3. Сорок тысяч по-турецки

3. Сорок тысяч по-турецки

Ну, а потом был ночной Стамбул: кофейни, старые отели с портьерами, люстрами и бархатными креслами времен русской эмиграции, эпохи Тэффи и Аверченко — эти писатели ходили здесь, по улице Пера, после бегства с Белой армией из Крыма, и писали свои знаменитые невеселые фельетоны именно тут, изгнанники, лишенные всего. За их спинами в России остались разграбленные дома, сгоревшие библиотеки, арестованные и казненные родственники и друзья… Тэффи, умница и красавица, одаренная фантастическим чувством юмора, жила потом в Париже и не могла выйти из дома, чтобы не пересчитать все окна на противоположной стороне, такой был сдвиг. (Ахматова тоже, говорят, не способна была перейти улицу.) Что сделали с нами, с нашей литературой… Обогатили, одним словом.

Мы бродим вечером по крутым приморским улочкам. Все дома старые, как в Риме, никакого новодела, стеклянных крыш и башенок, а только древние стены, из которых выступают традиционные занавешенные изнутри «шахниширы», т. е. эркеры по-европейски. В кофейне музыка: одна из виолончельных сюит Баха. Привет тебе, мой сынок Кирюша, с твоей виолончелью в рамках «замукальной школы»… Таскался, бедный, со своим абсолютным слухом два раза в неделю на троллейбусе в давке со здоровенной казенной бандурой… Замечталось о прошлом, о маленьких детях в доме, о ежедневном кукольном театре Феди, о двухлетней Наташе, которая ходила в длинной вязаной юбке и с пучочком на затылке и называла себя Утятя.

В самое первое мое утро в Стамбуле (после побудки муэдзина, о чем дальше) я, бродя вокруг Перы, нашла лавчонку старья (любимые мои места по всем миру). К ее дверям были прислонены два зеркала, одно даже с крыльями поверху. Вошла, никого. Товар: три транзисторных приемника 50-х годов, от одного только шкала. Пианино, на нем куча корявых сумок, немного битая скромная тарелочка, группа крохотных бутылок из-под вина, бумажная православная икона в рамке, катушки ниток в банке, грязные флаконы из-под перца — 8 шт., гармонь с одним рычагом на все аккорды, шесть ламп «летучая мышь» без стекол, пылесос эпохи первых спутников в форме ракеты, пишущая машинка «Гермес», магазинная касса, керосиновая лампа без стекла, череп маленький коричневый, фотоувеличители (толпа таких черных аистов), огромная (3x2 м) абстрактная картина удивительной бездарности, и вдруг — марионетка висит вдали над какой-то аркой. Вместо головы серый мешочек, как набитая ватой пятка от чулка.

Минут через десять после начала моей экскурсии вошел хозяин, мужчина в состоянии той же куклы и, как мне померещилось в темноте, ровно с таким же набитым ватой чулком вместо головы. Правда, в солидных очках и небритый (не по моде, а явно пятый день употребляет). Глаза как у лежащей на берегу рыбки.

Я спросила, сколько стоит кукла. Он отвечал, собравшись с силами:

— Не продается. Подарок друзей.

Возможно, все в этой лавочке было такого же сорта, типа подарки друзей и не продается. Не может продаться никогда!

— Жалко, — сказала я. — Кукла хиппи?

Действительно, у нее такой был вид, отсутствие лица, экзотический костюм и четыре руки.

— Йес.

Он соглашался со всем, что я говорила:

— Оф корс.

Видимо, чтобы не связываться.

Затем у него в башке, набитой ватой, что-то стукнуло, видимо, и он вдруг невнятно пробормотал:

— Хорошо, я продам ее, но только за сорок тысяч.

И здесь глазки его приоткрылись и оттуда выглянула маленькая надежда, как из-за дверной цепочки, и тут же скрылась.

Я стала думать, сорок тысяч ЧЕГО?

Долларов — это, разумеется, удивительно, но и лир столько быть не может. Один миллион лир это семьдесят центов USD. Стало быть, сорок тысяч лир — это меньше трех центов.

Сошлись на десяти долларах.

Затем я попросила его попозировать мне на улице. Он выдвинул свою непослушную тушку на порог и стал терпеливо держаться на ногах. Тут же ко мне сзади прилип ушастый малый лет восьми. Мой турецкий продавец нетвердым голосом ему что-то неодобрительное сказал. Малый не отставал. Покосившись на него, я поперхнулась. На лице его было написано райское блаженство и одновременно мука. Возможно, искусство рисования все еще не слишком распространено тут. То есть оно здесь категорически запрещено! Я еще раз оглянулась. Мальчик со страстной, томной мольбой на носатом лице торчал за моим плечом. У него покраснели уши. М.б., это будущий мусульманский Церетели стоял и смотрел, как я царапаю авторучкой в блокноте.