4. В сторону Манна

4. В сторону Манна

Так что (возвращаясь из прозы в очерк) по Калининградской области мне пришлось ехать на поезде, там я уже побоялась выходить на трассу с поднятой рукой.

Но ничего, один день не поесть — и вот уже сэкономлены деньги на транспорт.

В Калининграде я поселилась в центре, в красно-кирпичной гостинице, вокруг которой ночами кипели нешуточные страсти (этот отель в г. Кенигсберге был, как мне сказали, во время войны офицерским борделем). Крики, топот, мат. Женский визг и хохот. Переговоры. Оплеухи с последующим истерическим дамским плачем. Музыка из кабака, когда кто-то открывал двери.

Рыболовные и военные суда, судя по всему, стояли на местном рейде. Калининград — это портовый город!

Дальше приходилось искать пути, чтобы проникнуть на Куршскую косу. Там, в городе Ниде (русские называли его в шутку город Гнида, хотя это было очаровательное, сказочное место по тем временам, пряничные дома, иностранный курорт) — так вот, в г. Ниде стояла бывшая дача моего божества, Томаса Манна. В ней, по слухам, располагалась теперь библиотека и музей. Там я рассчитывала закончить пьесу «Сырая нога», которую писала каждый день по пути.

Но в Ниду требовался пропуск, это уже была пограничная зона.

Что делает журналист, оказавшийся в чужом городе? Он идет в местную газету выяснять пути.

В газете пропуск мне не дали, вместо этого сказали, что один местный завод манометров жалуется в письменном виде за подписью рабочих, что у них горсовет отобрал спортивный зал, просто взломали здание их спортивной базы и теперь строят там какую-то статую к тридцатилетию освобождения Калининграда от фашистских захватчиков (т. е. это было освобождение города Кенигсберга от немецких оккупантов, что само по себе звучит интересно).

И вот, сказали мне, указывая на письмо, как раз у завода манометров есть на Куршской косе база отдыха, они и дадут туда пропуск, если им помочь.

На заводе меня направили в профком. Председатель, озабоченный мужик, тут же написал мне адрес взломанного спортзала. Я туда пошла.

Действительно, двухэтажный кирпичный дом, бывший то ли детсад, то ли газовая подстанция, зиял огромной прорехой в боку, от окна до окна. Дыра была временно забита досками.

Я нашла дверь.

Внутри располагался спортзал высотой в два этажа с балконом в торце.

Рабочие завода, как сказали мне в профкоме, перестроили здание методом народной стройки, сами в свободное время. Что и было, понятное дело, основанием для всеобщей злости работяг — как же так, мы строили, а они взломали и ворвались!

А испокон веку власти если чего боятся — так это взрывов справедливого гнева рабочего класса. Крестьян не боялись с тридцатых годов, с раскулачивания. Ими управляли свирепо. А вот пролетариат, тогда еще окончательно не спившийся, представлял собой непроверенную силу.

А ворвались городские власти в спортзал потому, что нашли к тридцатилетию образования города Калининграда дешевую статую и дешевую бригаду скульпторов, однако у этой бригады был свободен, видимо, только один месяц. Авральное обстоятельство. Ждать было некогда.

Все это мне объяснили потом рабочие завода.

Горисполком поискал и нашел подходящий объект. Спортзал летом кому нужен? Физкультурники и на воздухе могут побегать. И спрашивать не надо. Ночью к объекту пришел стенобойный механизм с железным ядром и взломал стену, и все. Дальше поработал экскаватор.

Тут же московская бригада халтурщиков приехала, им завезли глину, доски для лесов и т. д.

Я поднялась по лестнице и оказалась на балконе над залом. Статуя уже была готова до затылка. Вокруг нее стояли леса. Скульпторы заканчивали темечко, сидя как обезьяны на верхушке пальмы.

Один рабочий сказал, намекая на скульптора:

— Это он свою жену изобразил. Вон он. Егунов его фамилия.

Рабочие невесело засмеялись.

Скульптор, маленький, полненький, степенно ходил у подножия своего произведения. Над ним матерински возвышалась пятиметровая глиняная фигура толстой женщины с огромной талией и длинным подолом, под мышкой у нее находилось что-то вроде ушата дном наружу.

— Это у него была статуя для фонтана, для выставки достижений в Москве, — сказал мой гид. — У нее был рог изобилия, и из него должна была литься вода! Но его фигуру там не приняли. А наш (работяга показал пальцем вниз, на высокого мужчину в серо-голубом блестящем костюме) задешево купил!

Имелся в виду председатель горисполкома.

— Только рог изобилия попросили заменить на бочку с селедкой. Какое у нас может быть изобилие! — вмешался второй рабочий.

— Да, но селедки у вас нету, — поддержала я разговор. — Я как раз хотела купить, не нашла. Думала, город рыбаков.

(В городе не было совершенно никакой еды в магазинах. На полках стояли только маринованные кабачки и консервы «Завтрак туриста», в которых содержалась перловая каша с нехорошим запахом, имитирующим аромат мяса.)

Работяги засмеялись:

— Бочку тоже решили не делать, у нее под мышкой будет одно днище с надписью.

Я спустилась вниз и подошла к статуе.

— Здравствуйте, я журналист из Москвы! — приветливо сказала я.

Скульптор как бы недовольно поморщился:

— О! Уже пронюхали. От журналисты! Ну мы же еще не закончили… Рано поднимать волну. Забегали, понимаешь.

Он был приятно взволнован.

— А можно задать вам вопрос. Вот сколько стоит такая скульптура? И во сколько обойдется ремонт взломанного спортзала?

Оба мои собеседника одновременно повернулись и быстро пошли вон.

— Постойте, куда же вы?

Они буквально улепетывали, я выскочила за ними, но они сели в «волгу» и уехали.

Рабочие хохотали наверху.

Я поднялась к ним:

— А что на заводе вашем делают?

— Брак, — ответил один.

— Манометры и промышленные термометры, — ответил другой.

— Заводской брак семьдесят процентов, остальные тридцать процентов доходят по дороге, — засмеялся первый.

— А как же вы… Живете?

— Не хуже других. Дом скоро будем строить. Тоже сами, как этот спортзал, методом народной стройки.

— Только участка нам не выделяют.

Потом я узнала, что предприятиям давали разрушенные еще в годы войны дома, их еще можно было восстановить, немцы строили на века.

Вооруженная материалом для фельетона, я вернулась в профком и сказала, что статью напишу. Мне тут же выписали бумажку, бесплатную путевку на базу отдыха. Сказали, что питание ваше, а посуду, плиту, комнату, койку и белье дадут.

Для солидности я попросила председателя профкома найти мне телефон обкома партии. Он порылся в справочнике и дал мне благоговейно и телефон, и имя секретаря обкома. Он, кажется, поверил в серьезность моих намерений.

Я тут же позвонила, чтобы подтвердить свой статус, но там, видимо, все уже ушли.

Сразу же я, выйдя в город, купила два кило картошки и черного хлеба. На вокзале я приобрела билет на электричку, предъявив кассирше пропуск в погранзону, все честь по чести, и вечером уже заселилась в свою комнату на базе отдыха, в двухэтажном деревянном бараке с общим коридором. Сортир был во дворе. На первом этаже располагалась кухня с газовыми плитами и посудой.

Базу завод манометров имел на берегу прекрасного озера. Море было на расстоянии десяти минут хода. На территории находились: озеро, старый барак для рабочих, сортир над озером, умывальня с кранами и новенький двухэтажный дом со всеми удобствами для руководства.

Воздух был чудный, морской. Кстати сказать, вокруг базы отдыха высились старинные двухэтажные немецкие дома под черепицей, но в большинстве своем это были руины. Черепицу Россия не производила. Рабочие на турбазе мне рассказали, что после войны приехавшие по оргнабору жили в этих домах, ничего не ремонтируя, пока черепица не обрушивалась. Потом перебирались в следующий и т. д.

Утром я на всякий случай позвонила в обком партии. Спросили, откуда я. Из Москвы. А откуда. Ну, из журнала «Крокодил». Так. Я попросила связать меня с первым секретарем. Объяснила, что речь идет о грубом захвате и разрушении спортзала, построенного методом народной стройки рабочими завода. Я увлеклась и даже как-то укоряла секретаршу.

Меня не соединили с секретарем обкома, его не было на месте. Я пошла на берег озера и легла на травку загорать. Все. Профком не может быть в претензии. Я выполнила свой долг. Что еще нужно человеку? Солнышко, тишина. Бегают ребятишки. Звенят посудой отдыхающие жены на кухне. Я пошла на кухню, сварила картошки. Под столом валялась сиротка луковица. Я отрезала себе половинку. Что может быть лучше картофельного супа с луком? Да с черным хлебушком.

Пошла в соседний лесок. Набрала земляники. Купила на станции триста граммов сахару и сварила варенье. Соседушки дали мне поллитровую банку с крышкой. Повезу домой Кирюше.

Поплавала в озере.

За что мне такая удача?

Статью я думала закончить сегодня же, но куда было спешить — путевку мне дали на пять дней.

Меня позвали к телефону.

Звонила секретарша секретаря обкома: он меня сегодня, оказывается, примет через час. Я легкомысленно ответила, что не приеду. Зачем? Во-первых, далеко. Во-вторых, все и так понятно. Большую часть статьи я уже написала. Секретарша после паузы сказала, что перезвонит, подождите. Через несколько минут она перезвонила: «За вами заедут, ждите». Все. Адрес, разумеется, был им известен.

На всякий случай я говорила кратко. Да. Да. Хорошо, от-лич-но. Дежурная смотрела в пол, навострив уши.

Тут же позвонил встревоженный председатель профкома. Он довольно настойчиво, в категорической форме потребовал от меня ничего не писать. «А нам в горисполкоме выделяют участок под застройку, — объяснил он. — Мне эта статья вообще не нужна». «Конечно, что вы, — отвечала я. — Разумеется, само собой».

Я быстренько все поняла.

Я тут же пошла погладила еще не высохшие белые брючки, на это у меня ушло десять минут, сушить их окончательно было некогда, оделась, подхватила сумку и не спеша выбралась вон.

— Уезжаете? — спросила дежурная, которой я отдала ключ.

— Нет, что вы, куда. Я на пять дней тут. А где магазин? Хочу купить постного масла.

— Масла? Да где же…

— А хлеба?

— Идите на станцию.

Она не глядела на меня. Я уже стояла у дверей. Пока она бы встала да пошла меня задерживать, я была бы далеко.

Отойдя на небольшое расстояние, я свернула за первый попавшийся угол и бросилась на шоссе. Сильно билось сердце.

Там я подняла руку.

А сама пошла в направлении, обратном городу Калининграду.

Сколько я слышала историй о пропавших журналистах, которых или не находили никогда, или находили несколько месяцев спустя в психбольницах, потерявших память, исколотых, в ужасном виде.

Не говоря о том, что никто бы никогда не опубликовал мою статью. Калининград был сомнительным и больным местом в СССР.

Никакая машина не останавливалась.

Видимо, всем своим видом я демонстрировала нечто, посылала какой-то сигнал об опасности. Может быть, я старалась быть незаметной и в таких условиях ловила транспорт… Боялась «волг»? Не помню.

Сыну и матери без меня пришлось бы с голоду помирать. Я не могла исчезнуть.

Наконец, спустя много времени какие-то безопасные по виду красные «жигули» остановились. Дружелюбный молодой человек ехал в Ниду.

Границу с Литвой охраняли пограничники, проверявшие документы. Я и так весь этот путь просидела молча, а тут как окаменела. А вдруг им уже звонили?

Это же Советский Союз!

Но нашу машину они пропустили просто так.

Мы въехали в Литву, где никакая калининградская власть уже не действовала.

Я радостно простилась с водителем, нашла туристическую базу, там мне дали место в палатке. Уже было почти темно.

Я легла в сырую постель довольная и умиротворенная. Спаслась еще раз. Слава тебе Господи.

В лесу дико орала какая-то девушка.

Тем не менее, я заснула. Я убедила себя, что она орет по той же причине, по какой это бывает с мартовскими кошками. Да, крики были скорее победоносными. А то бы пришлось бежать звонить в милицию.

Дальше, осмотревши Ниду и закончив пьесу «Сырая нога» на застекленной веранде дома Томаса Манна (это на тот момент уже была гор. библиотека), я поехала в Клайпеду, где на прощание пообедала в ресторанчике на старом паруснике за огромные рубль двадцать, и ела самое вкусное в своей жизни, какие-то рулетики, заколотые деревянными шпильками (прощай, заграница!).

Но время моей поездки уже истекало. Прошла неделя. Надо было возвращаться.

Где я потом ни бывала, в каких красивых местах мира, — это гладкое шоссе, огромный чистый лес вокруг и россыпи земляники по опушкам, а потом Мадонна у храма над рекой всегда останутся у меня перед глазами как незаслуженное, даже обманом присвоенное счастье.