Это поколение-82
Это поколение-82
Наша дочь родилась в последний год правления Брежнева. Это были баснословные времена, другая эпоха.
Через двадцать дней после ее рождения у меня закрыли спектакль в Ленкоме, «Три девушки в голубом», и премьера состоялась только когда ребенку было уже три года с гаком.
Собственно говоря, Наташа к этому времени успела сменить троих руководителей партии и правительства — упомянутого Брежнева, больного водянкой Андропова, а также неходячего Черненко, и жила уже при правлении улыбчивого, молодого и здорового, хотя и подозрительно малограмотного Горбачева.
При кратком правлении Андропова начали сажать без разбору, лагеря были переполнены так называемыми «хозяйственниками», т. е. теми, кто зарабатывал больше секретарей райкомов КПСС (кто не знает, что такое КПСС, — Коммунистическая партия Советского Союза, а кто не знает, что такое Советский Союз, СССР — это Союз Советских Социалистических республик, их было 16 штук, включая почти европейскую Прибалтику, Украину с морями, фруктово-винную Молдавию, весь мирный Кавказ и тихую, спящую под дождем ядохимикатов среди хлопковых полей Среднюю Азию), а также лагеря были полны читателями запрещенной литературы.
Когда Наташе был год, как раз и наступил андроповский 37-й год, и у нас посадили друга, и мы стали тоже готовиться к обыску, пораздавали все книги и рукописи знакомым. И не было человека, который бы отказался взять опасный груз. За хранение и распространение давали до пяти лет лагерей…
Андропов помер, затем воцарился совсем уже хромой на голову Черненко, его за руки водили (на глазах включенной телекамеры) к урне голосовать, но он успел объявить «Год письма», вернее, за него объявили, и начали отвечать на письма трудящихся. Я написала письмо Черненко (с уведомлением о вручении), что у меня закрыли спектакль неизвестно почему, и «Три девушки в голубом» опять посмотрели (его смотрели регулярно раз в полгода, но решения не выносили никакого). Опять не разрешили, на том уже и Черненко помер.
Кстати говоря, про этот каскад похорон в народе ходил анекдот: «У вас есть пропуск в Колонный зал на похороны?» — (Гордо.) «У меня абонемент!»
Именами усопших тут же называли города. Хороший город Рыбинск стал г. Андропов. Возник город Устинов (в честь покойника маршала). Была жуткая байка, как телефонистка междугородки кричит на весь зал: «Андропов, вас вызывает Устинов!» (Мертвец мертвеца.) Про ушедшего Черненко (его звали Константин Устинович) ходил следующий анекдот: «Стали думать, как в его честь назвать Одессу. Черненковск — мрачно, Устинов уже есть. Э, переименуем Одессу в Константинополь!»
Итак, Наташе исполнилось три годика, и явился Горбачев. Это был четвертый и последний Наташин партийный руководитель КПСС, и вдруг наш спектакль в Ленкоме разрешили, мы ликовали, на общественном просмотре в театре толпа зрителей прорвала ограждение, смела дружинников (одному сломали руку) и проникла на второй этаж в пальто.
Никто не верил, что послабление пришло надолго, старались успеть. Вообще все было как в последний раз, даже когда давали сыр или подушки, толпы ломились.
И действительно, через полгода спектакль опять закрыли, теперь уже лично член Политбюро КПСС по фамилии Лигачев. Спектакль разрешили только через полгода. Лигачев прославился одним — фразой в адрес Ельцина: «Борис ты не прав». Теперь и это забыли.
Ни Наташа, ни все эти деятели не подозревали о существовании друг друга, а вот в моих воспоминаниях руководители всего-навсего ее современники. Так странно устроены родительские глаза!
Когда Наташа еще ходила в садик, наш средний, Федя, написал после уроков на доске «Да здравствует тысячелетие крещения Руси!» Классная руководительница позвонила нам с возмущением и наткнулась на меня, а я молча передала телефон мужу. Все что я услышала (и классная) от нашего горячего папы, могло заставить верующего перекреститься, а неверующего вздрогнуть. Феде пришлось уйти из этой английской школы.
Когда Наташе исполнилось семь лет и в классе надо было вступать в октябрята, Наташа не пошла в этот день в школу. Прогуляла и дополнительный набор в октябрята, который устраивался позже для плохих и отстающих учеников. Учительница заподозрила что-то неладное, назначила индивидуальный прием. Беспартийная Наташа со слезами и в этот день просилась в школу, потому что уже дети из соседних классов ходили на нее смотреть как на ту девочку, которая не любит Ленина (формулировка учительской).
Но шли новые времена, и нас не вызывали к директору и ребенка не исключили, как когда-то попросили из школы Федю, придравшись к его математике (а класс-то был с литературным уклоном) и, еще раньше, моего старшего, пятиклассника Кирюшу, который на обратной стороне тетради, где была клятва пионеров, во фразе «пионеры преданы идеалам коммунистической партии» переправил, разумеется, «преданы» на «предали», плюнув на неверный падеж «идеалам». Кроме того, само собой понятно, он исправил слова «пионеры хранят память» на «пионеры хоронят». Меня вызвали на родительское собрание. Что там было! Один папаша, отставной майор с красным затылком, обернулся и, от ненависти избегая на меня глядеть, произнес вескую формулировку: «Сахаровщину разводят». Да, рядом с клятвой пионеров Кирюша изобразил еще и виселицу! Не в том смысле, в каком ее изображал Пушкин с подписью «и я бы мог», а просто они играли в слова с дружком.
Эту страшную улику, тетрадку зеленого цвета за три копейки с виселицей, классная руководительница Нинель (обратно ее имя читалось как «Ьленин») положила на стол перед собой. Перед тем они обсуждали поведение мальчика Веселова, который в гардеробе чистил карманы, а на переменах выигрывал у малышей деньги («А спорим, я тебе в ухо дам?»).
Про этого мальчика классная сказала, что он растет в трудной семье и мы его не бросим, а про Кирилла сообщила, что эту тетрадь она сохранит в его личном деле и передаст куда надо.
Я спросила:
— Вы что, на ребенка дело шьете? Ему же двенадцать лет!
Они мне не ответили.
Затем я как ни в чем не бывало встала, пошла к столу Нинель и тихо и просто взяла эту тетрадь и спрятала в сумку. И вернулась на свое место — и правильно сделала. Кошки не должны бегать от собак!
Они не знали как поступить. Майор окаменел. Он понял, что я эту тетрадь отдам только с жизнью. Судя по его виду, солдат-то он срубал на раз, а вот драться в школе ему еще не приходилось.
Затем я, пробормотав «ребенка надо кормить» (дома меня ждал младенец Федя), быстро вышла вон из класса.
И только на выходе поняла, что забыла на сиденье парты свою шапочку, которую незадолго до того связала.
Вернулась. Пошла к своей парте. На ней ничего не было уже.
Для вида все как-то пооглядывались, но были явно довольны. Наказание последовало! Шапку они попятили.
С тех-то пор я боюсь школьных собраний.
Итак, Наташе семь лет, она учится в музыкальной школе, барабанит «Савка и Гришка сделали дуду», носит косички, смотрит «спокуху», а на ночь папа читает им с Федей Библию или я рассказываю очередную сказку. Кончилась война в Афганистане! Это было счастье.
Многие из поколения Кирилла были там. Некоторые остались в горах навеки, искромсанные, о горе.
Вскоре Наташа начала ходить в детский церковный хор.
В первую же минуту путча 1991 года Наташа свалилась с высокой температурой, мгновенно отощала — так ее напугали наши крики и слезы. И болела все три дня, пока папа с Федей не ворвались в дом с криком «Они бежали! Гекачеписты дунули!» И тут же она ожила и встала.
Тем не менее тень голода нависла над нами, в магазинах ничего не было. Но законы стали полиберальней — разрешалось теперь покупать дома в деревне. (Раньше ничего было нельзя, и, чтобы приобрести избу, приходилось обманывать закон, составлять какие-то липовые доверенности или выписываться из города и прописываться на селе, причем с устройством на работу скотником или учетчицей, иначе не прописывали! Тоже было вроде рабства. А деревенским, что еще хуже, нельзя было уезжать в города, им не давали паспортов.) Но, повторяю, вышло послабление в законах. На гонорар от невышедшей книги мы купили дом в Дубцах Меленковского р-на Владимирской области, и следующие три года подряд (пока не заболела моя мама) мы с Наташей (а иногда приезжали и папа, Федя, Кирюша и его дети Маша с Анютой) проводили там лето. Сажали, пололи, собирали, поливали. Кормились с огорода.
Наташа носила воду сначала в маленьких пятилитровых канистрах, а потом стала стесняться — все дети смотрят — и стала носить по два огромных десятилитровых ведра от колодца, как взрослая. Начала говорить как все местные, на «о». Она «собирала ягоды, грибы», водила за собой команду голопузой малышни, дико боялась пауков и смотрела на звездное небо. Говорила: «Я трепещу перед небом». Крестилась каждый раз, взглянув на икону. Как все, говорила «ихово» вместо «ихнее» и употребляла глагол «заетывать». В деревне у Наташи объявился малолетний жених, Ефимка. Один раз мы даже нашли на крыльце ветку смородины с ягодами (результат набега на чужой сад, видимо — в своем садочке аккуратные деревенские дети не озоруют, не рвут ягоды вместе с веткой). Наташа сказала «дурак». В деревне Наташа сочинила свой первый и единственный за все свое детство верлибр: «Трава лелеет мои ноги, и полный луг цветет».
Это были странные, чудесные времена. Вдруг открылась государственная граница.
Большую часть своей жизни мы сидели в своей стране как в лагере, огороженные колючей проволокой. Стремление поехать за границу считалось попыткой побега. За такие дела сажали. Ходили слухи о смельчаке, который переплыл Черное море и вылез на берег в Турции! Если бы его выловили из воды наши, дали бы ему восемь лет лагеря.
За границу мы ездили в Литву и Эстонию.
И вдруг — мы не верили своим ушам! — ворота лагеря открылись.
Мой старший, Кирюша (год рождения 1964), мало где бывал (в крайнем случае в Коктебеле или автостопом в Прибалтике), он ходил в обычную дворовую школу (у нас с мужем были демократические взгляды, пусть живет как все), хлебнул много чего (в частности, учительница первого класса меня вызвала и тяжело произнесла: «Вы последите за ним. Чой-то он самый умный в классе»). А на шестом году его обучения опять-таки та самая «Ьленин» наоборот, классная руководительница, тоже вызвала меня и низким голосом сказала:
— А вы знаете, что он Достоевского читает?
Я ужаснулась такому разоблачению и стала отрицать, но напрасно.
— А «Бедных людей?» — победно сказала учительница.
Дело происходило в темном коридоре школы, у женского туалета.
— Да вы что! — воскликнула я. — Он только до смерти студента Покровского дочитал, заплакал и бросил.
На дворе стояла холодная весна 76-го года, Федя только родился, до Наташи было еще шесть лет.
Кирюша, рожденный в 1964 году, уже с 16 лет работал в больнице, четыре года пахал санитаром в реанимации, учился в университете, служил дворником в подземном переходе, и только когда КПСС отдала концы, стал работать переводчиком и журналистом.
Зато Федя с Наташей — другое поколение — ездили со мной в разные страны, куда меня приглашали, поскольку детей мне не с кем было оставить, а Россия, открывшаяся для мира, всех интересовала, и приглашающая сторона была согласна даже на младших родственников.
Дети учили языки, пели в опере музыкальной школы, Федя ставил рождественские вертепы и спектакли, Наташа в них играла с полутора лет, и когда приходили гости, Федя немедленно вешал занавес в коридоре, рисовал билеты на клочках, давал «три звонка», сажал гостей на расставленные стулья… Это были длинные импровизации, и мы щедро хлопали. В двенадцать лет Федя стал выпускать свой журнал, в тринадцать начал работать на телевидении, в шестнадцать в отделе выпуска газеты «Коммерсант».
Наташа, поколение-82, требовала конфет, жвачки, мороженого и Барби как у Оли Самойловой.
В результате у нее появилась кукла Барби, одинокая, недорогая, из стран народной демократии, с суставами на заклепках, любимая. Для нее мы построили из ящика домик, делали с Наташей стулья и кровати, шили (весьма коряво) ей юбки и клеили шляпы. Кукла вскоре облысела после очередного мытья головы, но все равно осталась любимой, даже когда моя переводчица привезла Наташе шикарную, настоящую Барби. Боже, какие сериалы Наташа закатывала с подружкой Анечкой при участии трех их «Барбей»! Маленькие артистки сидят на полу, глаза туманные, щеки румяные, куклы меняют наряды и разговаривают фальшивыми голосами, какими вскоре запищали и задудели героини мыльных опер, поскольку все роли дублировала одна несчастная актриса за малые деньги и говорила то колоратурой, то дородным нутряным басом, во всех случаях неестественно.
Поколение-82 отличалось нелюбовью к каше и супу, обожало кока-колу, чипсы и телевизор, ненавидело уроки физкультуры, математики и обществоведения и тяжело, с боем, читало требуемые по программе книжки. Любило это поколение только Карлсона, Муми-троллей и Пеппи Длинный Чулок, а также мультики (любые). Запрещенного для нас Достоевского этим детям задавали читать, и они вяло водили глазами по его ужасающим строчкам и называли «Фома»! (От инициалов образовавши.) Музыкальную школу наша девочка закончила на четверки, жутко волновалась на экзамене. Для отчетного концерта мы с ней купили на рынке ее первое в жизни модное платье — черное сверху, цветастое снизу, длинное. Она согласилась надеть бусики. Мы, глотая слезы, смотрели из зала, как она выходит к роялю словно к гильотине, обреченная несчастная пианистка. Как склоняет свои светлые волосы над клавиатурой, и ее пальчики, как сосульки, тюкают по клавишам, хорошо что по нужным.
Ну что же, вздыхали мы, эта младшая наша совершенно подавлена своими шумными старшими братьями и суровыми родителями. Что же, она будет жить тихо. Будет кофе подавать в офисе директору.
(Однако в дальнейшем, в шестнадцать лет, она пела со своей группой «Люди собрались» совершенно бесстрашно в любом зале. Это уже произошла смена шкурки.)
Как все родители, мы старались таскать детей по музеям, по городам, по интересным знакомым — но дети в своих наушниках нас не слушали. Хорошо что успели поучить их той, другой, классической музыке и языкам еще в пору, когда они были обучаемы и послушно ходили в школу.
(Вообще это очень вредно, быть справедливым обвинителем. Обеим сторонам вредно.)
Продолжаю свою историю.
И потом — вдруг — это поколение вылезло из скорлупы, высохло, вылупило глазки и шасть вон из дому! Жить!
Как они при этом успевают учиться, читать своего Кастанеду, танцевать ночи напролет, слушать любимые группы, готовиться поступать кто куда, болтать по телефону, посещать музеи, кино, театры, есть бутерброды с одним вареньем, болтаться в секонд-хендах, общаться, подрабатывать где кто может, даже в телевизионных передачах, кататься на роликах, мыть (очень редко) посуду, что-то рассказывать родителям в восторге, ходить хвостом за старшими друзьями, бриться налысо, делать колечки, браслетики, писать какие-то статьи, учиться фотографировать, учиться рисовать, учиться петь джаз и «сводить» виниловые пластинки в подражание диджеям!
Нельзя сказать, что эти дети не боятся ничего, они видят вокруг себя эти перспективы — истощенных иглоукалывателей, цинковые ящики из армии и много еще чего…
Но дети так спешат все понять, они знают компьютеры, технику, музыку, уже на всем покатались, и, как любые новые существа, мгновенно принимают каждое любопытное предложение. На них работают целые индустрии. Заколачиваются миллиарды. Это они — надежда рекламы. Со всех сторон тянутся услужливые руки с сидюшниками, видеокассетами, кепочками-маечками, ботинками и штанами, сигаретами, таблетками и шприцами… Денег, правда, нет. Денег нет страшно, вплоть до разборок с родителями, которые недосчитались денег в кармане… Но появляются друзья, которые готовы на все. Угощают, принимают. Водят в ночные клубы. Звонят, забивают стрелки. Интересуются их жизнью.
Дети дали мне пейджер, когда я лежала в больнице. И на него стали приходить совершенно чужие сообщения (кто-то «прицепился», как сказал Федя).
Любопытства ради я переписала часть из этих переговоров:
Дима, позвони Данилу домой.
Дима, возможно, мы с тобой не услышимся сегодня, если есть возможность, позв. после 24 домой. Даниил.
Дима, мне нужно «Джохан Бленд». Да-да, это именно та вещь, кот. Мамедов крутил вместе с «Дельтой». Поможешь, Арт.
Выходи на улицу. Николай.
Заходи быстрее, Дима.
Дима, мы выезжаем. Брякни мне на мобайл. Арт.
Срочно позв., пожалуйста, мне домой. Николай.
Дима, ты не торопись, я за тобой заеду и напрямую поедем в «Манхэттен».
Ведь на самом деле, Дима, самое главное я тебе не сказал, а прошла уже практически неделя.
На домашний. Дима.
У шлагбаума в семь. Николай.
У шлагбаума в восемь. Николай.
Нужен срочно. Где ты. Николай.
Дима, к сожалению, задерживаюсь. Возм. встретиться не будет. Перезвоню завтра.
Армен, срочно позвони в «Ромашку».
Паша, позвони 7623150. Эдик.
Этот Дима, видно, уже ушел. От родителей — к друзьям. И если раньше все зависело от семьи, то теперь все будет, как скажут Эдик-Паша-Арт и странный Николай у шлагбаума. Они чем-то зарабатывают на жизнь. И Дима им нужен.
Теперь они будут вести Диму по жизни.
А что же поколение-82?
За два-три последних года это поколение проделало огромный, невероятный путь (та самая «смена шкурки») — от мирного семейного сосуществования, которое проходило под бочком у мамы со всхлипом «ты знаешь, оказывается, у меня нет друзей» до «ма, я сегодня не приду».
От жизни, когда детки под боком, а родители заняты простыми вещами: уложить ночью и поднять утром, а вечером встретить у метро, и это не считая накормить-загнать в ванну-приготовь вещи на утро-как уроки-освободи телефон-опоздаешь-опаздываешь уже-во сколько кончаются уроки-обед на плите-почему все осталось-ничего не съедено-вынеси мусор-вынеси мусор-вынеси мусор, кому говорят!!! — до робкого родительского: «Ну ты хоть позвонишь?»
Ты позвонишь нам, поколение-82?