ОДНАЖДЫ И НАВСЕГДА
ОДНАЖДЫ И НАВСЕГДА
Ее лицо мне нравилось... Оно
Задумчивою грустию дышало;
Всегда казалось мне: ей суждено
Страданий в жизни испытать немало...
И что ж? мне было больно и смешно;
Ведь в наши дни спасительно страданье...
Она была так детски весела,
Хотя и знала, что на испытанье
Она идет, — но шла, спокойно шла...
И.Тургенев
Однажды любимица князя Чавчавадзе, дочь Нина, которой и десяти лет еще не исполнилось, вбежала в кабинет отца со слезами на глазах. Тот сидел у стола и, крутя в руках диковинный пистолет, рассматривал его.
— Папа, накажи-ка дядю Сандро. Он смеется надо мной.
— Как это, смеется? — удивился Александр Гарсеванович.
— А вот так! Я играла и не взяла ни одной фальшивой ноты. Он говорит: «Если и дальше будешь так стараться, то я женюсь на тебе».
Александр Гарсеванович с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться. Ну и Грибоедов! Но чтобы не обидеть дочь, насупил брови и многозначительно заглянул в дуло пистолета.
— Наказать? Ну что ж, будь по-твоему.
Девочка увидела движение отца и испугалась:
— Не надо, прошу... Он больше так не будет...
Если бы он, Грибоедов, знал, что на этом свете его кто-то жалеет, хотя бы эта маленькая девочка, — черная тоска не забрала бы его так крепко в руки...
...Глаза умирающего Шереметева преследовали Грибоедова. И Петербург, и красавица Дуняша, и все то, чем лишь недавно тешилось сердце, раздражало и сделалось невыносимыми.
Это из-за нее, Дуняши Истоминой, разгорелась ожесточенная ссора между светскими приятелями Грибоедова Шереметевым и Завадовским. Грибоедов вмешался. Взял сторону Завадовского. В результате двойная дуэль. Шереметев вызвал на дуэль Завадовского, а его приятель Якубович — Грибоедова. Смертельно раненный Шереметев на другой день скончался. Поединок же между Грибоедовым и Якубовичем был отложен, однако в октябре 1818 года все-таки состоялся. Оба остались живы, но у Грибоедова оказался простреленным мизинец руки — как некстати это для него, музыканта!
Шалил, ах, как шалил Грибоедов! Говоря его же словами, жизнь вел «веселую и разгульную». Ездит к актеркам, пишет, и весьма успешно, для театра. Его называют «почетным гражданином кулис», он «очень доволен своею судьбою». Все, знавшие Александра Сергеевича в это время, запомнили его «неистощимую веселость и остроту».
«Я молод, музыкант, влюбчив и охотно говорю вздор...» Как быстро все это прошло! Грибоедов, служивший тогда в Коллегии иностранных дел, после несчастной дуэли с готовностью ухватился за предложение отправиться дипломатом либо в Соединенные Штаты Америки, либо в Персию. Выбрал последнее. В качестве секретаря только что образованного русского посольства при дворе персидского шаха прибыл на Восток. Он провел там два с половиной года. Именно в Персии и сложился замысел «Горя от ума».
Грибоедов называл себя «секретарем бродящей миссии», поскольку много ездил по странам, а еще жаловался: «Веселость утрачена, не пишу стихов, может, и творил бы, да читать некому... Что за жизнь! В огонь бы лучше броситься...»
* * *
Отдушина все-таки была — Грузия. Пользуясь любым предлогом, Грибоедов выбирался из персидских краев в Тифлис — так тогда называли Тбилиси. Заимел здесь друзей, но более всего сошелся с тезкой — тоже Александром, но Чавчавадзе. Отчество у князя было Гарсеванович, что не мешало русским знакомцам перекрестить его в Ивановича. Грибоедов, как человек одинокий, не знавший ни дома, ни семейного тепла, обычно с каким-то особым чувством возился и ладил не только с Ниной, но и с двумя другими маленькими Чавчавадзе — Катей и Давидом.
Память маленькой Нины потихоньку, год за годом копила мельчайшие события в их с Грибоедовым уже начавшейся истории.
«Конечно, главное внимание Александра Сергеевича было обращено на княжну Нину... которой было лет четырнадцать тогда, — вспоминала одна из подруг юности княжны Чавчавадзе, — хотя она, как все южанки, была уже вполне сложившаяся женщина в эти годы. Он занимался с нею музыкой, заставлял говорить по-французски и даже, когда он, впоследствии, взял ее руку и повел в наш сад делать предложение, она думала, что он засадит ее за рояль».
...У Чавчавадзе был назначен вечер. Как всегда, старики толковали о своем, молодежь танцевала. Среди Нининых поклонников был молодой офицер Сергей Николаевич Ермолов. Он, безоглядно влюбленный, буквально следовал по пятам за милой девочкой. Но Нина все обращала в шутку. Они с Сережей друзья, ведь правда? Вокруг и кроме нее много красивых девушек, и они будут рады, если на сегодняшнем вечере он уделит им внимание. Но молодой офицер видел только ее одну, маленькую княжну с чуть вытянутыми к вискам темными глазами. Он хотел жениться, увезти Нину с беспокойного Кавказа в свою тихую Москву, к маменьке. А потом они будут приезжать к Александру Гарсевановичу, чтоб и он понянчил внуков... Но где же Нина? Сергей заметил, что все повернулись к отворившейся двери. Один из тех, кто был на этом вечере, после записал: «Нина Александровна появилась в старинном грузинском костюме, сохранившемся у бабушки ее Марии Ивановны. Костюм этот много живописнее новейшего, и красота ее в нем была неописанная...»
Нина танцевала с Сергеем, танцевала с другими гостями. Ей хотелось, чтобы всем было весело и хорошо. Почему? Сегодня отец Александр Гарсеванович получил письмо. Он так и сказал: «Ниночка, вот письмо... Грибоедов тебе кланяется. Твой дядя Сандро...» — «Мой?» Нина вспыхнула, а отец сделал вид, что ничего не заметил.
Какой он особый, ни на кого не похожий, ее добрый «дядя Сандро»! Одиннадцати лет он стал студентом Московского университета. Учился блестяще. За шесть лет окончил три факультета: словесный, юридический, естественно-математический. Готовился сдавать экзамены на звание доктора права, но грянула война с Наполеоном, и дядя Сандро надел гусарский мундир. Он не захотел продолжать военную карьеру, стал дипломатом — и каким! Она, Нина, кроме родного и русского, знает только французский. А он? С детства говорит на английском, немецком, итальянском. В университете выучил греческий и латинский. Потом овладел персидским, арабским, турецким. А какой он музыкант! Играет на фортепьяно, флейте, органе. Пишет музыку. Ах, как любит она его вальс!.. Любит... любит... любит... Пришло время, когда Грибоедов стал писать Нине лично. Однажды она получила письмо, где была строчка, вовсе лишившая ее покоя: «Вы знаете, как я много вас люблю».
Наверное, сердце женщины противоречит законам природы: оно не взрослеет и не стареет. В нем от рождения заключено сокровенное знание о своем предназначении — любить. И без учителей и подсказок оно не может спутать это чувство ни с каким другим.
...Грибоедов уже давно отметил свое тридцатилетие и все это время был, пожалуй, рад, что, оставаясь холостяком, сохранил свободу. Женитьба? Ветрены, мелочны, глупы, тщеславны — список пороков, обнаруженных им у дамского пола, можно было продолжить. Тех, в кого он влюблялся, любую из героинь своих романов, Грибоедов не хотел бы назвать женою. Вместе с тем зрело смутное желание встретить такую женщину, любовь к которой заставила бы его покончить с затянувшимся холостячеством. Но шло время — и он сознавал, как призрачна его мечта. Не суждено, наверное...
Когда он понял, в ком его надежда, то испугался. Нина! Испугался ее юности, чистоты, ее тихих глаз. «Мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в новую жизнь?» Он суеверно отгонял от себя мысль о возможном счастье, исступленно желая его: «Это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно! Неопределенно!»
Но запруда прорвана... Теперь эта девочка держит в руках его жизнь. Если она скажет «нет» — тогда он знает, что надо делать.
Приехав к Чавчавадзе, Грибоедов обратился к Нине непривычно сурово, сказав быстро: «Пойдемте в сад. Мне надобно сказать вам что-то важное». В аллеях, залитых лунным светом, отступил в тень, чтобы девушка не видела его изменившегося лица.
— Нина, я люблю вас!
— И я вас. Уже давно.
Сережа Ермолов, узнав, что скоро быть свадьбе, чуть не заплакал. Друзьям же говорил, что более не думает о Нине, а перед самым венчанием прибежал в их дом и срывающимся голосом сказал, что одного желает ей: счастья на всю жизнь.
Бракосочетание Нины и Грибоедова вызвало не только в Тифлисе, но и в обеих столицах российских живейший интерес. Оно казалось внезапным и оттого еще более романтичным. Собственно, так оно и было: 16 июля Грибоедов сделал Нине предложение, а на 22 августа была назначена свадьба.
«...Очень меня ошеломило такое известие о том, что Грибоедов женится. Его будущая жена — молодая шестнадцати лет княжна Нина Чавчавадзе: она очень любезна, очень красива и прекрасно образованна», — пишет Карл Аделунг, второй секретарь посольства Грибоедова, впоследствии погибший вместе с ним.
«Весь Тифлис проявляет живейшее сочувствие к этому союзу, — читаем в частном письме. — Он любим и уважаем всеми без исключения: она же очень милое, доброе создание, почти ребенок, так как ей только что исполнилось 16 лет».
Были и скептики. Женитьба много повидавшего человека, которому за тридцать, на юной Нине у знакомого Грибоедова Н.Н.Муравьева-Карского не вызвала радостных чувств. Это супружество, как он полагал, «никогда не могло быть впоследствии времени счастливым по непостоянству мужа...».
Давнее знакомство с Грибоедовым, а более того, слухи о его громких историях, доходившие до Кавказа, рождали в Муравьеве-Карском сомнение: «Казалось мне, что он только искал иметь красивое и невинное создание подле себя для умножения своих наслаждений. Нина была отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собою, веселого нрава, кроткая, послушная...»
Однако этого «впоследствии времени» не случилось. Семейная жизнь Грибоедовых вела счет не на годы, даже не на месяцы. Всего четырнадцать недель — с венчания до 9 декабря 1828 года, когда, оставив Нину в Тавризе, Грибоедов уехал в Тегеран, — вместило их короткое супружество. И самое безмятежное время, когда жизнь и счастье казались бесконечными, разумеется, выпало на первую свадебную неделю.
Из газеты «Тифлисские ведомости»:
«...1-й бал, или, лучше сказать, обед с танцами, дан был 24-го августа нашим полномочным министром в Персии А.С.Грибоедовым по случаю бракосочетания его с княжной Н.А.Чавчавадзе».
Следом бал в честь новобрачных устроил тифлисский военный губернатор Николай Мартьянович Синявин.
...Комнаты его большого дома были заполнены цветами. Звуки трубы возвещали о прибытии каждого гостя. К восьми часам все собрались. К этому времени перед домом губернатора на Александровской площади был устроен фейерверк. Его великолепие подпортил недавно прошедший дождь. Ракеты отсырели, и одна из них, так и не набрав высоты, упала в группу нарядных дам, вышедших полюбоваться огненными брызгами в вечернем небе. Тут были и переполох, и смятение. Все поспешили в дом. Однако это лишь способствовало оживлению и приподнятому настроению всех собравшихся.
Бал открыл полонезом сам хозяин дома в паре с новобрачной. Видевшие Нину вспоминали: «Она в тот вечер была восхитительна и могла бы быть признана красавицей даже и в Петербурге».
Кажется, в тот вечер веселились как никогда. Вальсы, кадрили, экосезы сменялись резвым котильоном. К общему восторгу на середине зала, в центре расступившейся нарядной толпы, молоденькие девушки-грузинки в национальных костюмах танцевали лезгинку.
Ужин окончился только в три часа ночи. Но никто не устал, не поехал домой спать. Бал в честь Нины и Александра окончился лишь тогда, когда «светозарное солнце уже блистало на высотах Кавказа...»
...Памятью к свадебным тифлисским торжествам, будучи уже в Тегеране, Грибоедов возвращался постоянно. В удушливой атмосфере, куда он попал, это было единственным спасением. Закрывал глаза: перед ним снова появлялась его маленькая княжна с золотым ободком на безымянном пальце. Он вспоминал мельчайшие подробности их венчания под сводами Сионского собора, оживленную разноголосицу свадебного стола.
Насколько Грибоедов был во власти недавних впечатлений, говорят его письма к Нине. На все он смотрит глазами человека, недавно ставшего обладателем прелестной юной женщины, человека, несказанно счастливого этим обладанием. Пышная свадьба какого-то восточного владыки, куда его пригласили, кажется невыносимо утомительной и отчетливее заставляет думать о своем.
«Свадьба наша, — пишет Александр Сергеевич жене, — была веселее, хотя ты не шахзадинская дочь и я не знатный человек. Помнишь, друг мой неоцененный, как я за тебя сватался, без посредников, тут не было третьего. Помнишь, как я тебя в первый раз поцеловал, скоро и искренне мы с тобой сошлись, и навеки. Помнишь первый вечер, как маменька твоя, и бабушка, и Прасковья Николаевна сидели на крыльце, а ты, душка, раскраснелась. Я учил тебя, как надобно целоваться крепче и крепче».
Когда Грибоедов и Нина поженились, он требовал, чтобы она называла его «мой Сашенька». Лицо молоденькой жены вспыхивало, Нина смеялась, отрицательно качала головой, и самое большее, чего Александр Сергеевич смог добиться, чтобы из привычного сочетания «дядя Сандро» исчез хотя бы «дядя».
После свадебного ужина и бала молодые уехали в Кахетию, в имение Чавчавадзе Цинандали. Они не разлучались ни на минуту, и каждый новый день приносил Грибоедову доказательства, что случилось немыслимое — он вытащил единственный счастливый билет из тысячи. Взял — и вытащил. А там написано — «Нина».
Ее женская прелесть не единственная награда природы. Кроткие глаза — что большая редкость в сочетании с красотою — были умны и серьезны. Грибоедов говорил с женой о важных вещах, не пытаясь упростить их, сделать понятными для существа юного возраста и сугубо семейного воспитания. Нина знала много его стихов и вообще литературу. Грибоедов с удивлением удостоверился в ее тонком уме и наблюдательности. Какое верное понятие имеет его девочка-жена о событиях и явлениях, окружавших их жизнь! Откуда? Грибоедова, ироничного, резкого, злого языка которого боялись Москва и Петербург, заливала нежность.
С веселым ужасом он ловил себя на том, что день ото дня влюбляется в Нину все больше и больше, что воистину ничем не заслужил перед Богом этого удивительного создания. Он хотел быть отцом большого семейства. Дети будут носить русские и грузинские имена. Впрочем, как только Нине будет угодно... В этих мечтах Александр Сергеевич не видел ничего несбыточного. Какой глупостью казались ему досвадебные сомнения. Он уже твердо верил, что «свет и отрада» не покинут их с Ниной. Ни сегодня. Ни завтра. Никогда.
* * *
В тенистых аллеях Цинандали об этом вспоминать не хотелось. Хорошо еще, что удержался и не сказал Нине. За два дня перед венчанием Грибоедова скрутила такая жестокая лихорадка, что в день свадьбы он едва поднялся и с трудом облачился во фрак. Проверил, не забыл ли обручальные кольца, достал, посмотрел на них, и в этот момент рука дрогнула: одно он выронил.
Едва не вскрикнул. Как нехорошо! Как некстати это! Какая дурная примета!
Но последующие события и ангельски прекрасная в белом кружевном венчальном наряде Нина отбросили в забвение неприятное происшествие. Сейчас, когда до окончания отпуска оставались считанные дни, он все чаще вспоминал его.
Медовый месяц истек. Молодожены вернулись в Тифлис. Нина упросила мужа взять ее с собой хотя бы до границы: женщинам в той обстановке враждебности, словно ждавшей своего часа, чтобы испепелить даже стены жилища «неверных», — делать было нечего. И потому чем дальше дорога для Грибоедовых — тем лучше, тем дольше они пробудут вместе. Перед самым отъездом отправились они на крутой склон горы Мтацминда к старому монастырю Давида. Грибоедов любил это место и ту величественную панораму, которая открывалась отсюда.
С отрешенным лицом смотрел он окрест и вдруг оборотился к жене, схватил ее за руки:
— Нина, ангел мой! Я чувствую, я знаю — мне не вернуться. Прошу тебя: не оставляй костей моих в Персии. Похорони вот на этом месте...
Он увидел, как лицо жены исказил ужас. Она хотела еще что-то сказать, губы шевелились, но тщетно. Грибоедов испугался. Начал просить прощения и уверять, что пошутил, да так неловко.
Скоро Грибоедов с молодой женой, со штатом посольства и казачьим конвоем выехал в Персию.
Из письма к В.С.Миклашевич от 17 сентября 1828 года:
«...Жена моя по обыкновению смотрит мне в глаза, мешает писать, знает, что пишу к женщине, и ревнует... Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний, Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела...
«Как все это случилось! Где я, что и с кем!! будем век жить, не умрем никогда». Слышите? Это жена мне сейчас сказала ни к чему — доказательство, что ей шестнадцатый год».
«Ни к чему»?! Видно, женское сердце так сложно устроено, что и искушенному мужскому уму его не постичь. В тех единственных подлинных словах Нины Грибоедовой, что записаны рукой ее мужа, в коротеньких фразах целая поэма о самой себе. Жила-была девочка и вдруг — вознесена! Все вокруг поменяло очертания, цвет, запахи. Это потрясение женщины, перенесенной мужскими руками в иной мир. Уже знакомый Грибоедову, для Нины он откровение, чудо, нечто такое, с чем теперь страшно расстаться. Вот оно откуда это «будем век жить, не умрем никогда». Заговор против несчастья, против разлуки, что сейчас для маленькой княжны одно и то же. Особенная боязнь смерти, когда так беспредельно счастлива. А что, если это — первый сигнал о приближающемся несчастье, итог необъяснимой интуиции любящей и любимой женщины?
С первого мгновения расставанья с мужем Нина, оставшаяся в приграничном Тавризе, вся во власти смутной тревоги. Казалось бы, причин для того нет никаких. Грибоедов последовал дальше, в Тегеран. Для него этот путь не внове. Сделает свое дипломатическое дело и вернется. В Тавризе же она и встретит его. Вдвоем они вернутся в Тифлис, и вдвоем же будут ожидать следующего события — рождения первенца. Нина знает, что будет матерью. Ее душа с благоговейным чувством раскрыта для еще одной любви — любви к будущему ребенку. Итак, счастье...
До наступления нового 1829 года остается неделя. Грибоедов пишет жене письмо. Ни он, ни Нина не знают еще, что оно последнее. Но сколько грусти в строчках о счастливой любви. С каким страхом после этих ласкающих сердце признаний Нина будет ждать следующего письма — и не дождется никогда.
«Бесценный друг мой, жаль мне, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя, и тоска исчезала, теперь чем дальше от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы более не разлучаться...»
* * *
До сих пор неясно и едва ли когда откроется тайна того, что произошло в Тегеране 30 января 1829 года. Иногда восстановлению истины мешает обилие свидетельств, иногда — их отсутствие. В «тегеранском деле» Грибоедова принято опираться на показания одного человека из русской миссии, поголовно вырезанной толпой фанатиков. В живых остался только секретарь миссии Мальцев, который упоминается в качестве присутствовавшего на венчании Грибоедова. Спасся он случайно. Курьер миссии Ибрагим-бек завернул Мальцева в ковер и оставил в чулане. Все происшедшее известно в пересказе Мальцева. О том, как Грибоедов возглавил недолгую оборону посольства, в минуту смертельной опасности сохранял и присутствие духа, и мужество. О том, как обезображенный труп Грибоедова три дня таскали по городской пыли. Русское правительство потребовало выдачи тела. Грибоедова обнаружили спустя неделю в мусорной яме, куда свалили всех — тридцать семь — растерзанных русских. Изувеченного до неузнаваемости, его опознали лишь по мизинцу, простреленному на дуэли с Якубовичем. Через неделю, узнав о гибели миссии, русский консул направил в Тифлис рапорт наместнику на Кавказе И.Ф.Паскевичу. В феврале тот же Паскевич получил известие и от персидского чиновника, жившего в Тифлисе, Мирзы-Салеха.
В феврале Чавчавадзе узнали о страшной участи Грибоедова. Нина же вернулась домой в марте. Родные и домочадцы постарались сразу изолировать ее от внешнего мира. Но страшную тайну нельзя было хранить вечно. И вот обрывки неясного разговора, из которого Нина улавливает роковые, пронзающие сознание слова: «вдовья доля», «дитя, обреченное явиться в мир полусиротой». Она поняла, что Александра больше нет. Медленно сползла на пол и долго не помнила, не чувствовала, не осознавала ничего. Начались роды.
Сердечная боль была страшнее родовой. Доктор и акушерка, хлопотавшие вокруг Нины, ничем не могли помочь.
Обо всем, что с ней произошло, Нина писала в письме от 22 апреля 1829 года своей знакомой:
«Через несколько дней, проведенных в борьбе с тоской, охватившей меня, в борьбе с неясной тревогой и мрачными предчувствиями, все более раздиравшими меня, было решено, что лучше сразу сорвать покрывало, чем скрывать от меня ужасную правду. Свыше моих сил пересказывать вам все то, что я перенесла: я взываю к вашему сердцу любящей супруги, чтобы вы смогли оценить мою скорбь, я уверена, что вы поймете меня: мое здоровье не могло противостоять этому ужасному удару. Переворот, происшедший во всем моем существе, приблизил минуту моего избавления. Опустошенная душевными страданиями более, нежели страданиями физическими, лишь через несколько дней я смогла принять новый удар, который мне готовила судьба: мой бедный ребенок прожил только час, а потом соединился со своим несчастным отцом — в мире, где, я надеюсь, будут оценены и их достоинства, и их жестокие страдания. Однако его успели окрестить, ему дали имя Александр в честь его бедного отца».
* * *
Лишь спустя месяц Нина стала подниматься после горячки. Ни плача, ни жалоб от нее не слышали. День за днем, неделя за неделей — она как бы неохотно прощалась с тем бессознательным состоянием, которое сейчас для нее было лучше жизни. Но вставать заставляла необходимость.
Грибоедов оставался непогребенным, и Нина знала, что гроб с его телом, одолевая бесконечные перевалы, все-таки неуклонно приближается к Тифлису. Стоял уже июнь.
Рассказывали, что за день до того, как траурная арба появилась на улицах Тифлиса, над городом бушевала такая гроза, какой старожилы не помнили. Следующий день был тих и светел. Родственники отговаривали Нину идти к городской заставе встречать гроб. Она настояла на своем и долго молилась перед иконами, прося сил все перенести.
Наступил вечер, когда на дороге, ведущей к Тифлису, появились повозка и люди с погребальными факелами в руках. Они подступали все ближе и ближе, и наконец Нина увидела гроб. Вот тогда сознание оставило ее.
На следующий день Грибоедова отпевали в том самом Сионском соборе, где стоял он рука об руку со своей невестой в белоснежной фате. Тому минуло меньше года.
Просьбу мужа она выполнила — похоронила его на Давидовой горе. И стала хлопотать о памятнике.
Дело оказалось очень сложным. Духовенство не давало согласия, упирая на то, что тяжелый камень вызовет оползень и принесет вред монастырю. Нина взялась на свои деньги укрепить церковь, возле которой был похоронен Грибоедов. Ей и в этом отказали. Тянулись долгие месяцы, прежде чем разрешение было получено.
Нина сама сделала набросок, каким бы она хотела видеть памятник мужу. Списалась со знаменитым скульптором Василием Ивановичем Демут-Малиновским, и он, не откладывая, приступил к работе.
Памятник был уже готов, а вдова все искала слова, которые остались бы на мраморе вечно. Они пришли к ней ночью.
«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?
Незабвенному его Нина».
* * *
«Вся жизнь Нины Александровны после смерти мужа была посвящена родным и друзьям. То был ангел-хранитель всего семейства и существо, которому поклонялось все, что было на Кавказе...»
Так писал один из современников, долго и хорошо знавший Грибоедову. Несмотря на то что средства ее были весьма ограничены, всяк мог рассчитывать на деятельную помощь. Чем беднее, беззащитнее был человек, тем энергичнее шла она на помощь, снабжая деньгами, хлопоча у высокопоставленных лиц, что, как правило, давало положительный результат — отказать Грибоедовой, «популярнее которой», как писали на Кавказе, «никого не было», никто просто не осмелился бы.
Когда в одной из областей Грузии начались волнения, решили обратиться за помощью к Нине Александровне — таков был авторитет этой женщины, так высоко ценились ее ум, такт, знание людей, обаяние, которое к ней приковывало раз и навсегда.
* * *
Вспомните, как говорила о себе лермонтовская Тамара:
Напрасно женихи толпою
Спешат сюда из дальних мест...
Немало в Грузии невест;
А мне не быть ничьей женою!..
Лермонтов словно подслушал тайные мысли Нины Александровны... Эта женщина, с ее ореолом страданья вокруг прелестной головки, не могла не волновать его. А то, что Михаил Юрьевич был знаком с Чавчавадзе и его дочерью-вдовою, почти не подвергалось сомнению таким авторитетным знатоком жизни и творчества Лермонтова, как И.Л.Андроников. В доказательство он приводил слова троюродного брата и приятеля Лермонтова Акима Шан-Гирея. Тот же по поводу «Демона» писал в своих мемуарах: «Здесь кстати замечу... неточности в этой поэме: «Он сам, властитель Синодала...» В Грузии нет Синодала, а есть Цинундалы (так, видимо, правильнее произносить это название. — Л.Т.), старинный замок в очаровательном месте в Кахетии, принадлежащий одной из древнейших фамилий Грузии, князей Чавчавадзе».
«Как видим, — делает вывод Андроников, — Шан-Гирею было известно, что мысль назвать жениха Тамары «властителем Синодала» возникла у Лермонтова в связи с пребыванием в Цинандали у Чавчавадзе. Иначе Шан-Гирею и в голову не пришло бы сопоставлять слова «Синодал» и «Цинундалы»...»
Нижегородский полк, где служил Лермонтов, широко пользовался гостеприимством семейства Чавчавадзе. Между «нижегородцами» и хозяевами Цинандали, по замечанию историка полка, «кровная связь». Их появление «на широком, как степь» дворе Александра Гарсевановича служило своеобразным сигналом для всей округи. Размеренная жизнь отступала. Наезжали гости. Дом был полон народа. Где-то спорили, кто-то уединялся для задушевных бесед. Поднимались бокалы, звенели здравицы в честь гостеприимного хозяина и его дочери. Она — ровесница молодых удальцов в мундирах, у которых при виде богини Цинандали бурлила кровь и молодой хмель ударял в голову.
Начинались лихие забавы, когда каждый хотел щегольнуть: в стрельбе ли, в джигитовке ли. Все при оружии — кинжал и шашка, пистолет за поясом и винтовка за спиной. Молодой задор бросал «нижегородцев» на коней. Не отставали однополчане-грузины на карабахских жеребцах под персидскими седлами, сверкавшими на солнце камнями и расшитыми серебром и золотом. Ветер в лицо. Свист в ушах. Кто первый, кто самый ловкий, на ком задержит взгляд прекрасных глаз дочь князя Чавчавадзе?
В 1835 году Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, сообщил матери Надежде Осиповне, что «провел две недели в усадьбе вдовы Грибоедова». Главное впечатление — Нина Александровна. Дни, проведенные рядом с нею, отныне для Льва Сергеевича «прекраснейшее для его жизни», она, Нина, — «очаровательная женщина», и он «опять собирается туда».
Светлым видением Нина Александровна входила в жизнь тех, с кем сводила ее судьба. На настороженном воинственном Кавказе не водилось людей сентиментальных — все военные, рубаки, понюхавшие пороху. Живя среди опасности и риска, они редко отдавали себя во власть настроения, но стоило привычной к сабле руке взять перо да вспомнить «невесту Севера», как все они уподоблялись влюбленным восторженным гимназистам.
Нина Александровна Грибоедова
«Видел ли я что-нибудь подобное? — писал о Нине Александровне тот самый Синявин, который некогда в паре с ней открывал бал. — Нет, в мире не может существовать такого совершенства; красота, сердце, чувства, неизъяснимая доброта! Как умна-то! Божусь, никто с ней не сравнится».
«Одно из прелестнейших созданий того времени, — писала об избраннице Александра Сергеевича Грибоедова современница. — Красавица собою, великолепно образованная, с редким умом, она, безусловно, завоевывала симпатии всех, кто только был с ней знаком. Все, кто только ее знал, люди самых различных слоев, понятий, мнений, сходятся на том, что это была идеальная женщина. Не было мало-мальски выдающегося поэта в Грузии, который бы не посвятил ей несколько стихотворений».
Возле Нины Грибоедовой всякому хотелось быть лучше, благороднее, умнее. Вот где находило подтверждение известное высказывание: «Мужчины пишут законы, женщины образуют нравы». Во всем, что сочинено в честь «невесты Севера» и в стихах, и в прозе, заметно одно: мужчины вспоминают чувство, которое женщины уже давно не вызывали, — благоговение! Они уподобляются жрецам в храме. Пылкие речи заменяются робкой молитвой. Они чувствуют себя во власти чего-то более высокого, нежели красота и пленяющая женственность.
«Улыбка Нины Александровны все ли так хороша, как благословение?.. При свидании скажите ей, — просит генерал Л.Л.Альбрандт приятеля, жителя Тифлиса, — что и здесь, за дальними горами, я поклоняюсь ей, как магометанин солнцу восходящему».
Что к этому прибавить?..
Люди не любят обременять себя зрелищем чужой печали, пусть даже потаенной. Она смущает, угнетает дух и настроение. К Нине же Александровне тянулись, общества ее искали — лучшее свидетельство тому, что она не производила впечатления человека, которому постыл мир и все сущее в нем. Никто не замечал в Грибоедовой ни малейшего желания из-за своего трагического прошлого оказаться в глазах других на особом счету. Вспоминали, что Нина Александровна «всегда охотно делила и понимала веселость других».
Приветливый взгляд Нины Александровны, ее общительность и, казалось, спокойное состояние духа вводили в заблуждение многих. И действительно: разве время не лечит? Искатели руки Нины Александровны не переводились в течение всей ее — увы! — недолгой жизни. Они не переставали надеяться, что в конце концов трагедия погибшей любви отойдет в прошлое и уступит место естественным стремлениям красивой женщины обрести семью, обожающего ее человека.
Среди поклонников Нины Александровны были люди очень достойные, доказавшие свою преданность. С каждым из них она была бы спокойна за свою судьбу. Но всякий раз она отказывала. И любящие ее не оскорблялись этим отказом, продолжали ждать, надеяться, снова предлагали руку и сердце и снова слышали ее тихое, твердое «нет».
Почему так? Какая в том справедливость, если одна погибшая жизнь хоронит заживо другую? Разве память об одном человеке так уж несовместима с привязанностью к другому? Да был бы доволен сам Грибоедов долей своей Нины, обрекшей себя на одиночество, на отказ от радостей материнства?..
А тоску — глубокую, непреходящую — она чувствовала. После смерти родителей образовавшаяся пустота мучила Нину Александровну. Недаром, когда ее невестка ожидала очередного ребенка, она буквально взмолилась:
— Вас окружают дети, а я совсем одна. Отдайте мне того, кто должен появиться на свет.
Давид Александрович обещал, что, если родится девочка, сестра возьмет ее и будет растить. Радости Нины Александровны не было предела: хоть одна молитва была услышана небом. Маленькая Катя родилась хилым, болезненным ребенком. «Мама Нина» самоотверженно выхаживала девочку. Кроватка Кати стояла рядом с кроватью Нины Александровны. Она не разлучалась с воспитанницей, та обожала ее, и слезы, которые не всегда удавалось спрятать вдове, были первыми Катиными огорчениями.
— Кто тебя обидел, тетя? Ну почему ты плачешь?
Нина Александровна брала девочку на руки, прижимала к себе:
— Я просто так, Катенька. Больше не буду. Посмотри, я уже улыбаюсь...
«Мама Нина», правда, отлучалась. Это происходило каждый день, и, чуть подросши, девочка уже знала, что тетя ходит на могилу. Иногда брала и ее.
Еще воспитанница Нины Александровны запомнила шкатулку, всегда стоявшую на столике в их с тетей спальне. Ей не раз приходилось видеть, как та открывала крышку, водила пальцами по темному дереву. Потом лицо тети становилось странным, словно она, сомкнув веки, что-то силилась вспомнить и не могла, — и это очень мучило ее. Потом она опускала голову на поднятую крышку, плечи ее начинали мелко-мелко дрожать.
...Воспитанница Грибоедовой, Екатерина Давидовна Астафьева, на склоне лет вспоминала: «В 1871-м мать моя передала мне тетину шкатулку, говоря: «Береги, она была очень ценной для тети твоей, в ней когда-то хранились бумаги Александра Сергеевича Грибоедова».
...Люди едва ли когда поймут, что хранящие верность не совершают никакого усилия над собой. Это нечто само собой разумеющееся. Их ноша легка. Нина Александровна удивилась бы, услышав, что ее жизнь называют подвигом любви. Если бы ей хотелось, она полюбила бы другого. Но это было невозможно. Грибоедов, мертвый, легко справлялся с соперниками. Он оставался самым лучшим, умным, красивым. Как это удается тем, кого давно нет на свете, почему их любят, а живых забывают, легко заменяют другими — загадка...
* * *
Осенью 1856 года в Москве состоялась коронация нового царя, Александра II. Екатерина Чавчавадзе-Дадиани, ставшая после смерти мужа правительницей Мингрелии, разумеется, должна была присутствовать на торжественной церемонии. В этой поездке ее сопровождала сестра, Нина Грибоедова, ей шел сорок пятый год. Краски молодости покинули лицо «мадонны Мурильо», но теперь, вопреки всему, что-то истинно божественное, отрешенное от суеты, мелочных ухищрений и забот стало проявляться в нем. На женщину, чей скромный наряд оживлялся лишь белым воротником, оглядывались, где бы Грибоедова ни появлялась. Шептали вслед: «Кто она?» Узнав, смотрели пристально и цепко, словно то было видение, которое появляется лишь раз в жизни, но потом, оставаясь недоступным забвению, светлым воспоминанием уходит в мемуары, в семейные предания.
Так было и тем вечером, когда Нина Александровна с сестрой появилась в Малом театре. Давали «Горе от ума». Актеры знали: в зале сидит вдова Г рибоедова. За кулисами чувствовалось волнение еще и потому, что спектакль был внеочередным, незапланированным. Дело в том, что в те дни, которые сестры предполагали еще быть в Москве, в афише Малого значились совсем другие спектакли. Нина Александровна, словно предчувствуя, что другого случая уже не представится, обратилась к поэтессе Евдокии Ростопчиной. Та была на короткой ноге с театральным начальством. Нельзя ли показать «Горе от ума»?
Ростопчина отозвалась с горячим сердцем, без промедления. «У меня к вам поручение, милостивый государь Алексей Николаевич, — писала она управляющему конторой театров Верстовскому. — Здесь теперь находится вдова Грибоедова и сестра ее, правительница Мингрелии. Они обе очень желают видеть на сцене «Горе от ума» и просят доставить им это наслаждение».
...Летом 1857 года в Тифлисе началась паника: из Персии пришла страшная гостья — холера. В Сионском соборе экзарх Грузии отслужил молебен, прося Всевышнего заступиться за несчастных людей. Смерть косила направо и налево. Молотки гробовщиков не умолкали даже по ночам, и казалось, скоро не останется живых, чтобы хоронить мертвых.
Люди богатые давно покинули город, оставив слуг сторожить добро. Знакомые и родные Нины Александровны, отправляясь в свои отдаленные имения, умоляли ее ехать вместе с ними. Она отказалась. Все, кто знал кроткую Нину, понимали — увещевания бесполезны. У нее один ответ: «В городе всего два врача да община сестер милосердия при русском госпитале. Я лишней у них не буду». И провожала, и махала уезжавшим вслед рукой.
...Она заразилась и знала, что умирает. Почти три десятилетия ее вдовства кончались вместе с жизнью. В последний миг забытье оставило ее, и склонившейся сиделке Нина Александровна сказала очень разборчиво, собрав последние силы:
— Меня... рядом с ним.
И ушла — с облегчением, быстро, словно торопясь на свидание, которое давно ей было обещано и так долго, так мучительно откладывалось.