НИМФЫ КОРОЛЯ ЛЮДВИГА

 НИМФЫ КОРОЛЯ ЛЮДВИГА

Я вас люблю, красавицы столетий,

за ваш небрежный выпорх из дверей,

за право жить, вдыхая жизнь соцветий

и на плечи накинув смерть зверей.

Капризы ваши, шеи, губы, щеки,

смесь чудного коварства и проказ —

я вас воспела! Мы теперь в расчете!

Последний раз благословляю вас!

Б.Ахмадулина

Его величество ходил в потертом сюртуке, укорял слуг, что они слишком прожорливы, а в любовницах воспитывал бескорыстие, даря вместо дорогих побрякушек высокопар­ные оды. Да-с, все обстояло именно так, но король Бавар­ский Людвиг I вовсе не был скрягой. Напротив, если бы в его руках сосредоточилось все золото мира, он щедрыми пригоршнями сыпал бы его, только не на такие глупости, как модные тряпки для жены-королевы и игрушки для на­следников. Как слуг и любовниц, Людвиг их держал в черном теле, и королеве Терезии надо было помнить о се­ми детях и обладать врожденным терпением, чтобы не сбежать от сумасброда-мужа, который вызывал насмешки и раздражение по всей Баварии.

Равнодушный к заботам политическим и экономиче­ским, Людвиг молился другим богам. Его привлекала кра­сота в любом ее проявлении. Эта неуемная всепогло­щающая страсть в конце концов лишила его короны, но, быть может, куда больше дала. Он знал счастье, недо­ступное многим монархам, — это несомненно.

Когда-то в юности влюбившись в античность, он щед­ро сыпал деньги на возведение в Мюнхене зданий, напо­минавших архитектурные шедевры Эллады и Древнего Рима. И вот вместо маленьких уютных средневековых улочек появляются огромные площади и роскошные палац­цо. Королевская же резиденция уподобляется знаменитому обиталищу итальянских владык — флорентийскому палац­цо Питти. Пусть на новой площади Одеон гуляет отнюдь не средиземноморский ветерок, а Людвигштрассе с новы­ми зданиями а-ля Италия слишком широка и длинна для маленького Мюнхена, король в восторге от своих преобра­зований. По его мнению, искусство следует рассматривать не в качестве роскоши: «Оно выражается во всем, оно переходит в жизнь».

Идея короля — превратить Мюнхен в музей под от­крытым небом, конечно, стоит налогоплательщикам нема­лых денег, но, экономя на личных расходах, король пред­полагает, что и его подданные с энтузиазмом готовы опла­чивать раскопки в Греции и Италии, создание музеев и коллекций. Придет время, когда он поймет, сколь глубоко было его заблуждение. Но Людвиг, родившийся в 1786 году, смотрел на мир глазами древнего грека, вырезавшего на подошве сандалии узор, дабы его след радовал глаз другого прохожего.

Свое поклонение красоте сам Людвиг считал бы одно­боким, если в нем не присутствовал бы женский элемент. Разумеется, это свойственно многим мужчинам, но бавар­ский король решил воплотить свое представление о пре­красном в галерее женских портретов, на создание которой он потратил почти три десятилетия.

Нет, король не брал в руки кисть. Он очень тщатель­но выбирал художника среди немецких мэтров. Только тот, чья живописная манера исповедует классическую яс­ность и неукоснительно добивается абсолютного сходства с образцом, мог вместе с королем разделить лавры создате­ля галереи красавиц. Из всех кандидатур Людвиг предпо­чел Йозефа Штиллера. Этот художник обладал не только мастеровитой, хоть и несколько бесстрастной кистью, но и адским терпением.

Его величество был кошмарным заказчиком. Он пре­вратил Штиллера в своего раба, стоя у него над душой и диктуя все — от «а» до «я». Король сам выбирал позу красавицы, решая, во что ей нарядиться, какие украшения надеть, какие снять, какую прическу сделать, какого цвета должна быть косынка или цветок в руке.

Можно только представить, какие муки претерпевал Штиллер, чувствуя затылком дыхание короля, цепко сле­дившего за каждым мазком кисти. Поправкам и передел­кам не было конца. Уже готовые портреты не раз отвер­гались. Можно сколь угодно критиковать художественные достоинства галереи красавиц, но одно нельзя поставить под сомнение: все портреты, как в зеркале, повторяли ли­ца тех, кому пбсчастливилось стать избранницей короля. Абсолютное сходство с оригиналом от первой до послед­ней работы было главным и неукоснительным требованием коронованного заказчика.

Разумеется, это диктовало особые требования и моде­лям: выдержка, спокойствие и умение на долгие сеансы уподобиться мраморному изваянию. От желающих быть увековеченными между тем не было отбоя. Все крайние места в театрах и в концертных залах раскупались сразу же: дамы знали, что король, заядлый театрал, в первую очередь заметит тех, кто сидит ближе к проходу.

Отбор был исключительно строгим. Никакие доводы, ничьи просьбы и увещевания со стороны не действовали на короля. Он руководствовался исключительно собствен­ными критериями: увековечивались созданья юные, све­жие, пышногрудые, с правильными чертами лица.

Распространенное и столько раз нашедшее подтверж­дение в истории мнение, что о красоте женщины можно судить не по пропорциональности ее тела, а по эффекту, производимому ею, у баварского короля не находило под­держки. Вероятно, именно поэтому не попала в его кол­лекцию фрау фон Дубельт, дочь русского поэта Пушкина, хотя кандидатура ее обсуждалась. Как известно, Наталья Александровна, стоило ей появиться в обществе, буквально притягивала взгляды, но ее оригинальная, своеобразная прелесть состояла отнюдь не в идеальных чертах. Прихо­дится лишь сожалеть, что кукольным лицам король часто отдавал предпочтение.

Правда, его отличала известная широта взглядов: ни таланты или их полное отсутствие, ни национальность, ни социальное положение значения не имели. В его коллек­цию угодили девушки из семей торговца, сапожника, портного, были здесь и актрисы, а ангелоподобная красот­ка, дочь палача, соседствовала с принцессой крови, не­весткой самого Людвига.

* * *

Неизбежен вопрос: а в каких же отношениях находился любитель прекрасного со своими нимфами?

Король умел дружить. Три тысячи писем, написанные им графине Марианне Флоренце, доказывают это.

Они познакомились на римском карнавале. Марианне исполнилось девятнадцать лет. Она только что вышла за­муж. Людвиг еще ходил в наследных принцах. У них впе­реди была пропасть времени, но, кажется, они так и не успели наговориться. Разделенные пространством, Мари­анна и Людвиг не только изливали свою душу в письмах, но и вели оживленный обмен мнениями по самым разным вопросам.

                                                    Марианна Марчезе Флоренца

Людвиг не мог надивиться своей «Марианнине». Чуд­ные локоны цвета южной ночи украшали весьма умную головку. Графиня переводила на итальянский язык труды немецких философов, сама писала и публиковала философ­ские статьи. Ее весьма занимала политика, и очень чуткая к малейшим изменениям в общественной жизни очарова­тельная синьора в 1850 году поделилась с публикой «не­которыми размышлениями по поводу социализма и комму­низма».

Иногда в переписке графини и короля проскальзывали раздраженные нотки. Людвиг очень ревниво отнесся к ре­шению овдовевшей Марианны еще раз выйти замуж. Она же весьма болезненно восприняла историю с испанской танцовщицей, окрутившей «ее короля».

Но если оставить в стороне временные размолвки, нежные отношения, растянувшиеся на десятилетия, пред­ставляются замечательными. Как знать, может быть, зало­гом их долговременности и было расстояние, разделявшее Марианну и короля?

Каждый год в королевскую резиденцию приходил из Италии трогательный подарок — собственноручно выши­тые графиней ночные туфли для Людвига. Верный себе, он дарил прекрасной синьоре оды: «Видишь, любимая, бесконечное море, перед глазами лежащее... Такова же и наша преданность».

Король всегда клялся и божился, что не выходит за рамки чисто платонических чувств. У его терпеливой жены Терезии было свое мнение на этот счет. Один из совре­менников назвал красавиц Людвига «написанным маслом гаремом». Интересно, что та из увековеченных, о бурном романе которой с королем чирикали все мюнхенские воро­бьи, не моргнув глазом заявляла: «Он поклоняется красо­те, подобно трубадуру, и его галантность связана с этой любовью к искусству».

Вполне возможно, что король-эстет отождествлял лю­бовь к искусству и любовь к красавицам. Но, надо ска­зать, от тех, кому король отдавал свое сердце, требовалось многое. Женщины, которых связала с ним страсть или дружба, а иногда и то и другое вместе, отличались не только пригожими личиками. Это были самобытные нату­ры, и роль натурщиц многострадального Штиллера была отнюдь не главной в их жизни.

* * *

Поначалу расскажем об одной юной особе, имя которой, быть может, многим и незнакомо, зато всем известны сти­хи, обращенные к ней...

Я встретил вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое —

И сердцу стало так тепло...

Бесценные строки Федора Ивановича Тютчева... Едва ли есть человек, который хоть однажды в минуту тоски или радости не повторял этих простых слов. Сколько всего написано про «науку страсти нежной»! Наверное, целый Монблан можно сложить из усердных попыток челове­чества передать словами все то, что делает с ним любовь: приходит ли она или уходит, живет или умирает. Тютчеву же хватило двадцати коротких строк. Они посвящены Амалии Крюденер.

                                                             Амалия Крюденер

...Амалии на портрете двадцать лет. Вот уже три года она замужем. Ее свадьба вызвала безграничное отчаяние Федора Тютчева.

То было действительно «время золотое» в его жиз­ни — ему не исполнилось еще и девятнадцати. Весну 1822 года он встречает в Мюнхене в качестве атташе при русской дипломатической миссии.

Настоящая же весна врывается в его жизнь со зна­комства с юной Амалией Лерхенфельд. Она похожа на распустившийся цветок — именно такими бывают дети страстной любви.

Амалия — незаконнорожденная. Ее родители граф Максимилиан фон Лерхенфельд и княгиня Тереза фон Турн, сестра королевы Пруссии Луизы. Поначалу Амалия носила фамилию Штарнгард. Сестра графа удочерила ее. Ставши барышней, графиня Амалия познала силу боже­ственного дара — своей красоты. Пятнадцатилетняя, она считалась первой красавицей Мюнхена.

Наступает 1823 год, для Федора Тютчева знамена­тельный. Быть может, в первый раз он, увидев Амалию, понял, что же такое Красота. «Как древнеязыческий жрец, созидающий храм, населяющий его Богами и затем всю жизнь свою служащий им и их боготворящий, так и Федор Иванович в сердце своем воздвиг великолепный поэтический храм, устроил жертвенник и на нем возжег фимиам своему Божеству — женщине, — писал сын по­эта. — ...Чуть ли не первое и во всяком случае лучшее юношеское стихотворение Федора Ивановича было посвя­щено женщине».

...Посвящено Амалии. Первая любовь всегда мнит се­бя и последней. Он никогда никого не полюбит, кроме нее. Она ни с кем не будет счастлива так, как с ним. Ни до, ни после них никому не доведется испытать такого не­сказанного чувства. Двое влюбленных полудетей бродят по Мюнхену и полны самых смелых, самых радужных на­дежд.

На верность друг другу Амалия и Федор обменивают­ся вещицами, хранящими тепло их молодых тел, — шей­ными цепочками. Дядька Тютчева отписывает, между прочим, в Москву барыне Екатерине Львовне, что Фе­денька «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую».

Месяц летит за месяцем. Обожание Тютчева своей «молодой феи» беспредельно. Он просит руки Амалии и получает отказ. Нет, не от Амалии. Это ее родственники сочли, что брак с нетитулованным и еще очень молодым человеком едва ли украсит будущее шестнадцатилетней красавицы графини.

Тютчев в отчаянии. Он даже думает стреляться с кем-то из родственников Амалии, подозревая, что на девушку было оказано давление и она страдает так же, как и он.

Сии сердца, в которых правды нет,

Они, о друг, бегут как приговора,

Твоей любви младенческого взора,

Он страшен им, как память детских лет...

Амалия была послушной дочерью, а может быть, до­воды родственников показались ей убедительными — в 1825 году она выходит замуж за русского дипломата ба­рона Александра Сергеевича Крюденера.

...Молодая баронесса иногда видится с Тютчевым. То сияющее чувство, которое некогда объединяло их, из­рядно поугасло. Тютчев «любил любить», молодое серд­це полнокровно стучало только тогда, когда переполня­лось любовным восторгом. Новые привязанности потес­нили образ милой Амалии. Теперь она скорее светская знакомая, встреча с которой всегда приятна, хотя бы потому, что видишь перед собой образец женской кра­соты.

Уезжая с мужем в Петербург, именно Амалия Макси­милиановна отвезла Пушкину стихи Тютчева, и тот напе­чатал их в журнале «Современник».

* * *

Красота Амалии Максимилиановны покорила и Петер­бург. За ней многие ухаживали. Царь дает понять, что она ему нравится, Пушкин любуется ею. Но Тютчева сре­ди ее знакомых не видно. Жизнь развела их очень надол­го. Амалия Максимилиановна овдовела, вышла замуж вто­рой раз за друга юности Николая I, его адъютанта, гене­рала Адлерберга.

У Тютчева была вторая семья, и он метался между своей законной женой и той, которая пожертвовала для него всем, стала матерью троим его детям.

Но поэты знают все лучше нас: действительно, «бы­вают дни, бывает час, когда повеет вдруг весною...». Бес­смертные строчки, обращенные к подруге юности, проби­вая толщу невзгод, усталости, разочарований, душевного непокоя, как луч солнца сквозь тучу, вдруг пробились строчками, прекраснее которых мало найдется среди всей мировой поэзии:

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, —

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

Помнил ли Тютчев, что его музе пошел седьмой деся­ток? Или приснилась она ему во сне такой, какой была в ту мюнхенскую весну? Этого никто не знает. Стихи поме­чены 1870 годом.

И все-таки Амалия пришла к нему наяву. Узнала, что он очень плох. В изнуренном жизнью человеке с растре­панными прядками редких седых волос, с глубокими тра­гическими морщинами вокруг рта легко ли было узнать почтенной графине того двадцатилетнего юнца, который не давал ей проходу когда-то в Мюнхене? Да и она уже бы­ла в том возрасте, когда начинаешь забывать свое молодое лицо, и это спасает от отчаяния.

Поздняя встреча, которая могла обернуться отчужде­нием и едва скрываемым разочарованием, вдруг стала тем подарком судьбы, который она ни за что ни про что умеет приберечь напоследок. На следующий день поэт писал до­чери: «Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследст­вие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй».

Его добрая Амалия умерла глубокой старушкой. Но разве думаешь об этом, глядя на единственный доживший до нас портрет прелестной музы великого русского поэта?

* * *

«Я обыграю жизнь, мужчин и даже время», — пообещала себе белокурая англичанка, родившаяся в начале прошлого века. Похоже, так оно и вышло: леди Джейн нужно при­знать абсолютной чемпионкой в борьбе за личное счастье. Увы, ее огромный опыт пропал втуне. Она гнала прочь репортеров, не давала интервью.

Ей не раз предлагали написать книгу воспоминаний, и всякий раз она отказывалась. «Список моих мужей и лю­бовников будет читаться как испорченное издание Готско­го альманаха». Леди недвусмысленно намекала, что ди­пломатический и статистический ежегодник, издававшийся в немецком городе Готе, не намного длиннее перечня ее интимных друзей. И уж точно — менее захватывающ. Из них можно было составить сборную европейскую команду. Тут были немцы, французы, австрийцы, англичане, греки, итальянцы. Поговаривали, что на родине бессмертного Данте Джейн как-то особенно везло на мужей и их насчи­тывалось то ли три, то ли пять.

Дипломаты, художники, ученые, путешественники, ко­роли, просто красавцы, просто мужчины, приятные во всех отношениях и, уж разумеется, не без романтической жил­ки, буквально сыпались в ее копилку.

Нельзя сказать, что все они поступали с Джейн по-джентльменски. Точнее сказать, истинных джентльменов было из рук вон мало. Но неувядаемая внешность Джейн, которой она отличалась даже в весьма преклонном воз­расте, свидетельствовала о том, что неизбежные в жизни каждой женщины любовные переживания она переносила без слез, съедающих краски лица. В противном случае, учитывая «готский список» неутомимой леди, к зениту жизни она должна была походить на печеное яблоко.

«Да ни за что!» — говорила Джейн, отлично пони­мавшая, что красота — единственное оружие, которое не дает осечки. Но это не значит, что из этого оружия надо палить по воробьям или бросать его куда ни попадя, не чистя и не смазывая.

Забота о своей внешности намертво переплелась в ее сознании с убеждением, что лучшее косметическое сред­ство — это любящий мужчина рядом. Она держалась так, словно родилась королевой и только незрячим в этом по­зволительно сомневаться.

                                                          Леди Джейн Элленборо

«Все смогу и все себе добуду», — говорила леди Джейн, но делала это не с постным лицом мученицы, а с озорным нахальством прирожденной победительницы. Старость, эта преисподняя для женщин, не знала, как подступиться к Джейн Элленборо, если вокруг нее буше­вали и не утихали страсти.

Шейх Фарес пытался увезти Джейн от мужа, когда той исполнился пятьдесят один год. Она дала ему понять, что он переоценивает свои силы. Ей было шестьдесят семь лет, когда путешествующий англичанин написал о ней: «В комнату вошла высокая женщина, поразившая меня своей красотой». Когда Джейн перевалило за семьдесят, ее без­успешно совращал молокосос-переводчик. Она до самой смерти избегала новых знакомств с мужчинами, зная, чем это обычно кончается, и не желая лишний раз огорчать своего мужа.

Наконец леди Джейн исполнилось семьдесят три года. «Вот уже месяц и двадцать дней, как Миджваль в по­следний раз спал со мной! Что может быть причиной этого?» — недоумевала она.

* * *

Весна — пора сердцебиений и решительных поступков. Вхождение леди Джейн в историю началось как раз ве­сенним британским вечером 1829 года. Еще теплая от объятий князя Шварценберга, она объявила своему мужу, лорду Элленборо, что беременна и он, муж, к этому не имеет ни малейшего отношения. Последние слова были яв­но лишними. Как писал один из людей, восхищавшихся Джейн: «В одно прекрасное утро она забралась на крышу и прокричала на все Соединенное Королевство: «Я лю­бовница князя Шварценберга!» Это надо понимать, разу­меется, фигурально, но подобное было вполне в духе Джейн, никогда не унижавшейся до скрытности.

...Замуж мисс Джейн Дигби выдали шестнадцатилет­ней. Солидный вдовец, хранитель королевской печати, лорд Элленборо не очень-то старался расположить к себе неопытную девушку. Их медовый месяц был «полнейшей неудачей». Странно, что после этого Джейн не стала му­жененавистницей и не вздрагивала при виде постели. Лорд же не докучал ей. Вокруг было сколько угодно хорошень­ких женщин, и он вовсю использовал это обстоятельство.

 Нельзя сказать, что Джейн не была обескуражена подоб­ным ходом вещей, но супруг корректно давал ей понять, что за ее молодость и красоту он хорошо заплатил и впра­ве распорядиться женой по своему усмотрению.

В свете на Джейн смотрели как на дурочку, которая хранит верность старому юбочнику. Ее соблазняли два го­да, но безуспешно. Первым, благодаря кому хранитель ко­ролевской печати обзавелся рогами, был не дворцовый шаркун, а рядовой сотрудник Британского музея. Браво, наука! Интеллектуал, правда, недолго упивался своим счастьем. У Джейн же дело пошло дальше энергичнее и веселее. И дошло в конце концов до самого очарователь­ного франта двора его величества Феликса Шварценберга. Князь был атташе при австрийском после в Великобрита­нии и мечтой всех лондонских красавиц, ни одну из кото­рых он, кажется, не обидел вниманием.

Надо было появиться Джейн, чтобы избалованный господин притормозил свой галоп. Ему было двадцать восемь, леди Элленборо — двадцать один. Он был вы­сокий красавец брюнет. Ее называли нимфой за белокурые волосы и прекрасные голубые глаза. Первый раз они прильнули друг к другу под мелодии дворцового ор­кестра. Это положило начало страсти, созерцал которую весь Лондон.

...Скандал разразился грандиозный. Несмотря на чис­тосердечное признание Джейн, в палате лордов шло раз­бирательство, невообразимое по бесстыдству. Были опро­шены свидетели.

—     Вы видели леди в гостиной на первом этаже в об­ществе князя Шварценберга?

—     Часто.

—     А замечали ли вы что-нибудь особенное в их пове­дении?

—     Да.

—     Что это было?

—      Однажды я видел, как князь Шварценберг рас­шнуровывал ей корсет.

Казалось бы, что там расследовать? Заседатели же действовали в полном соответствии с современным анекдо­том о муже, который подглядывал в замочную скважину, как его жена уединилась с другом дома в спальне и улег­лась в постель. Брюки, повешенные на ручку двери, скры­ли от него дальнейшее, и он, давно подозревавший жену, в сердцах сказал: «Черт возьми! Опять полная неясность».

Для полной ясности палата лордов добилась от слуг свидетельства о «звуке поцелуя», подслушанном в апарта­ментах князя. К тому же они подтвердили, что однажды леди, ехавшая в карете, на ходу прыгнула в карету Швар­ценберга, когда он поравнялся с нею. Пикантные подроб­ности будоражили лондонских обывателей. Газеты опубли­ковали портрет Джейн с обнаженной грудью. Ее родня была морально раздавлена происшедшим. Джейн, получив развод, боялась показаться где-либо и скрывалась у мате­ри. Князя от греха подальше убрали в Париж. Само со­бой, Джейн собрала чемоданы и ринулась за ним, ни­сколько не сомневаясь, что теперь ничто не омрачит их семейного счастья. Ведь князь был холост!

...Все-таки, оказывается, есть большая разница в том, спешите вы к любовнице или любовница спешит к вам. Почему-то первое для мужчин предпочтительнее. Во вся­ком случае, встреча, оказанная Джейн князем Шварценбергом, мало напоминала их лондонское безумие. Далее пошло еще хуже: прекрасный атташе порхал по балам, а растолстевшая Джейн сидела одна. В конце концов она родила дочь и потеряла любовника. Удар был тем силь­нее, что Шварценберг, желая порвать прискучившую связь, сплел интригу, согласно которой Джейн сама ему изменила.

И вот, радуясь, что необходимость женитьбы на жен­щине со скандальной репутацией — а это могло стоить ему карьеры — отпала, Шварценберг уехал из Франции. Леди Джейн тяжело отходила от пережитого. Но, на­ткнувшись на мужское коварство, она не утратила врож­денной склонности не уступать никаким печальным обстоя­тельствам. Справедливости ради надо сказать, что по раз­воду лорд Элленборо должен был ежегодно выплачивать Джейн совсем немаленькую сумму. Стоит ли говорить, на­сколько это упрощало жизнь одинокой леди! Во всяком случае, мысль прыгнуть в Сену вовсе не закрадывалась ей в голову...

* * *

Есть женщины, которые не любят тесной одежды, длин­ных семейных застолий, не читают пухлых романов, не имеют ни подруг, ни кудрявых собачек. Имеет ли это от­ношение к нашей героине?

«Эта прекрасная леди, такая гибкая, такая легкая, эта бледная женщина с молочной кожей, такая томная и хруп­кая, с точеным лбом, увенчанным облаком тонких рыжих волос, это воздушное существо, словно излучающее фос­форическое сияние, обладает железной силой. Нет такой строптивой лошади, которую не усмирила бы ее нервная рука, такая, казалось бы, нежная ручка, которая не знает усталости».

Кто-то узнает в этих словах портрет самой эротичной и мятежной героини Бальзака Арабеллы Дадли из его «Лилии в долине». Но Арабелла — это Джейн.

Двухмесячный роман обессилил Оноре — леди не ми­рилась с тем, что своим книжным героиням этот великий толстяк уделяет внимания больше, чем живым. Писатель, корпевший по двенадцать часов за письменным столом, не годился для нее. Она унеслась от Бальзака, оставя его дожевывать стынувший роман с флегматичной пани Ган­ской.

Однако леди Джейн еще до Бальзака стала героиней трех книг, написанных женщинами. Но едва ли она их чи­тала, предпочитая книжным романам свои собственные, реальные.

«Как хорошо в объятиях существ другого пола. Вот настоящая грамматика — мужской род сливается с женским», — поется во французской песенке, которую Джейн не знала, но которая наверняка пришлась бы ей по душе. Ее метания от одного мужчины к другому многими при­нимались за распущенность. Между тем это было лишь исправление ошибок в грамматике, которую не так-то лег­ко постичь.

Джейн искала «своего» мужчину. У нее в достатке было энтузиазма, здоровья и настойчивости, чтобы отправиться за ним даже на край света. На этот раз, однако, не пришлось предпринимать такое далекое путешествие — она заинтере­совалась человеком, который жил в самом центре Европы, носил корону, служил источником забавных рассказов и донкихотствовал в Мюнхене, стараясь привить скучным до зевоты бюргерам высокий творческий дух древних эллинов. Это ему плохо удавалось. Людвиг — понятно, что речь идет о нем, — чувствовал себя непонятым и недооценен­ным. В этом смысле Джейн явилась для короля сущей на­ходкой.

Их встреча относится к лету 1831 года. Королю стук­нуло сорок пять, он был полон энтузиазма, и, взглянув на Джейн, ему стало ясно, что на этот раз слухи о красоте прибывшей из Парижа леди ни на йоту не преувеличены.

Трудяга Штиллер срочно был усажен за мольберт. Судя по бурной жизни Джейн, похожей на нескончаемое приключение, на портрете она получилась излишне бес­страстной. Людвигом, как всегда, овладела мысль полу­чить безукоризненный внешний отпечаток. Джейн в смя­тении, Джейн на лошади, Джейн, обдуваемая морскими ветрами, Джейн, неистовствующая по поводу очередной измены или умиротворенная в объятиях новой страсти, — как это не вяжется с хладнокровной дамой на холсте с ее безукоризненными локонами. Однако портрет, а вернее, Джейн действительно неправдоподобно хороша, и понимаешь одного из ее любовников, Александра Валевского, внебрачного сына Наполеона, который, будучи большим знатоком прекрасного пола, говорил, что никогда не встре­чал более красивой женщины, чем леди Элленборо.

Сеансы у Штиллера не исключали, а вернее, подразу­мевали новый этап в интимной жизни и короля, и Джейн. К своей несказанной радости, Людвиг обнаружил в сбли­жении с красавицей англичанкой не только удовлетворе­ние эстетического чувства, но и обрел единомышленницу. Джейн была умна, начитанна, а главное, как и король, считала, что миром правят гармония и красота. Она ругала плохие стихи Людвига, зато была в восторге от его позна­ний в области живописи, архитектуры и древней истории. Именно король заставил ее заочно полюбить Грецию. От­ныне в каждом греке Джейн подозревала прямого потомка Аполлона. В недалеком будущем это сыграет в ее жизни свою роль.

Но сейчас Джейн и король по всем правилам куртуаз­ного искусства разыгрывали свой роман. Он был на ра­дость легок и безоблачен. Совершенно неожиданно для всех он окончился свадьбой леди Элленборо. Но не с ко­ролем, разумеется — как грозный призрак за спиной Людвига маячила унылая фигура жены, — а с бароном Карлом Веннингеном. Спешить со свадьбой любовницы у короля были веские основания.

Судя по всему, высокий рыжий барон был действи­тельно предан королю — через шесть недель после свадь­бы Джейн родила сына. Все устроилось великолепно. Ко­роль пристроил дитя в надежные руки. Джейн получила мужа. Барон — жену, которую в скором времени заставил родить еще одного ребенка, теперь уже своего.

Супруги, как это ни странно, умудрялись ладить друг с другом. Возможно, Джейн и окончательно бросила бы якорь возле своего рыжего верзилы, но, на свою беду, барон возмечтал превратить жену в стопроцентную «хаусфрау». Джейн и так нелегко дались три года без­укоризненной жизни с бароном.

Ее манило на простор, где можно было пронестись бешеным галопом на своей кобылице. Сделать же это в Мюнхене, не разворотяего аккуратных камней, было невозможно. 

Избавление явилось в образе молодого грека, при­ехавшего в Баварию изучать немецкую военную технику. Джейн, разумеется, стоила любой гаубицы, и черноволо­сый граф Теотоки умолял ее бежать с ним на остров в Эгейском море. Джейн согласилась, но на самой границе их догнал барон.

Состоялась дуэль. Грек упал с простреленной грудью. Возле него рыдала Джейн. Умирающий протянул руку, прошептав, что, кроме чистой дружбы, между ним и ба­ронессой ничего не было. Мужу ничего не оставалось, как отвезти того умирать в постель. Так вся троица ока­залась под одной крышей в имении барона — оказалась, потому что грек выздоровел. И вся карусель закрутилась снова.

Джейн наконец уговорила барона отпустить ее. Что было делать? До старости они оставались друзьями и пи­сали друг другу нежные письма. Через пять лет, приняв православие, тридцатичетырехлетняя Джейн окольцевала грека и стала графиней Теотоки.

Десять лет своей жизни Джейн посвятила этой любви. Она родила сына, которого назвала Леонидом. Мальчик был белокур в нее и кроток — неизвестно в кого. Мать любила его до самозабвения, но случилось несчастье. Сын съезжал по перилам со второго этажа, упал на мраморный пол и разбился насмерть. Тяжело пережившая эту траге­дию Джейн пыталась забыться в хозяйственных делах. Ей вообще было свойственно менять и переиначивать все во­круг. Греция, с ее каменистой почвой и безводьем, в этом смысле была для Джейн идеальным местом. Она занима­лась землеустройством, сажала деревья и, конечно, как всегда и везде, возилась с любимыми лошадьми.

Что касается отношений с графом, то от Джейн не укрылось: муженька мало-помалу стало тянуть на сторону. Джейн не страдала избытком романтизма. Ее взгляд на чувства скорее совпадал с принятым у мужчин: лю­бовь не вечна. Она, как человек, рождается, живет и умирает. Конечно, никто не возражает против долгожи­тельства, но это удел немногих. Джейн, при всем ее са­момнении, не относила себя к числу богоизбранных. У мужчины свои законы...

—     Посмотри, дорогой, как неутомим этот конь! Он то и дело вспрыгивает на кобылу, — игриво говорила жена мужу.

—     Однако заметь, дорогая, никогда на одну и ту же.

Джейн, пожалуй, была согласна с грубоватой англий­ской шуткой. Но, будучи женщиной в наивысшей степени, никогда не могла примириться с тем, что царит в сердце мужчины не единовластно. Она развелась с Теотоки.

Очень скоро в Афинах заметили, что белокурая краса­вица прописалась в королевском дворце, где король Оттон, сын того самого Людвига I, который превратил Джейн в нимфу на потолке, смотрел на нее обожающими глазами.

В отличие от жены баварского короля, махнувшей ру­кой на неистощимое любвеобилие супруга, у Оттона жена была властная и из-за бесплодия — уязвленная. Можно представить, какое раздражение у королевы Амалии вы­зывала легко рожающая, легко танцующая, легко влюб­ляющая в себя леди-баронесса — графиня Джейн. Придет час, когда королева отомстит ненавистной сопернице...

Король же Оттон не был глубокой привязанностью Джейн. Она по-прежнему искала того, кого тело и душа безоговорочно признали бы единственным владыкой. Все, что ее окружало, казалось мелким, вялым, неинтересным. Не в правилах Джейн было сидеть и ждать, пока ее най­дет прекрасный рыцарь. Зная, как в большинстве своем медлительны и неинициативны мужчины, она сама поехала навстречу... быть может, очередному своему заблуждению.

«Честные женщины безутешны из-за ошибок, которых они не совершали». Эта фраза, сказанная одним знамени­тым и легкомысленным французом, возмутительна лишь на первый взгляд. На второй — ощущаешь легкое беспокой­ство. На третий — приходишь к мысли, что в этом абсур­де присутствует зерно истины. Наше счастье состоит в не­ведении того, сколько раз мы прошли мимо своей судьбы, боясь поиска и риска.

Само собой, леди Джейн в этом отношении не могла себя упрекнуть.

* * *

Путешествие Джейн по Турции, Швейцарии и Италии оставило целый шлейф слухов, ни один из которых нельзя считать достоверным. Тем не менее пылкие итальянские кавалеры должным образом отреагировали на появление в их краях белокурой амазонки. Двое офицеров договори­лись стреляться до тех пор, пока кто-то из них не падет бездыханным. Счастливец, оставшийся в живых, поведет Джейн к алтарю.

Пока один поклонник убивал другого, Джейн пригля­нулся молодой дипломат. Он явился как бы правопреем­ником незабвенного Шварценберга, который где-то по-прежнему скрипел перьями, трудясь над дипломатическими депешами.

Джейн готова была пойти к алтарю, но совсем не к тому, куда звал оставшийся в живых офицер. В ярости от забывчивости Джейн он вызвал дипломата драться на саб­лях. Дипломат получил удар в лицо, но зато проткнул со­перника насквозь. Разумеется, едва рана затянулась, он потребовал руки Джейн. И вот тут, кажется, Джейн рас­платилась за все мужские обманы, выпадающие на долю слабому полу, — она наотрез отказалась выйти за дипло­мата замуж, и бедняга, говорят, покончил с собой.

Однако, подустав от итальянских страстей, Джейн вернулась в Грецию, ситуация в которой в ее отсутствие стала нестабильной, а значит, Джейн здесь было гораздо интереснее.

Дело в том, что всегда страдавшая от посягательства Турции Греция решила упрочить свою независимость. В горах создавались вооруженные отряды, куда стекались люди разного толка. Одни называли их «паликарами», то есть храбрецами, другие считали бандитами. Тем не менее это была реальная сила, и королевский дворец был заин­тересован держать ее под контролем. Королева Амалия, оттеснив супруга на троне, старалась прибрать к рукам главаря горцев, который пользовался среди них исключи­тельным авторитетом и правил как единоличный монарх. Так Хаджи-Петрос получил генеральский чин и губернаторский пост в одной из провинций.

Хаджи-Петрос был личностью легендарной. Высокий семидесятилетний старик, ни в чем не уступавший юно­шам, он был красив дикой горской красотой — с обвет­ренным, словно из меди выкованным лицом, орлиным взо­ром и осанкой монарха. Красная шапка оттеняла начинав­шие седеть волосы. Белая плиссированная юбка с золотой курточкой — тут было на чем остановить взгляд.

К тому же Джейн увидела, как он сидит на лоша­ди, — и завзятая наездница была покорена. Ей стоило невероятных усилий познакомиться с героем, «не терпевшим баб». С тех пор как у Хаджи-Петроса умерла жена, его сердцем владел исключительно сын.

Разумеется, все эти сведения, собранные о герое, лишь распалили Джейн. Крепость оказалась не такой уж непри­ступной. А может быть, подобной осады выдержать было невозможно?

Итак, Джейн ушла с Петросом в горы на правах лю­бовницы, боевой подруги, друга-оруженосца — как угодно. По ночам, пристроившись на кисло пахнущих шкурах возле крепкого тела Петроса, Джейн смотрела на звезды, такие близкие в горах, и умирала от счастья. Она жарила мясо на костре, пила красное вино из бурдюков, научилась стрелять навскидку, как заправский паликар. Королева горных робингудов пользовалась исключительной популяр­ностью. Когда она проходила по лагерю, те били в бара­баны, палили из ружей — стоит ли говорить, как льстило это Джейн!

Слухи о даме сердца неустрашимого Петроса достигли королевского дворца. Королеве Амалии даже не надо было дознаваться, как ее зовут. Ненавистная соперница, изряд­но попортившая ей кровь, словно насмехаясь над бесплод­ной, засохнувшей королевой, и на склонах каменистых гор купается в любви и обожании. Амалия дрожала от нетер­пения подсыпать горчицы в это торжество. Она подписала приказ, где Петрос обвинялся в поведении, порочащем до­блестную армию. Королеве этого показалось мало: она временно сместила его с должности главнокомандующего и губернатора.

Дальше произошло то, чего наверняка не ожидала сама Амалия. Петрос написал покаянное письмо, где признался, что его связь с белокурой бестией держится лишь на мате­риальном расчете: «Она богата, а я беден. Я должен под­держивать свое положение и дать образование сыну».

Петрос весьма ловко отводил от себя удар: что лучше успокаивает женщину, не знающую любви, чем известие о том, что у другой дела еще хуже? Позиция Петроса, ко­нечно же, очень уязвима и в любом случае не прибавляет ему лавров рыцаря. Но он не мог и представить, как вос­пользуется его письмом королева. Вот уж действительно, «самый большой иезуит в тысячу раз меньше иезуит, чем самая малая иезуитка», — Амалия приказала напечатать письмо Петроса в газетах.

Расчет королевы был прост, и осечка тут исключалась. Как поступают все женщины, так поступит и Джейн, оскорбленная в своих лучших чувствах. Конечно же, она покинет своего предателя, спустится с гор, а тут ее спро­сят, в какую сумму ей обошлись горячие ночи с народным защитником.

Но Амалия торжествовала рано: Джейн была не та рыбка, которая так просто попала бы на крючок королевы, и она как раз из тех женщин, которые никогда не посту­пают так, как все остальные. Возможно, когда-нибудь она и оставит Петроса, но не по королевской немилости, а лишь тогда, когда ей этого захочется самой.

Джейн сказала генералу, что отлично понимает его: заморочить голову комплексующей неврастеничке королеве совсем не грешно. Пусть думает, ежась на холодных про­стынях, что Джейн залила слезами все горные ущелья. От их с Петросом любви не убудет, не правда ли? Чтоб ко­ролева воочию могла в этом убедиться, Джейн уговорила генерала вернуться в Афины вместе. Здесь она купила два дома с большой территорией вокруг, где разместился ла­герь паликаров. В доме была громадная, похожая на трон­ный зал спальня Джейн. Волей-неволей королеве при­шлось смириться, что «королева греческой независимости» занимается любовью уже в непосредственной близости от нее.

Расстались Джейн с генералом именно тогда, когда ее неуемное сердце подсказало ей — пора. Спустившийся с гор главарь повстанцев утратил героический образ. Недо­статки его воспитания все сильнее раздражали Джейн: от генерала несло чесноком, он стал по-стариковски занудлив и даже поколачивал ее.

Такие моменты заставляют женщин предаваться вос­поминаниям о прежних любовниках: время награждает их несуществовавшими добродетелями. Джейн вспоминала ба­варского короля Людвига, которого никакими силами нельзя было своротить с разговоров о прекрасном. От него Джейн узнала, что где-то есть загадочная, бесподоб­ная Пальмира — оазис среди пустыни. Там, говорил Людвиг, небеса такой же яркой голубизны, как и глаза у Джейн.

Джейн стукнуло сорок шесть лет. Она считала, что ее май достиг апогея. И этим надо воспользоваться. Ведь ни­что так не содействует цветению женщины, как жаркий мужской взгляд. К тому же, размышляла Джейн, ее афин­ские кобылы успели потерять резвость. На Востоке же она может купить других — тех, кто в большей степени отвечает ее характеру и темпераменту.

Одним словом, не говоря никому ни о чем, даже тол­ком не собравшись, Джейн Элленборо взошла на палубу парохода и отплыла из Пирея в восточном направлении.

Она была уверена, что самая удивительная страница ее жизни только раскрывается. А если в это не верить, то зачем куда-то плыть?

* * *

Опять же в мае — что за месяц, право! — но в мае 1853 года Джейн в сопровождении целого нанятого ею эскорта ехала по реке Иордан, направляясь в Иерусалим и Паль­миру.

На одной из стоянок в табуне, пасшемся неподалеку, она увидела молодую лошадь, от которой не могла отвес­ти глаз.

Джейн нашла хозяина. Им оказался шейх Салех — молодой, с бархатными глазами, изящными манерами — настоящий восточный принц.

—     Лошадь не продается. Я ценю ее дороже своих трех жен.

—     Но дай хотя бы сесть на нее. Или опасаешься, что я на ней ускачу?

Салех рассмеялся и ответил:

—     Эту лошадь боятся даже те, кто ее вырастил. Если хочешь — попробуй.

Час, а может быть и больше, люди смотрели на белую женщину, которая играла с огнем. Лошадь то вставала на дыбы, то пускалась вскачь, то, хрипя, пятилась назад. Но Джейн словно вросла в седло.

А Салеха уже мало занимала лошадь. Он смотрел на Джейн. Когда она спешилась с присмиревшего животного, Салех, нервно перебирая четки, сказал ей:

—     Если хочешь, можешь купить эту лошадь. Только не за деньги.

     —     Я не стану с тобой торговаться. Но знай, что я войду в твой шатер лишь тогда, когда ты отошлешь свой гарем.

     —     По нашему закону каждый имеет столько жен, сколько хочет. Здесь никто не живет с одной женщиной. Надо мной стали бы смеяться.

     —     Ну, как знаешь!

Джейн приказала спутникам собираться. Когда они были уже готовы двинуться в путь, неожиданно показался шейх Салех. Видно было, что он спешил, его рука сжима­ла плетку, а конь хрипел.

    —     Женщина, я сделал то, что ты пожелала. Войди в мой шатер.

Путешествие Джейн приостановилось — восточная любовь поглощала месяц за месяцем. Она даже решила вернуться в Афины, чтобы, уладив свои дела, совсем пе­ребраться к Салеху. Но, упрямо доводившая все начина­ния до конца, все-таки захотела взглянуть на Пальмиру, которую баварский король рисовал ей раем.

    —      Куда? Через пустыню?! — Английский консул пришел в ужас от этой затеи. — Десять дней верхом на лошади по раскаленным пескам? Да вы знаете, что там бандитов больше, чем тарантулов? Выбросьте из головы эту затею.

Но Джейн от своей мысли не отказалась. Она нашла знающих людей. Да, сказали ей, в пустыне небезопасно. Ее контролируют два могущественных клана. Надо войти в контакт с влиятельными лицами. Если удастся располо­жить их к себе, то, пожалуй, за деньги они дадут верных и опытных провожатых. Так Джейн познакомилась с Миджвалем, главой рода Мизраб в сотню шатров.

Небольшого роста, сильно обросший, с кожей, значи­тельно темнее, чем у большинства арабов, он не произвел никакого впечатления на Джейн. Если бы ей сказали, что она проживет с этим человеком двадцать шесть лет, рев­нуя и боясь потерять, Джейн рассмеялась бы. В первую встречу она лишь предложила ему определенную сумму за услугу и даже не заинтересовалась, почему Миджваль, на­рушая традиции Востока, не стал торговаться.

Более того, Джейн подробно описывала Миджвалю историю своего знакомства с Салехом. Миджваль в свою очередь рассказывал о жене и двух сыновьях. Они беседо­вали обо всем на свете, и Джейн не могла не подивиться разнообразию знаний и оригинальности мышления нового знакомого. Она благодарила судьбу, что Миджваль, ари­стократ пустыни, отпрыск одного из четырех самых почи­таемых здесь семей, взялся сам проводить ее до Пальми­ры. Он не только прекрасно знал пустыню, но и умел рас­сказывать об этом загадочном мире так, что Джейн была очарована.

Но все мимолетные впечатления о Миджвале, осевшие в памяти Джейн, дадут всходы значительно позже, когда она в привычной для себя безоглядной манере порвет с Салехом.

Причина была проста и даже извинительна для во­сточного человека — он вернул в отсутствие Джейн прежних жен. Застав волооких красавиц, воркующих возле своего властелина, разгневанная Джейн тотчас покинула черный шатер шейха.

Нет худа без добра и нет лучшего способа лечить сер­дечные неприятности, покинув то место, где они вас при­хватили. Джейн, все более влюблявшаяся в Восток, снова отправилась путешествовать. Длинные дороги — друзья воспоминаний. Джейн уже без улыбки вспоминала о конце путешествия в Пальмиру, где перед прощанием Миджваль все-таки объяснился ей в любви. Лицо его было серьезно и грустно. Если она захочет, он разведется с женой и же­нится на ней. Джейн — ее мысли были с Салехом — тогда только посмеялась.

Но теперь она постоянно думала о Миджвале. Все встречавшиеся ей мужчины были завоевателями. Они тре­бовали своего с эгоизмом детей, привлеченных красивой игрушкой. Наигравшись вволю, они уже не боялись обна­ружить то, что раньше опасливо прятали: эгоизм, дурные привычки, безволие, неверность, бахвальство. В Миджвале ничего не было напоказ. Опытная, хорошо знающая муж­чин Джейн чувствовала это. Почему же она упустила его? И Джейн принялась за поиски.

Велика пустыня, но не настолько, чтобы слухи о белой женщине, которая ищет главу рода Мизраб, не обошли ее от края до края. В один прекрасный день перед Джейн со­вершенно неожиданно, как из-под земли, вырос Миджваль. Он сказал, что пришел подарить ей молодую арабскую ко­былицу, ведь она хотела такую — верно? Миджваль признался, что вернул жену ее семье вместе с приданым, оставив сыновей себе. В любом случае теперь он будет ждать, когда Джейн согласится выйти за него замуж.

Ждать? Это было слово, которое Джейн ненавидела. И ей, и Миджвалю пришлось вволю повоевать. Англий­ский консул грозил Джейн, что объявит ее сумасшедшей. Леди хочет выйти замуж за бедуина! Семья Миджваля тоже встала на дыбы: Джейн — неверная. Это позор для всего уважаемого рода.

Но двое влюбленных объединили свое упорство. В 1855 году леди Элленборо исчезла, а вместо нее появилась Джейн Дигби аль-Мизраб. Невесте было сорок восемь лет, жениху — сорок пять.

С самого начала супруги договорились так: полгода они живут на вилле Джейн в Дамаске, полгода — в шатре Миджваля в пустыне. Это «семейное расписание» было заведено один раз и сохранялось все двадцать шесть лет их супружества.

Дом в Дамаске был обставлен в арабском стиле. Ис­ключение составляли комнаты Джейн с французской мебе­лью, европейской библиотекой и картинами, нарисованны­ми Джейн во время ее путешествий. Вокруг был сад, ко­торый взращивала хозяйка, и конюшни с любимыми ло­шадьми. Этот мирный уголок являлся полной противопо­ложностью шатру Миджваля.

Шатер же был символом постоянной опасности. Стыч­ки племен из-за пастбищ, караванных путей и колодцев следовали одна за другой. Школа генерала Петроса ока­залась как нельзя кстати: Джейн наравне со всеми вступа­ла в схватки.

Во время одного внезапного нападения соратники Миджваля растерялись. Видя врагов, наступающих на шатры племени, Джейн метким выстрелом свалила их предводите­ля. Ее прозвали «белым дьяволом».