3. Командировка в сторону Манна
3. Командировка в сторону Манна
А теперь надо вернуться в 1973 год.
Мы как-то в условиях безработицы прожили зиму, а летом моего сына Кирилла наша районная медсестра Валечка устроила в санаторий для астматиков. Она ходила к нам, делала уколы и ставила банки моему сыну, мы с ней дружили. Она была в курсе нашей жизни. И однажды специально пришла, опытным взглядом окинула нашу квартиру, а затем сказала: «Есть путевка для Кирилла в санаторий на июль. Собирай его».
Так я оказалась временно свободной от проблемы как пропитать ребенка и пришла просить командировку в журнал «Сельская молодежь». В период командировки на каждый день полагались суточные 2 рубля 60 копеек. Это были деньги!
Дружественный человек, завотделом прозы журнала, хороший прозаик Боря Ряховский, которому так и не удалось напечатать мои рассказы (в результате проделанной им работы каждое упоминание моего имени вызывало на редколлегии громкий смех главного редактора Олега Попцова и сотрудников) — этот Боря даже обсудил со мной, куда я хочу поехать. Он вообще опекал вдов писателей, нищих поэтов и непечатаемых авторов (среди которых были такие киты как Ю.Домбровский).
Я-то собиралась уже давно, такая была мечта, в литовский город Ниду, где стоял дом моего тогдашнего кумира Томаса Манна. Но в Прибалтику мне командировку дать не могли. Все равно что за границу!
Получивши отказ, я посмотрела на карту и нашла город Верхнедвинск, как раз на границе Белоруссии, Латвии и Литвы. Оттуда я намеревалась автостопом поехать через Литву в город Ниду. Когда-то я использовала этот вид транспорта в казахской степи, он был там единственный.
Боря Ряховский выписал мне командировку.
И я оказалась в Верхнедвинске, грязном городке, где не было никакой еды в магазинах. Пройдясь утром после поезда по мокрой главной улице, я нашла гостиницу и для начала сутки проспала (1 р. за 24 часа), а потом пришлось встать, купить что-то для пропитания (к счастью, в столовой нашелся пирожок с картофелем) и стронуться с места.
Пешком я добралась до окраины, спрашивая дорогу, затем пошли поля.
Тяжело было даже и думать о том, где придется ночевать, как передвигаться и т. д. В казахских степях водители были даже рады любому попутчику. А что будет тут?
И я впервые подняла руку, когда через час, издали громыхая, качаясь как корабль при сильном шторме, показался грузовик. Он остановился!
Я начала свое путешествие автостопом.
И так, в кузове трехтонки, держась за борт, подпрыгивая вместе с пассажирками-доярками по жутким ухабам, налитым глинистой жижей, по типичной советской дороге я и дотряслась до государственной границы Белоруссии. Затем пришлось слезть и идти пешком к Латвии. Карта показывала, что это рядом, буквально в одном миллиметре.
Пройдя километра два, я ее увидела. Латвию.
Не надо было никаких пограничных столбов и указателей, чтобы это понять. Безо всякого перехода сразу от колдобин и глубоких рвов, от шишковатых, поросших сорняками полей начиналось гладкое как сталь шоссе, оно лентой изгибалось к горизонту, по сторонам стояли строгие строевые леса, ели и сосны как на подбор. На обочинах аккуратных кюветов густо краснели земляничные россыпи.
Честно говоря, я не видала такого никогда.
Тут же я стала собирать землянику. Даже как-то неловко было ее есть (обычно собираешь для кого-то или про запас). Я жалела, что нету никакой баночки. Страшно жалела, что со мной нет сына Кирюши.
Начинались волшебные края, заграница!
Я пошла быстрым шагом по абсолютно пустому шоссе, дальше должен был быть какой-то перекресток и хоть какое-нибудь автомобильное движение.
Звон в ушах от тишины, запах теплой смолы, хвои, огромные земляничины, темные, блестящие как драгоценные камни, в сочной, грубой, яркой зелени самой сердцевины лета… Никогда со мной ничего подобного не происходило. Это был рай.
(Теперь-то я могу сказать, что в Прибалтику шло все, чего были лишены остальные довольно нищие республики — например, это были средства и материалы для содержания дорог, т. е. щебенка, битум, асфальт самой высокой марки. А также автомобили, кирпич на строительство, лес на мебель, текстиль, трикотаж, обувь и т. д. Не говоря о металлоизделиях, бензине и химии. Западные республики не доили так же нещадно, как другие. Например, в Чебоксарах был случай, когда озверевшие от бескормицы бабы (именно бабы, нечем было кормить детей) легли на рельсы поперек очередного состава, груженного изделиями местного мясокомбината. Видимо, их дальнейшие следы надо было искать в милиции, куда сажали за хулиганство на 15 суток. Бесперебойно шли вагоны-холодильники с дефицитом, т. е. колбаса и сервелаты, сосиски и ветчина, шли в Москву, сыры и сметана ехали туда же, а бедным голодным чувашам не перепадало ничего… Им оставалось только садиться в автобус или в общий вагон поезда и ехать в столицу стоять в очередях. Это был редкий случай движения сопротивления.
Да, Прибалтику партия и правительство содержали как собственный курорт. Они туда частенько ездили отдыхать. Правительственных дач и санаториев было множество, все побережье. Начальственным лицам нравился безопасный местный климат, старая архитектура, красивые города, но больше всего им подходила европейская аккуратность аборигенов. Тот же номер (европейская аккуратность) абсолютно не прошел в Калининграде, где местных полностью выселили. Приезжие руководители разворовали все фонды, работяги и колхозники привезли с собой нравы и обычаи русских окраин. Понаставили развалюх-сараев, цветов не выращивали, дома не ремонтировали, разводили страшную помойку везде и пили беспробудно.)
Как-то я, ошалев от всего этого великолепия, все-таки поймала попутку и добралась до города Краславы, это была пока что Латвия, маленький город, целиком сохранившийся с прошлого века, — даже вывески были написаны на стекле буквами стиля модерн, как будто вдоль улицы стояли декорации фильма про дореволюционные времена… Городок весь был на холмах. Улочки ныряли и вылезали из-под крутых горок. На одном перевале, поднявшись наверх по мостовой, я увидала, что внизу стоит над обрывом в полной нетронутой красоте католический храм с огромной статуей Мадонны, тоже диво дивное.
Это была чистая заграница.
Затем я оказалась уже в Литве (срезала уголок Латвии через совершенно неинтересный промышленный Даугавпилс), и в городке Зарасай на автобусной станции зашла в буфет, поскольку оголодала. В Верхнедвинске, в Белоруссии, мне с утра удалось купить только недешевый пирожок с картошкой в буфете гостиницы. Столовую я в городе не нашла, а в ресторан соваться не решилась.
В пристанционный зарасайский буфет я ступила довольно неуверенно. Бог его знает, какие у них тут, за границей, цены.
Тут же у меня вылезли глаза на лоб: в витрине стояли невиданные блюда — сырники со сметаной, какие-то огромные картофельные котлеты, шницеля, сосиски с капустой, а в меню я заглянула — слова иностранные и непонятные, а цены просто копеечные, боже ты мой! Какие у них тут деньги?
Буфетчица не понимала по-русски принципиально.
Все-таки удалось добыть путем тыка и мыка сырники со сметаной и стакан чая, а мелочь тетенька выбрала у меня с ладони.
Зарасай стоит на огромном озере, из воды поднимаются стены древнего рыцарского замка, так я запомнила.
Я была настолько потрясена всеми этими видами, что ходила как во сне.
Тем не менее дело шло к вечеру. Погодка была облачная, сырая. Дул ветер. Продирало до костей после всех этих прогулок. Надо было устраиваться на ночлег.
На глаза после блужданий и вопросов попалось что-то вроде гостиницы. Дрожа от холода, я вошла и сунулась в окошечко администратора. Та ответила по-русски. И у них была койка свободная! Вещь совершенно небывалая, в те времена в гостиницу попасть было невозможно! (Номер в Верхнедвинске я заказала себе из редакции.)
Я заплатила семьдесят копеек и свалилась как сноп, предварительно выстирав в общем душе белье и свои единственные белые брючки.
Пробуждение мое было резким: кто-то ритмично стучал по полу.
Это оказалась новая соседка. В прозрачном газовом платочке, повязанном вокруг бигуди (такие железные трубочки, на которые в то время женщины еженощно накручивали волосы, чтобы добиться кудрей. Спать на «бигудях» было жутко неудобно, но что оставалось делать!), то есть она была с огромной как неровная тыква головой, и в трениках, халате и тапочках она колотилась на животе по полу, ухватив себя за щиколотки задранных ног! Это была у нее утренняя гимнастика. Упражнение «лодочка».
Баба была немолодая, за сорок, румяная, сбитая крепко как та самая лодочка, с лицом крестьянки, т. е. иссушенная ветрами и дождями. Пока мы пили чаек, она рассказала мне свою жизнь. Она в юности была «уполминзаг», то есть уполномоченная министерства заготовок. Она выколачивала из соотечественников, литовских крестьян, налоги, а также шерсть, кожу, овощи, зерно, мясо, яйца и молочные продукты. Она, случалось, даже проходила десятки километров пешком, транспорта не было, и бывало, что уйдя в соседнюю деревню и вернувшись в сельсовет, она заставала одни трупы. Море крови. Литовское движение сопротивления, «лесные братья», тоже работали по заготовкам, тоже собирали свою дань… То есть хлеб, мясо, яйца и все остальное. И убивали тех, кто снабжал русских. После одного из таких случаев она, уже устроившись на ночлег, услышала голоса, сообразила, что «братья» возвращаются за ней, еле успела вышмыгнуть глубокой ночью, выбралась на дорогу и услышала стук копыт, и буквально пробиралась всю ночь кустами, чтобы ее не увидели лесные. Недавно она тяжело болела, перенесла операцию, ходила еле-еле, «по стене». Что за операция, она не уточнила. И начала погибать. Слабость, чернота в глазах. И тогда она стала опять делать гимнастику! Через силу, через боль. И выправилась. «И тогда я каждое утро тепер занимаю гимнастика тшас!»
Она угостила меня черствыми домашними пышками.
Дальше мой путь лежал вокруг Игналины (это страна озер, там же располагалась атомная электростанция) через город Укмерге. Какая-то залетная хмельная литовская свадьба на своем автобусе подхватила меня с шоссе и чуть не увезла в сторону гулять. Но я твердо ехала в Вильнюс. Они высадили меня на пустом шоссе.
Вот рассказ о том, что затем произошло со мной на этой дороге.
* * *
Я встретила свою родную душу рано-рано утром, приехав в Вильнюс на попутке, — это была немолодая женщина на пустой туманной улочке близ храма. Она шла явно оттуда. Гудели колокола. Сыпал мелкий дождик. Пахло дымом (люди топили камины), блестели черепичные крыши, старые стены источали сырость, я шла по Вильнюсу! По городу! Я была в безопасности, слава тебе, Господи. Я чуть не плакала.
Надо сказать, что накануне над моей жизнью нависла нешуточная угроза. Я ближе к вечеру голосовала на шоссе, и меня взял на борт русский дальнобойщик. «Мне до Вильнюса». — «Да, мы до Вильнюса». Парень был тихий, симпатичный, к таким сразу чувствуешь доверие. Но он был не один — за ним шел еще грузовик. Потом, ближе к ночи, вдруг обе машины свернули после моста на боковую дорогу и въехали на какой-то плешивый плац на берегу.
— Отдохнем, — объяснил мой водитель.
До шоссе было достаточно далеко, километров пять. И уже солнце садилось, то есть было где-то часов десять вечера. Мост вдали стоял совсем пустой.
Из второго грузовика спрыгнул здоровенный бугай с небольшими глазами. Поздоровался.
Запалили какой-то свой огромный, со струей огня, примус, поставили котелок. Достали две бутылки водки. Так. На сырую, топтаную траву постелили брезент. Поставили приготовленные три мутных стакана, нарезали хлеб, колбасу, огурцы своими черными руками. Два ножа у них было, у каждого по складному ножику.
Какое-то странное чувство окончания жизни заползало постепенно, вместе с холодом, в мою душу (как у овцы, которую куда-то привезли и выгрузили около костра), но у овцы нет речи, а то бы, может быть, она взмолилась и заплакала. Я болтала, делала вид, что все нормально, и разговаривала преимущественно с Алешей, моим водителем. Делала вид, что он мне нравится. Спрашивала его о родителях, об армии, и откуда он родом, рассказала о своем сыне, который сейчас живет в детском санатории. И бываете ли вы в Москве, вот мой телефон (дала номер бюро проверки). Бугай тоже вставил пару слов о жене и детях. Что-то я разливалась соловьем о том, что я журналистка и изучаю жизнь на дороге, буду писать книгу. Протянула им свой блокнот, чтобы они там оставили свои имена и телефоны. Они, сомневаясь (бугай похохатывал над Алексеем), написали телефон автобазы. Хорошо, что они у меня не спросили удостоверение — оно отсутствовало. Я нигде не работала. И в путешествие автостопом я отправилась именно потому, что на билеты денег не было.
Поели. Они выпили всю водку. Я сказала, что в завязке. Поверили?
Потом бугай (Алексей ушел в кусты) спросил меня, с кем я буду спать.
Я ответила:
— С Алексеем, вы что.
Он не стал спорить. Это было законное право друга. Я и ехала с тем и должна была выбрать того.
Совершенно спокойно он ушел в свою кабину вдалеке и угомонился там на верхнем сиденье, хотя время от времени всплескивался как запятая — так ведет себя червь, если поднять над ним камень и взбудоражить его покой.
Алексей вернулся, что-то спросил меня. Я поняла и ответила: «Нет, не могу, извините». Он не стал возражать. Тихий, нормальный, очень усталый (плюс бутылка водки) человек.
Я залезла на верхнюю полку над сиденьем, прикрылась своим свитером. Алексей заснул внизу.
Я еще видела, как в той, другой кабине, ворочается и поднимает маленькую головенку бугай, смотрит. Закат все не уходил, было светло и страшно.
Уже в пять утра Алексей поднялся, спрыгнул на луг, пошел к реке. Я перебралась на свое место внизу.
Я боялась выйти, справедливо подозревая, что меня могут здесь кинуть.
Он вернулся, не говоря ни слова, и мы поехали.
Он высадил меня где-то уже в городе, я поблагодарила и сошла под дождь, и очутилась в Вильнюсе, в мирном городе в семь утра.
Повторяю, пахло дымом, небо было низкое, стоял легкий туман, в храме звонили. Я шла счастливая, вся дрожа после теплой кабины.
И тут мне и встретилась эта женщина лет пятидесяти, скромно и аккуратно одетая, в платочке.
Я знала, что тут надеяться на гостиницу нечего, и спросила ее, где здесь гостиница. Так голодный нищий спрашивает, а где здесь можно достать хлеба.
Она все сразу сообразила, небогатая женщина в платочке, и на плохом русском языке очень любезно ответила, что в гостиницах сейчас мест нет, а если я хочу, то она отведет меня к себе.
Вот так да! Это небывалый случай даже в гостеприимной России, как где-нибудь в Туле, где можно зимним вечером спросить у двух девочек, кто бы мог мне сдать койку на ночь, и тут же девочки ведут тебя к себе домой и стелют раскладной диван, на котором ты будешь спать рядом с одной из девочек — после тихого ужина, когда за столом соберется вся семья, отец, бабушка, двое деток. А мама их только что умерла, тут, под этой неяркой, экономной лампочкой, среди бедной мебели, и щемит сердце от того, как просто и доверчиво девочки мне отдали половину дивана…
И тут то же самое, ранним-ранним утром эта литовская женщина в платке приводит тебя в свою квартирку — это половина верхнего этажа, практически чердачное помещение двухэтажного домика.
Небогато, чисто, вопиюще небогато, только самое необходимое. Никаких уютных мелочей, ненужного семейного скарба типа статуэток, кувшинчиков, салфеток, подушек, флакончиков, фотографий в рамках, цветов в горшках. Пусто. Какие все-таки аскеты эти литовцы!
Тебя поят чаем с сухариками, подсовывают масленку и сахарницу, тебе дают ключ и сообщают данный адрес, затем ты идешь в город, ходишь под дождем среди чужих прекрасных домов старого города, в оживленной, нарядной, хорошо одетой толпе, дамы в шляпках, о!
Заворачиваешь в редакцию литературного журнала, где главный редактор Альгис Балтакис беседует с тобой о своем выдающемся и самом архаичном в мире литовском языке, который родня санскриту, есть еще какие-то селения в Индии, в горах, там говорят на почти литовском, о чудеса!
Но это все присказки, он знает, что ты тут недаром, и ты преподносишь главному редактору свои совершенно ему не нужные тексты на русском, он берет не сомневаясь, спрашивает, оставлен ли обратный адрес, о боги. Он не знает, что ты есть запрещенный автор у себя дома, это идет 1973 год. Два рассказа в журнале «Аврора» за 1972 год, «Рассказчица» и «История Клариссы», все. Первой книге суждено появиться только через пятнадцать лет.
Он ничего не знает и берет эти рассказы! Но не гарантирует ничего, заранее извиняясь, — и через три месяца тебе в Москву приходит перевод опять-таки с извинением, что рассказы напечатаны в литовском журнале для женщин! Тридцать два рубля! Господи!
Да, я сидела в кабинете главного редактора после недели пути пешком, в грузовиках, в жигулях, на мотоциклах и в свадебном автобусе (где все были веселы и безумно радушны, пели мне битый час литовские песни, и я им пела что-то цыганское, они умилялись до назойливости), после ночевок в гостиницах за рубль — и вот ты и в цивилизации, с тобой разговаривает человек твоей профессии (поэт!), редакция, пишущая машинка, счастье!
Потом ты бродишь опять под дождем, заходишь в кафе, боясь цен, там сидят дамы в тех же шляпках (дама никогда не снимет шляпки в общественном месте. Не снимает шляпки и светлых перчаток!).
Дамы пьют кофе из чашечек, очень маленьких и белых, некоторые едят крохотные пирожные маленькими вилками и очень ловко, как-то без участия губ, то есть не делая изо рта дудку и потом не помогая себе высунутым языком, браво.
Денег у меня только на кофе. Четкая смета, в день рубль на еду, рубль на ночевку в гостинице. Сомнения с меню в руках, сидя под стоящей официанткой. Смятение с меню в руках. Не терять лицо! Я русский писатель!
Из чистого, уютного кафе я ступаю опять под дождь в своих мокрых туфлях. Зябну после тепла.
Наступает сиреневый вечер, огни дрожат в лужах, горят витрины с немыслимыми товарами, мокрая мостовая дымит легким туманом, потому что на самом деле лето, и тут путника, затерянного в чужом городе, охватывает мгновенный ужас — как найти ту окраину, тот дом, адрес где адрес на каком трамвае в какую сторону у кого спросить о о о?
Но как-то — и это тоже счастье — все обошлось, и впотьмах, взобравшись по крутому шоссе, среди очень редких огней и ровно подстриженных кустов, я иду по дорожке, вижу тот самый дом, вхожу в сени, поднимаюсь по темной, пахнущей старинной пылью лестнице.
Оказывается, меня ждут с ужином. Я смущена. Я потратила свой рубль на кофе и пирожок (надо было не потерять лицо перед официанткой), и у меня ровно еще рубль на ночь (воображаемый номер в гостинице).
И я могу заплатить Ядвиге только за ночлег! А за ужин не в силах!
Путано отказываюсь, язык не поворачивается говорить о деньгах. Она (Ядвига) не принимает моих слов всерьез, она же готовила и ждала меня!
Она кладет на тарелочку мои сырники, ставит баночку сметаны, наливает чай. О счастье! Горячий чай! Я шла домой два часа.
Она спрашивает.
Я отвечаю.
Да, я проехала много литовских городов, сел, деревень. Где была? Была ли в Паневежисе (ударение она делает на «и»)?
Да! Там ведь театр! И я да, ходила вокруг этого театра, хотела оставить им свою пьесу, но там было закрыто на лето. Знаменитый театр с прекрасными актерами! Банионис, да!!!
Да, Банионис, Будрайтис, Мильтинис, отвечает Ядвига. Я из Паневежиса.
Да?! О, как здорово! Красивый город весь в цветах, какой парк! Скверы! Пеларгонии на всех балконах!
— Я из Паневежиса, — повторяет она, передвигая туда и сюда сахарницу, масленку, баночку сметаны. — Я переехала в Вильнюс, купила тут квартиру себе.
— О, здорово!
— Да, я не могла больше жить в Паневежисе.
Опять у нее ходы в этой шахматной партии на скатерти. Чайник чуть левее. Сметану рядом. Сахарницу на ее место.
— Вильнюс — красивый город, большой, — подтверждаю я, что-то предчувствуя.
— Я не могла жить там больше, мой дом сгорел.
Пауза. Язык не поворачивается отвечать.
— Я утром ушла на рынок, — бесцветно продолжает моя Ядвига. — Вернулась — все горит. Они сгорели, пока я ходила. Дочь, внук, муж, зять. Они спали все. Я их оставила во сне. С тех пор не могу плакать.
Молчание.
Свет, тусклый свет, экономная слабенькая лампочка из-под бедного абажура низко над столом. Как там, в Туле, в бедной сиротской, замершей за столом семье.
После этих слов что говорить. Наступает молчание.
Ядвига даже не пытается меня ни о чем спрашивать. По ее лицу видно, что она недовольна собой, слишком рано она выдала свою тайну. Надо было посидеть, побеседовать по-человечески, послушать ДО объявления. Надо было молчать.
Но как молчать? Она и так все молчит, здешним соседям не рассказывает ничего.
Новые знакомые не примут такого горя, будут шарахаться как от заразной больной. Как шарахались от нее в Паневежисе.
Каждый день в шесть утра она выходит из своего теперешнего дома в час, когда вышла из того дома в тот, последний раз, покинула мирных спящих, навеки уснувших детей. Куда она идет в шесть утра? Туда, где мы встретились. Она идет к храму.
Ядвига на следующее утро, однако, не уходит так рано, я еще с ней, тут. Она приготовила кофе, свежая булочка (все-таки сбегала в магазин) на столе, мед, масло. Запах кофе и дыма, бедная квартирка.
Я уезжаю дальше, к морю, у меня там дело, я должна видеть дом Томаса Манна, моего любимого писателя, я должна поклониться этому дому и там закончить свою пьесу, которую пишу по дороге.
Мне ехать и ехать, и надо спешить, автостоп не такое быстрое средство передвижения, а в конце августа нужно вернуться в Москву и забрать из санатория ребенка.
Кирилл астматик у меня, восьмилетний мальчик. А муж умер в прошлом октябре, умер, ушел, покинул нас. Ему было тридцать два года. Шесть последних лет он был парализован.
Ядвига неловко протягивает мне руку на прощанье, я ей тоже все рассказала. Я говорю хозяйке, что мой муж был такой худой, что выглядел как Иисус Христос на кресте.
Она тянется поцеловать мне руку. Она плачет вместе со мной.
Моя мама тоже всегда норовит чмокнуть нас с Кирюшей в руки.
Я еду на трамвае вон из города, опять становлюсь на пустынном шоссе. На поезд нет денег. Свобода, оглушительная свобода после шести лет больниц и упорной борьбы. Свобода еще на десять дней, а потом ежедневная жизнь, можно держать ребенка за руку, мое спасение, мое сокровище. Ядвига там одна, сухая ветка сожженного дерева.