платье в пол. Немка, Аннелизе Флек, про которую говорили, что она из личного гардероба Евы Браун, сделала из кусочков красного бархата, незаметно отрезанного от красного знамени в кабинете у какого-то начальника, огромную розу. Для листвы пришлось употребить зеленую бумагу, но все равно эффект был поразительный. Волосы Нади были заботливо уложены Валиной рукой в длинные локоны. Зал буквально застонал и охнул от восторга, когда она появилась на сцене. Даже вольняшки и те не выдержали, похлопали. Начальник лагеря майор Корнеев, прозванный за свирепость «Черный Ужас», тоже выдавил подобие улыбки.

Песня и впрямь была хороша. В ней удачно сочетались теплые, задушевные слова и мелодичность. Пела ее Надя чуть медленнее, чем задумал автор, полузакрыв глаза, и очень покойно, как рассказ-воспоминание, в то же время стараясь донести до слушающих каждое слово, как учила когда-то Дина Васильевна. Начинала негромко, как бы повествуя о красоте цветущих садов и чистой любви. Хор не мешал ей, наоборот, очень органично поддерживал ее, повторяя припев, и это особенно впечатляло здесь, в голом, заснеженном Заполярье, где вольные и невольные одинаково тосковали по природе.

Только в последнем куплете она использовала всю силу своего голоса. Успех был необыкновенный. Поднялась целая буря. Зрители топали, свистели, как заправские парни, стучали скамьями в пол и все кричали: «Давай еще!» Пришлось дежурному пригрозить закрыть концерт. Пела Надя до самой ночи. Нина была «в ударе» и аккомпанировала ей виртуозно, на лету подхватывая мелодию. Наконец Черный Ужас встал.

— Ну, хватит, хорошенького понемногу! Завтра на работу. Мымра подошла к Наде и хотела сказать ей что-то хорошее, приятное, но не нашлась и прошептала чуть слышно:

— Как обидно сидеть здесь!

Но Надя не хотела ни жалости, ни сочувствия.

— Все сидят, не хуже меня, и я с ними, — и засмеялась, счастливая своим успехом.

У входа в столовую на столбе вывешивался список, кому пришла посылка и надо получить или письмо, открытка. Делалось это для того, чтоб зря на почту не бегали, экспедитора не беспокоили, кучками не собирались, не толпились.

Как-то заглянула Надя на столб со списком, просто так, и глазам своим не поверила: Михайловой Н. Н. Посылка! От радости даже взвизгнула. Вот счастье, и так быстро! Всего полтора месяца тому назад выслала письмо со своим адресом: Коми АССР, г. Воркута, л/к п/я 223/зз «р» — Михайловой, и вот уже ответ. Вихрем влетела в хлеборезку:

— Давай, Валя, бери котелок, чеши в столовую, а я на почту. Ура! Пришла посылка!

Во время своего свидания с матерью в тюрьме на Красной Пресне, Надя просила прислать ей фотографию отца. Перед самой войной отец с Алешкой снялись у самолета на Люберецком аэродроме, где он работал на бензозаправке. Помнила Надя, что пахла от него всегда бензином, как ни отмывался… И погиб, спасая от взрыва бензосклад во время налета вражеской авиации, далеко, в неведомой Белоруссии. Так тогда написали в газете. Посылки выдавали зечка, волоокая красавица Нина Тенцер и дежурный офицер. Каждый ящик вскрывался, и офицер тщательно проверял, пакеты с сахаром, сухарями, тыкал острой спицей в мешочки с мукой, разворачивал каждый сверток с салом, мылом, конфетами. Тряс трусы, чулки, рубашки, очень внимательно, не торопясь. А вдруг там деньги для побега, оружье? Или, чего доброго, документы, фальшивый паспорт, листовки, призывающие к свержению правительства, к восстанию, бунту, или просто запрещенная книга?

Ловко поддев гвоздодером крышку посылки, офицер тут же обнаружил фотографию. Несчастной матери и в голову не пришла прятать ее в укромное место.

— Не положено, — сказал он и забрал себе.

Долго уговаривала, просила, умоляла его Надя, но тщетно.

— Проси у оперуполномоченного, — если разрешит, возьмешь, а я не могу. — И еще раз повторил: — Не положено!

Надя, ругая на чем свет стоит несговорчивого офицера, была и посылке не рада. На следующий день побежала к оперу Горохову. Щуплый, невысокий человек лет тридцати пяти в чине капитана и был грозный, всемогущий опер.

— Иди, иди, — подтолкнула дневальная в приемной. — Один сидит.

— За фотографией, Михайлова?

— Да, отдайте, пожалуйста, она у нас единственная. Я ее домой отошлю!

— Не положено в лагерях фотографии иметь, понимаешь? — как будто сомневаясь в правильности своих слов, сказал Горохов.

— Я не знала, и мама тоже не знала, — чуть не плача, оправдывалась Надя.

Опер достал фотографию из стола и долго рассматривал, перевернув обратной стороной, прочитал вслух: «Август, сороковой год».

— Кто это? Что за люди?

— Папа мой и брат Алексей.

— А что за самолет? Почему у самолета?

Надя волнуясь, поспешно стала объяснять — кто, и что, и почему.

— А где они теперь?

— Погибли оба в войну… — Она, конечно, могла и дальше рассказывать, как погиб ее отец и был награжден посмертно, но ей казалось унизительным спекулировать геройством своего отца, доказывая этому капитанишке. Однако миролюбивый тон опера несколько успокоил ее.

«Отдаст», — решила она и не ошиблась. Подергав некоторое время себя за подбородок, он еще спросил:

— И брат погиб?

— Да, в мае сорок пятого года.

Горохов вздохнул, как бы обдумывая, что делать.

— Вот ведь, видишь, какой у тебя отец, брат… а ты…

«Началось! Старая песня: какой отец, какой брат, а какая я».

Но надо было выслушать все до конца. Что делать? У них власть!

— На! Только спрячь подальше и никому не показывай, потом домой отошли, я прослежу! Все равно у тебя ее заберут, если обыск будет или на этап пойдешь. Не положено! Поняла?

— Спасибо! — Надя вне себя от радости, бросилась к двери.

— Вернись, Михайлова, — приказал Горохов. Надя остановилась.

— В нашей деревне, когда входят, говорят «здравствуйте», а уходя, говорят «до свиданья», а у вас как?

— Извините, до свиданья!

В последних числах января на минуту показалось над Уральским хребтом долгожданное солнце. Осветило, ослепило и нырнуло опять за горизонт. Все, кто был свободен, высыпали на улицу встретить солнце. С каждым днем все дольше и дольше оставался на небе огненный шар. Тундра светилась и блестела нестерпимым блеском. Смотреть на снег было невозможно. Глаза болели и слезились. По вечерам в санчасть тянулись больные конъюнктивитом зечки. А снег все валил и валил валом. Каждое утро выходили бригады на расчистку железнодорожных путей и дорог, а за ночь наметало еще больше.

Надя тоже брала огромную деревянную лопату и расчищала вокруг избушки. В самой хлеборезке было тепло, день-деньской топилась углем печь, а в студеную полярную ночь ничего лучше тепла нет. Хоть и голодно, зато не мерзнешь. Посылку, что получила Надя, «разыграли» в три дня. Да и что можно прислать разрешенное на 8 кг? Два куска мыла хозяйственного, два — туалетного «Земляничное», две пары чулок, сахар, масло, конфеты и ванильные сухари. Один кусок мыла Надя подарила своей «немке», потом подумала и отдала пару простых чулок. Ну, а провиант съели вдвоем очень быстро, и угостить конфетами тоже нужно было.

— Не одной же килограмм съесть! Эдак и ослепнуть можно! — сказала аккордеонистка Нина, принимая угощенье.

По-прежнему к 3 часам дня Надя бежала на вахту, где ее ожидал с лошадью Пятница, и они шагали по свеженаметанным сугробам к пекарне. Однажды их увидел в таком составе начальник ЧОС — снабженец.

— Это еще что за цирк? — изумленно воскликнул он. — Неужели такая здоровенная деваха нуждается в поводыре? Да ты его прибьешь! Ну и артисты!

Не прошло и двух недель, как Надя, к своей радости, получила пропуск на «Бесконвойное передвижение в пределах района 2-го Кирпичного завода». Это было не совсем законно, по закону нужно было отбыть полсрока, но, как сказала когда-то Манька Лошадь, для уголовников «закон — тайга, а прокурор — медведь». А Надя была уголовница.

— Смотри, в зону не таскай, на вахту сдавать будешь, — сказал начальник ЧОС, передавая ей пропуск. — Да, смотри, не потеряй, ясно?

— Ясно!

Заметно стал прибывать день, уже не сумеречно, а по-настоящему светло, и хотя все так же мела колючая поземка и снег засыпал дороги, минул январь и короткий февраль близился к концу.

— Ты, Михайлова, лошадь-то запрягать можешь? — спросил ее как-то, встретив на вахте, капитан ЧОС.

— Нет, не пробовала.

— То-то и видать, что не пробовала, — ощерился капитан под громовое ржанье вахтеров.

Надя пропустила мимо ушей двусмысленность, всем видом своим показывая неодобрение и даже обиду.

«Каждый сверчок знай свой, шесток». А капитан и не думал ее обижать. Ему в голову не пришло, что на такую «остроту» вообще можно обидеться.

— Тебе когда за хлебом, в три? Выдь пораньше, я с тобой на конюшню пойду, покажу, как запрягать, дело не хитрое. Лошади не боишься?

— Нет!

Три мохнатые лошади нетерпеливо перебирали ногами в своих стойлах.

— Вот, выбирай, тут для хлебовозов двое: старый жеребец Кобчик и такая же старуха Ночка, кобыла.

Надя выбрала Ночку. Ей казалось, что лошадь женского пола смирнее, хотя обе лошади возили с ней хлеб с пекарни.

— Старого жеребца не хочешь? — опять осклабился капитан.

— То-то же, старость не в радость!

Но Надя и на этот раз не обратила внимания на его неуклюжие шутки.

— Кобыла смирнее, — отрезала она строго.

Получив два-три раза хвостом по лицу, Надя все же одолела искусство запрягать лошадей. Через полчаса она смело упиралась валенком в живот Ночке и без труда справилась со всей упряжкой, при одобрительных возгласах капитана.

Лошадь из трофейных конюшен, когда-то видавшая лучшую жизнь, смиренно и терпеливо стояла во время процедуры. Благодарная Надя поклялась себе выпросить на пекарне немного отрубей, угостить умную скотину.

— Приведешь обратно, не забудь ей сенца натрусить. Да ты не гони, не гони, рысака запалишь! — засмеялся им вслед капитан, когда Ночка, лениво переставляя узловатые ноги, потащилась с Надей в пекарню.

Шутник был этот снабженец и не упускал случая посмеяться, хоть шутки его и остроты попахивали блиндажом.