Глава I. Конец немецкого классического идеализма

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава I.

Конец немецкого классического идеализма

Четверг 15 ноября 1841 года. В этот день на берлинской Унтер ден Линден близ Площади оперы царило необычное оживление. Кареты, экипажи, пешеходы теснились, направляясь не к зданию оперного театра, а напротив — к университету, в аудиторию № 6, самую большую университетскую аудиторию, которая не могла вместить всех желающих, число которых значительно превышало заполнивших ее четырехсот слушателей.

«Если вы сейчас здесь, в Берлине,— писал присутствовавший там Фридрих Энгельс,— спросите кого-нибудь... где находится арена, на которой ведется борьба за господство над общественным мнением Германии в политике и религии... вам ответят, что эта арена находится в университете, именно в аудитории № 6, где Шеллинг читает свои лекции по философии откровения» (1, 386). «Вступительную лекцию Шеллинга,— писали тогдашние газеты,— читали в Германии с таким же любопытством, как тронную речь» (81, 782).

Такой же наплыв, как и на вступительной лекции, был и на второй лекции, на которую прибыл из Дании Сёрен Кьеркегор. «Шеллинг начал,—пишет он 18 ноября П. И. Шпангу,— но при таком шуме и сутолоке, свисте, стуке в окна тех, кто не смогли войти, перед столь скученной аудиторией...» «По внешности,— добавляет Кьеркегор — Шеллинг выглядит как самый заурядный человек, у него вид какого-нибудь ротмистра...» (6, 35, 71).

Но в последующие дни аудитория заметно поредела. Интерес к лекциям спадал: «...Шеллинг оставил неудовлетворенными почти всех своих слушателей» (1, 395). Он не оправдал ожиданий. Ожидаемого триумфа не получилось. «Великая сенсация оказалась на деле одной лишь сенсацией и, как таковая, прошла бесследно» (60, 286). Гора родила мышь.

* * *

1 августа 1840 года на престол вступил Фридрих-Вильгельм IV. Эхо июльской революции 1830 года еще не заглохло. Бури 1848 года были уже не за горами.

Вскоре исполнилось десятилетие со дня кончины Гегеля. Его кафедру занимал правогегельянский эпигон Габлер. Но не он вдохновлял молодые умы, а по-прежнему сам Гегель. «Когда же Гегель умер, его философия как раз и начала жить» (1, 396). «...Именно период с 1830 до 1840 г. был временем исключительного господства „гегельянщины“...» (2, 21, 279). Левогегельянцы, «гегелинги», стали властителями дум передовой немецкой молодежи этих лет. Оставшись верными основоположным принципам Гегеля, младогегельянцы отвергали выводы гегелевской системы, не оправданные самими этими принципами. Средоточием их в Берлинском университете была группа «Свободных»: Штраус, Бауэр, молодой Фейербах, юноша Энгельс. В своем новом виде философия прусского государственного философа стала духовным оружием мятежных умов.

Фридрих-Вильгельм IV видел насущную идеологическую необходимость для укрепления существующего строя искоренить «драконов посев гегелевского пантеизма, ложного всезнайства и беззаконного уничтожения домашней добропорядочности для того, чтобы достигнуть научно обоснованного возрождения нации», как он писал фон Бунзену (цит. по: 83, 782). «Гегелингской банде» была объявлена война свыше. На роль святого Георгия, «который должен поразить ужасного дракона гегельянства» (1, 395), по королевскому распоряжению был приглашен из Мюнхена шестидесятишестилетний Шеллинг. В 1841 году, в том самом году, когда вышли в свет «Христианское вероучение» Штрауса, «Критика синоптиков» Бруно Бауэра, «Сущность христианства» Фейербаха, в том самом году, когда Карл Маркс защитил свою диссертацию о Демокрите и Эпикуре, Шеллинг переехал в Берлин и начал свои чтения в Берлинском университете. Ему было присвоено звание высшего правительственного тайного советника и положен оклад в 4000 талеров. Чтения Шеллингом курсов по философии мифологии и философии откровения продолжались до 1846 года, когда Шеллингу исполнился 71 год. После 1841 года аудитории № 6 для его лекций уже не требовалось. Количество слушателей катастрофически уменьшилось. Миссия Георгия Победоносца им выполнена не была. Он скончался восемь лет спустя на курорте Рагац в Швейцарии.

* * *

Послу австрийской монархии в Берлине князю Меттерниху, наверное, в голову не приходило, что вместе с ним в аудитории № 6, слушая мудрствования Шеллинга, сидит неистовый бунтарь, бежавший от российской монархии, который несколько лет спустя будет сражаться на венских баррикадах.

Михаил Иванович Бакунин с нетерпением ждал начала лекций Шеллинга. «Вы не можете вообразить себе,— писал он родным на родину 3 ноября 1841 года,— с каким нетерпением я жду лекций Шеллинга. В продолжение лета я много читал его и нашел в нем такую неизмеримую глубину жизни, творческого мышления, что уверен, что он и теперь откроет нам много глубокого. Четверг, т. е. завтра, он начинает» (14, 3, 67).

Но уже первая долгожданная, многообещающая лекция явно разочаровала двадцатисемилетнего революционера. «Я вам пишу вечером, после лекции Шеллинга,— делится он с сестрой под непосредственным впечатлением (15 ноября 1841 года).— Очень интересно, но довольно незначительно, и ничего говорящего сердцу, но пока не хочу делать никаких выводов; хочу еще послушать его без предубеждения» (14, 3, 78).

А год спустя, когда реакционное устремление и теоретическое убожество «философии откровения» раскрылось в полной мере, Бакунин делает уже совершенно определенные выводы, характеризуя в письме к брату (7 ноября 1842 года) Шеллинга как «жалкого, заживо умершего романтика...» (14, 3, 439). Беспокойному мятежнику, обуреваемому революционными исканиями, претили теософические назидания престарелого философа, предавшего с кафедры свое прошлое.

* * *

22 ноября 1841 года Кьеркегор записал в своем дневнике: «Я так рад, неописуемо рад, что прослушал вторую лекцию Шеллинга... Отсюда, возможно, придет прояснение... Теперь я возложил все свои надежды на Шеллинга...» (7, 148).

Увы, и его надежды не оправдались. С каждой лекцией они все больше угасали. Прослушав терпеливо тридцать шесть лекций, Кьеркегор не вытерпел до конца курса. 27 февраля 1842 года он пишет брату, что «Шеллинг болтает совершенно невыносимо... Я полагаю, что совершенно одурею, если буду продолжать слушать Шеллинга».

Оказавшись выносливее Бакунина, Кьеркегор со своих, совершенно отличных, позиций столь же решительно разочаровался в берлинском пророке. «В Берлине,— читаем мы в его дневнике,— мне, стало быть, нечего больше делать... Я слишком стар, чтобы слушать лекции, а Шеллинг также слишком стар, чтобы их читать. Все его учение о потенциях обнаруживает полную импотенцию» (7, 154).

Не солоно хлебавши Кьеркегор покидает Берлин и возвращается домой. Поездка оказалась для него совершенно бесплодной.

* * *

Совершенно несправедливым было бы умалять, а тем более отрицать положительное значение ранних работ Шеллинга в развитии немецкой классической философии, а тем самым и во всемирно-историческом процессе философской мысли. От ближних подступов к новой исторической форме диалектики, от негативной диалектики кантовских антиномий восходящими ступенями к гегельянской вершине идеалистической диалектики были учения как Фихте, так и Шеллинга. Переход от субъективистски и волюнтаристски окрашенной диалектики Фихте к диалектике абсолютного идеализма был опосредован объективной диалектикой Шеллинга в его натурфилософии и философии тождества. «Но огонь угас, мужество исчезло, находившееся в процессе брожения виноградное сусло, не успев стать чистым вином, превратилось в кислый уксус» (1, 442). Из действующей силы в развитии философской мысли Шеллинг превратился в противодействующую этому развитию силу.

Это произошло задолго до берлинских лекций. Фридрих-Вильгельм IV имел достаточные основания ставить ставку в борьбе против прогрессивных идей на мюнхенского философа, «память о котором цветет, не увядая, в летописях немецкой мысли...» (18, 6, 134), ибо вся последующая деятельность Шеллинга была направлена на искоренение того, что было посеяно его же руками.

С обычными для него остроумием, проникновенностью и беспощадностью Генрих Гейне рассказывал своим французским читателям о Шеллинге мюнхенского периода: «Там видел я его бродящим в виде призрака, видел его большие бесцветные глаза и унылое лицо, лишенное выражения,— жалкое зрелище павшего великолепия» (18, 6, 134).

Гейне видит, однако, лишь субъективные мотивы неприязни Шеллинга к философскому учению своего бывшего друга, поднявшего диалектическую мысль на недосягаемую ранее высоту. «Как сапожник говорит о другом сапожнике, обвиняя его в том, что тот украл у него кожу и сшил из нее сапоги, так, случайно встретив г-на Шеллинга, я слышал, как он говорил о Гегеле — о Гегеле, который „взял его идеи“. „Это мои идеи он взял“, и снова, „мои идеи“ — таков был постоянный припев этого бедного человека. Поистине, если некогда сапожник Якоб Бёме говорил как философ, то философ Шеллинг говорит теперь как сапожник» (18, 6, 212).

Как все передовые мыслители того времени, Гейне не мог простить Шеллингу того, что он «предал философию ради католической религии» (18, 6, 213), подменив логическую ясность мышления туманом «мистической интуиции», непосредственного созерцания абсолюта. Гейне не принял, однако, во внимание объективной стороны дела: после того что было сделано Гегелем, не было возможным дальнейшее развитие диалектической мысли ни по линии идеализма, непреложной для немецкой классической философии, ни на почве буржуазного мировоззрения, на которой эта философия произросла. Превзойти философию Гегеля можно было, лишь сойдя с этой почвы и покинув возведенный на ней идеалистический лагерь. На это Шеллинг был неспособен, предпочитая свернуть с пути рационального, логического познания. «Здесь кончается у г-на Шеллинга философия и начинается поэзия, я хочу сказать—глупость...» (18, 6, 131). Это было сказано в 1834 году. Путь Шеллинга из Мюнхена в Берлин был проложен задолго до 1841 года.

* * *

Отступничество Шеллинга с пути немецкой классической философии было подвергнуто критике уже на первых порах самим Гегелем, в «Науке логики», осудившим измену как науке, так и логике тех, «кто, как бы выпаливая из пистолета, прямо начинает с своего внутреннего откровения, с веры, интеллектуального созерцания и т. д. и хочет отделаться от метода и логики» (17, 1, 124). В этих словах уловлена самая суть поворота, совершенного Шеллингом,— от рационализма к иррационализму, от философии к теософии.

Великой заслугой немецкой классической философии, достигшей предельного развития в диалектическом идеализме Гегеля, было создание новой, высшей исторической формы рационализма, преодолевшей метафизическую и формальнологическую ограниченность прежнего рационализма. Диалектическая логика овладела признававшимися ранее недоступными рациональному познанию и логическому мышлению и неприемлемыми для него динамическими и противоречивыми формами бытия. Безгранично расширила она сферу логической компетенции, открыв перспективу не знающего преград безбрежного рационализма.

Для Гегеля «вера в могущество разума есть первое условие философских занятий... Скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания...» (16, 1, 16). Снова и снова повторяет Гегель это свое глубочайшее убеждение, являющееся ариадниной нитью всей его философии. Диалектическое перевооружение логики как раз и обеспечивало это могущество мысли. Гегелевская диалектика, столь изуродованная впоследствии неогегельянцами, фальсифицированная ими как выход за пределы рационального, на деле была новым историческим взлетом рационализма. Уже в «Феноменологии духа» Гегель возвестил, что то, что не является рациональным, лишено всякой истины.

«Вера Гегеля в человеческий разум и его права» (3, 2, 7) была нераздельно связана отнюдь не с выходом за пределы рационализма, а с преодолением метафизических преград на пути рационального познания. Вот почему для идеалиста Гегеля, как и для его преемников, иррационалистический крен Шеллинга был «дурным идеализмом».

Но выращенный в Мюнхене пустоцвет философии откровения полностью распустился только в Берлине, пересаженный в теплицу прусской монархии. И здесь же он встретил бурное сопротивление всех, прошедших гегелевскую школу — как правых, так и левых гегельянцев. Уже через два месяца после начала лекций Шеллинга Кьеркегор пишет пастору Шпангу (8 января 1842 года): «Гегельянцы раздувают огонь. Шеллинг выглядит так мрачно, будто маринованный в уксусе» (6, 35, 86). Речь идет о выпадах старогегельянца Михелета против Шеллинга в предисловии к изданию второго тома гегелевской «Энциклопедии философских наук». Но в авангарде контрнаступления на философию откровения шел безызвестный еще младогегельянец по имени Фридрих Энгельс. Это было первое левогегельянское выступление против неошеллингианства.

Осенью 1841 года — как раз к лекциям Шеллинга — Энгельс прибыл в Берлин для отбывания воинской повинности. «Кстати,— писал он Арнольду Руге в ответ на предложение подвергнуть критике выступления Шеллинга,— я вовсе не доктор и не смогу им стать; я всего только купец и королевско-прусский артиллерист» (1, 513). Но отрицательное отношение Энгельса к Шеллингу было им сформулировано еще до переезда в Берлин. Уже в 1840 году в статье «Воспоминания Иммермана» Энгельс ставит риторический вопрос, задевающий самую суть поворота Шеллинга от классической философии: «Не прекращается ли всякая философия там, где согласованность мышления и эмпирии „выходит за пределы понятия“? Какая логика сможет удержаться там..?» (1, 382).

Разрыв Шеллинга с Гегелем, его антигегельянство было поворотным пунктом в истории немецкого философского идеализма и предзнаменованием аналогичного поворота всей буржуазной философии вообще. Энгельс, слушая лекции Шеллинга, еще не мог видеть этого назревшего кризиса философского идеализма, но он со всей решительностью выступил против предпринятого Шеллингом отмежевания от рационального образа мысли. Здесь пролегла пропасть между идеализмом Гегеля и Шеллинга. «Два старых друга юности, товарищи по комнате в Тюбингенской духовной семинарии, снова встречаются лицом к лицу через сорок лет как противники. Один, умерший уже десять лет тому назад, но живой более чем когда-либо в своих учениках; другой... духовно мертвый уже в течение трех десятилетий, ныне совершенно неожиданно претендует на полноту жизненной силы и требует признания» (1, 386). Суть разногласий в том, что Гегель гордился разумом (см. 1, 451), Шеллинг же ограничивает и принижает его.

Энгельс отнюдь не придерживается ортодоксального гегельянства. Он обращает внимание на то, что Гегель подвергся нападению с двух противоположных сторон — «со стороны своего предшественника Шеллинга и со стороны своего младшего преемника Фейербаха» (1, 443). Ссылаясь на Фейербаха, Энгельс не скрывает своих симпатий к атеистическому антропологизму и своей нетерпимости к «схоластически-мистическому способу мышления Шеллинга» (1, 413). Однако критическое отношение к Гегелю слева, противостоящее критике Гегеля справа, еще не созрело в ту пору у Энгельса до критики философского идеализма с позиций противоположного лагеря в философии, до разрыва с младогегельянцами. Критика Энгельсом Шеллинга скорее сближает, чем разъединяет, его с левогегельянством [1] Но в ориентации на Фейербаха уже намечается дальнейший — решающий — сдвиг.

* * *

Год спустя после обращения Руге к Энгельсу Карл Маркс обратился с таким же предложением к Фейербаху, видя в нем подлинного антипода Шеллинга. Отношение Маркса к новошеллингианству ясно и недвусмысленно — решительное осуждение и негодование. «Философия Шеллинга — это прусская политика sub specie philosophiae» (2, 27, 377). Маркс не сомневался в готовности Фейербаха заклеймить ретроградное учение, названное Фейербахом в «Сущности христианства» «философией нечистой совести», самую сокровенную тайну которой составляет «беспочвенная, детская фантастика». Ее лозунг — «чем нелепее, тем глубже» (24, 2; 28, 223). «Бедная Германия! — восклицал Фейербах в предисловии к своему антирелигиозному шедевру.— Тебя нередко надували в области философии, и чаще всего тебя обманывал только что упомянутый Калиостро, который постоянно тебя морочил...» (24, 2, 29). И хотя Фейербах, поглощенный в то время другой работой, отклонил просьбу

Маркса, его ответные письма дают яркое представление о его презрении к университетским проповедям Шеллинга и о его воинственной непримиримости к теософическим ухищрениям.

* * *

Пятилетние берлинские курсы не были опубликованы Шеллингом, а его почти не изученный рукописный архив погиб в подвалах мюнхенской университетской библиотеки в годы второй мировой войны во время бомбежек летом 1944 года. Основным первоисточником для ознакомления с содержанием берлинских лекций служат сохранившиеся записи этих лекций слушателями. Одной из таких записей является обнаруженный Евой Нордентофт-Шлехта в Датской национальной библиотеке в Копенгагене конспект Кьеркегора, впервые опубликованный (в немецком переводе) в 1962 году (71). Однако, поскольку Кьеркегор прослушал лишь мифологический раздел курса Шеллинга (сорок одна лекция), завершающая его часть — «Философия откровения» — в этом конспекте не отражена. Тем не менее для нас представляют наибольший интерес шесть лекций (9—15), в которых, подвергая критике философию Гегеля, на глазах у почтеннейшей публики совершил самоубийство немецкий классический идеализм в лице одного из его основоположников.

Глубокое убеждение в разумности действительности было ведущим принципом всего философского построения Гегеля. И этот именно принцип явился основной мишенью антигегельянских атак Шеллинга. Однако принцип этот заключает в себе два значения: панлогическую уверенность в рациональной сущности движения и развития всего сущего, обязывающую к его рациональному осмыслению, и апологетическую оценку бытия, каково оно есть, с вытекающими отсюда консервативными выводами гегелевской системы. При этом первое из значений принципа разумности всего действительного трактуется Гегелем как идеалистическое тождество бытия и понятия, реального и логического. «Логика вещей» понимается не метафорически, как объективная закономерность, требующая логического понимания и доступная только такому пониманию, а в прямом смысле — как онтологическое тождество бытия и развития как логики мирового разума, абсолютной идеи.

Объектом нападок Шеллинга на принцип разумности действительного было не идеалистическое тождество и не его апологетический подтекст, а сама рационалистическая, логическая доминанта. Средоточием его антигегельянской критики был философский рационализм, получивший у Гегеля радикальную форму панлогизма. Разрыв действительного и разумного, противопоставление логического реальному, отрицание методологической доступности бытия рациональному познанию — таковы противопоставляемые Шеллингом Гегелю основоположения его «философии откровения».

Шеллинг отбрасывает гегельянство с порога. Гегель, по его мнению, был лишь печальным эпизодом в истории новой философии. Стремясь превратить логику в науку, открывающую путь к абсолютному, отождествив логическое с действительным, Гегель, по словам Шеллинга, поставил себя в глупое положение (sich zum Narren machte; лекция 10). Его панлогизм превозносит философию превыше религии, ибо «чисто рациональное познание столь же мало может быть христианским, сколь и геометрия» (лекция 13). Христианство в его учении так разжижено, что его едва можно узнать (лекция 18). Какой же это вообще теизм, если абсолютная идея теряет всякий личностный характер? (лекция 15). Как может такая философия претендовать на то, чтобы быть христианской? Она должна быть отвергнута как негодный продукт ложного метода, «терпящего позорное крушение при переходе к действительному бытию» (25, 7, 891).

Корень зла, уверяет Шеллинг, и в том, что логика берется не за свое дело, переходит границы того, что ей доступно. Ей доступно лишь возможное, но никак не действительное, претендуя на познание которого, она неизбежно терпит крах, обнаруживая свое бессилие. Исключая действительное, сущее, реальное бытие из сферы логического познания, Шеллинг тем самым противопоставляет ему иной, нелогический, род познания, распространяемый не на возможность, а на действительность. Действительное, согласно Шеллингу, становится предметом философии, когда она руководствуется не тем, что дано в мышлении, и не тем, что дано в чувственном опыте. «Ее принципом не может быть ни опыт, ни чистое мышление» (лекция 17). Он имеет в виду высший опыт — «интеллектуальную интуицию», сверхчувственное созерцание. В приведенном ранее высказывании Энгельса в статье «Воспоминания Иммермана» подмечена эта иррационалистическая, по сути дела мистическая, направленность шеллингианского постулата, согласно которому согласованность мышления и эмпирии «выходит за пределы понятия».

«Шеллинг, — писал Кьеркегор Бёзену 14 декабря 1841 года,— отстаивает свое открытие, будто имеются две философии: негативная и позитивная». При этом «Гегель не принадлежит ни к той, ни к другой — это утонченный спинозизм» (6, 35, 75). Под негативной же философией, в отличие от гегельянства имеющей некоторое право на существование в определенных границах, Шеллинг разумеет свою прежнюю философию тождества. Но сама по себе негативная философия еще не подлинная, полноценная философия, а лишь ее преддверие. Негативная философия скована разумом, позитивная же раскрывает философию. И величайшее заблуждение Гегеля в том, что он, некритически относясь к негативной философии, по мнению Шеллинга, абсолютизирует ее, превращая тем самым в то, чем она быть не должна и не может, выдавая возможное за действительное и действительное за разумное, логическое.

На самом же деле, по Шеллингу, правильно понятая и должным образом оцененная негативная философия требует своего позитивного преодоления. В этом и заключается адекватное самопознание негативной философии. «Негативная философия кончает тем, что требует позитивной...» «В позитивной философии негативная достигает своего триумфа» (лекции 14 и 20). Первая, как самоограничение разума, постигшего свои пределы, служит мостиком ко второй.

В каком отношении находится позитивная философия к разуму? Ответ на этот решающий для Шеллинга вопрос служит демаркационной линией между обеими философиями. В негативной философии, говорит он, разум соотносится лишь с самим собой, тогда как в позитивной он вступает в отношение с самой действительностью. Иррациональность бытия противостоит, таким образом, рациональности логического мышления.

Перед нами критика справа исторического свершения диалектического идеализма, создавшего логику, способную познать рациональность того, что многими до нее (а у Шеллинга после нее) признавалось иррациональным в самом бытии. Идеалистическая деформация Гегелем бытия, отождествление его с мышлением подвергаются здесь критике не за идеализм, а за рационализм. Логика отвергается не потому, что она претендует на первичность по отношению к действительности, а потому, что она претендует на постижение действительности, на ее адекватное отражение.

Уже Энгельс обратил внимание на то, что Шеллинг, обвиняя разум в том, что он «не в состоянии познать ничего действительного», имеет в виду прежде всего непостижимость для разума «бога и тайны христианства» (1, 449). Основной порок рационального познания состоит, по Шеллингу, в том, что оно «ничего не ведает о религии, о подлинной религии, которую оно не содержит в себе даже как возможность» (лекция 14). Критика диалектической логики ведется Шеллингом с позиции метафизического иррационализма. Философия вырождается в теософию.

* * *

Логическая необходимость есть не что иное, как извлеченная из природы вещей и переработанная в человеческой голове естественноисторическая закономерность. Детерминизм является неотъемлемым интегральным элементом диалектической логики при всем различии его понимания в идеалистической и материалистической диалектике. Но детерминизм в диалектической логике с ее принципом самодвижения качественно отличен от метафизического и механистического детерминизма, тяготеющего к фатализму.

Отвергая вместе с панлогизмом рациональность бытия, Шеллинг отбрасывает как логическую необходимость, так и всеобщую закономерность, воскрешая метафизическую антиномию свободы и необходимости. Если негативная философия как учение о сущности есть система необходимости и рационализма, то в противовес ей позитивная философия как учение о существовании есть система свободы и откровения (см. 71 и 74). В своей 24-й лекции Шеллинг утверждал, что такое понимание вопроса отнюдь не противоречит диалектике, напротив, «диалектика принадлежит, собственно говоря, свободе и тем самым позитивной философии». Но в таком истолковании диалектика теряет свой характер диалектической логики и перестает быть тем, что она есть на самом деле,— высшей формой рационализма. Диалектика вырождается в собственную противоположность (как впоследствии в неогегельянском иррационализме) — в алогизм. Последний принимает у Шеллинга явную форму мистики, чудотворного божественного произвола, царящего в действительности.

Куда деваются христианские категории в чисто логическом мире необходимости — ставит Шеллинг вопрос ребром (см. 71, 22). Свобода выступает против необходимости, как христианская категория против логической категории. Наперекор самодвижению как имманентной логике бытия выступает творение, «основанное на воле божьей». «Воля есть первоначало бытия (Ursein)» (лекция 27).

Таким образом, порывая с диалектической логикой и рационализмом вообще, Шеллинг тем самым представляет действительность не как сферу познаваемой разумом объективной закономерности, а как арену божественного провидения.

Отказавшись от великого завоевания классической немецкой философии, ее блудный сын облекает, однако, и свою философию откровения в эфемерную «диалектическую» оболочку, принимающую у него характер пустой и мертвой триадической схемы. Диалектическая триада, при всем своем натянутом схематизме таящая в себе у Гегеля принцип двойного отрицания как всеобщий закон прогрессивного развития, приобретает у Шеллинга декоративно-мифологический характер. Если Гегель пытался растворить мифологические образы христианской догматики в логических понятиях, то Шеллинг совершает попятное движение от логических категорий к мифологической фантасмагории.

Триадические схемы Шеллинга как небо от земли далеки от триадических конструкций Гегеля, в которых пульсирует противоречивое единство негативного и позитивного. Они столь же далеки друг от друга, как диалектическое отрицание от божественной троицы.

Учение о трех потенциях — пародия Шеллинга на диалектическую триаду. Он формулирует религиозную триаду: мифология — христианские мистерии — философия откровения — как три ступени религиозного сознания. Триадически строится Шеллингом и история христианской церкви: католическая — церковь апостола Петра, протестантская — апостола Павла и церковь всеобщей любви — церковь апостола Иоанна. Энгельс приводит заключительные слова курса Шеллинга, которых уже не слышал Кьеркегор: «...когда-нибудь будет построена церковь всем трем апостолам, и эта церковь будет последним, истинным христианским пантеоном» (1, 459). А в своей 36-й лекции Шеллинг достигает nec plus ultra пародийности, изображая триаду грехопадения, тезис которой — искушение человека, антитезис — податливость женщины и синтез — змий как принцип соблазна. От великого до смешного один шаг. Вот во что выродилась диалектика в философии откровения (философии, которую, как полагал Шеллинг, подобает называть «христианской философией»), ставящей своей задачей не доказательство истинности христианской религии, в котором она не нуждается (лекция 32), а уяснение, раскрытие принимаемого на веру божественного откровения.

* * *

Записи в дневнике и письма Кьеркегора не оставляют никакого сомнения в том, что лекции Шеллинга его глубоко разочаровали, но сами по себе они не объясняют, почему это произошло, причем разочарование это было настолько сильным, что побудило, не дослушав курса, покинуть Берлин и вернуться в Копенгаген. А ведь непримиримая критика Шеллингом гегелевского логицизма и его «христианская философия» должны были, казалось бы, увлечь такого ревностного проповедника христианства, каким был Кьеркегор. Разве иррационалистический курс, взятый Кьеркегором, не совпадает с основной тенденцией отхода от классического немецкого идеализма, характеризующего философию откровения? Разве не по душе Кьеркегору было оттеснение «негативной философии»?

Совершенно очевидно, что иррационалистическая неприязнь к гегельянству — точка соприкосновения обоих философов. Однако в их разрыве с классической традицией немецкого идеализма обнаруживаются как количественные, так и существенные качественные различия.

Прежде всего разрыв Шеллинга с собственным философским прошлым не вполне последователен, не безоговорочен. «Негативная философия» ограничивается, но не выбрасывается за борт философии, она сохраняет подчиненную, подсобную роль. Обуздывая, осуждая рационализм, «позитивная философия» еще не порывает с ним окончательно. Шеллинг противопоставляет ее «негативной философии», не желая при этом полностью ликвидировать последнюю (см. 32, 238). Уже Энгельс отметил, что «Шеллинг, при всех своих заслугах по отношению к истинному христианству, все же не может вполне отрешиться от своей прежней ложной мудрости. ...Все еще не может вполне преодолеть высокомерия собственного разума...» (1, 448).

Кьеркегора отталкивали «пережитки» рационализма и логицизма у Шеллинга, его неизжитое стремление к «системности», в чем впоследствии Кьеркегор упрекал наряду с Гегелем и Шеллинга. Но эта критика системы ведется не слева, не с точки зрения последовательного проведения диалектической логики, а справа, во имя преодоления самой логичности философского построения. Для копенгагенского проповедника «истинного христианства» нетерпим самый замысел «теософической теологии». Возносясь в религиозные выси, Шеллинг не сбрасывает с себя весь отягощающий «балласт» логизмов и софизмов. Он недостаточно радикален в своем иррационализме. «Философия откровения» завершается у него «христологией» и «сатанологией». «...Из-за претенциозного спекулятивного истолкования вся христианская терминология,— по словам Кьеркегора,— искажается до неузнаваемости». Кьеркегор называет это «проституированием всей мифологии» (6, 11—12, 79).

Кьеркегор не только придерживался более последовательного иррационализма, но в противоположность Шеллингу направил свой иррационализм не по объективно-идеалистическому, а по субъективно-идеалистическому пути, в чем сказывается более решительное расхождение с завершающей фазой немецкого классического идеализма. «Шеллинг привел саморефлексию к застою, понимая интеллектуальную интуицию не как открытие внутри рефлексии, достигаемую в ходе постоянного продвижения, а как новый исходный пункт» (6, 16, II, 38). Откровение Шеллинга экстравертировано, направлено вовне, претендует на отражение божественных потенций, на богопознание. Философия Кьеркегора в противовес этому исключает такую возможность. Кьеркегор «хотя и был, как и Шеллинг, противником рационалистического „уяснения“ (Ausklarung) бога в понятийной схеме... но опознание бога, на обладание которым, так сказать, претендовал Шеллинг, казалось ему недопустимым и невозможным» (70, 76). Объективистский теоцентризм «философии откровения» чужд и нетерпим для Кьеркегора. Его религиозная вера покоится на субъективистском эгоцентризме. Божественным потенциям шеллингианства как страстям господним противостоят страсти человеческие, влекущие в потустороннее неведомое.

Кьеркегор покинул уже Берлин, когда Шеллинг сетовал на то, что ученые, «которые знают наизусть все виды инфузорий и все главы римского права... из-за этого забывают о вечном спасении, в котором заключается блаженство душ» (1, 460). Эта тирада Шеллинга, созвучная умонастроению Кьеркегора, не стала средоточием «философии откровения» и носит периферийный характер по отношению к системе Шеллинга в целом. Заключенная в ней антитеза стала осью иной христианской философии — экзистенциализма Кьеркегора.

Лекции Шеллинга не задели Кьеркегора «за живое», оставили его холодным, безразличным, чуждым вымученным теософическим конструкциям. Лекции Шеллинга убедили Кьеркегора в том, что просветительную философию, научное познание, логическое мышление следует побороть не шеллингианским откровением, а иным духовным оружием, сделанным из совершенно иного, иррационалистического материала. Критика неошеллингианства Кьеркегором в отличие от критики Гегеля Шеллингом—это не критика рационалистического, объективного идеализма его теософической формой, а критика объективного идеализма с позиций законченного субъективистского фидеизма.

Софии по наклонной плоскости иррационализма — от Гегеля к трем «Ш»: Шеллингу, Шлейермахеру, Шопенгауэру[2].

«Философия откровения», возвещенная с кафедры Берлинского университета, не стала, однако, генеральной линией иррационализма. Предав анафеме заветы классической немецкой философии, Шеллинг положил предел прогрессивному развитию идеалистической философии, но он не стал поводырем грядущих поколений идеалистов во мглу будущего, по Holzwege[3], в никуда. «Некогда жадно ожидаемая философия откровения, появившись наконец, так бесследно прошла мимо своей эпохи, как и эта эпоха мимо нее» (25, 768).

Через неогегельянство, извратившее диалектику Гегеля и превратившее ее в ее собственную, иррационалистическую, противоположность, через «трагическую диалектику» с ее принципом неразумности действительного, через нежизнеспособную «философию жизни» иррационализм устремился по руслу экзистенциализма. Его кумиром стал осмеянный и забытый в продолжение полувека, разочарованный слушатель Шеллинга. Критика «философии откровения» справа, неудовлетворенность степенью и характером ее иррациональности стали отправным пунктом антинаучной буржуазной философии, антифилософии нашего века. Дания, бывшая сто лет назад философской провинцией Германии, сделалась Вифлеемом одного из господствующих направлений современного идеализма. Кьеркегорианство «оправдало» себя как более эффективный духовный наркотик в современном мире.

Но как ни далек экзистенциализм Кьеркегора от «философии откровения», между ними есть кровное, духовное сродство, идейная преемственность. «Ни в какую другую эпоху эта подлинная философия не была так настоятельно необходима, как в современную эпоху распада». Эти слова написаны не кем иным, как Карлом Ясперсом к столетней годовщине со дня смерти Шеллинга и «философии откровения» (62, 31). Экзистенциалистская «философия веры» и перспектива Umgreifende (всеобъемлющего) обнаруживают идейную преемственность мировоззрения Ясперса по отношению к «позитивной философии». Но наиболее тесная и прочная последовательность обнаруживается экзистенциализмом в самом негативном отношении к тому, что Шеллинг называл «негативной философией»,— в отказе от пути рационального, научно устремленного, объективного познания.

* * *

Шеллинг умер лишь одним годом раньше Кьеркегора, но Кьеркегор пережил его на целое столетие. Однако в последние годы раздаются голоса, призывающие к пересмотру традиционного, твердо установившегося места позднего Шеллинга в истории философии, его роли в эволюции классического немецкого идеализма. Каким бы ни было отношение того или иного историка философии к учениям различных представителей этого идеализма, бесспорным признается, что ее апогеем было учение Гегеля, а «философия Шеллинга, хотя и произросла из немецкого идеализма... означает разрыв с идеалистической системой разума» (71, 23). «К прочно установленным принципам классификации истории философии принадлежит то, что немецкий идеализм достиг завершения в системе Гегеля» (92, 239). Констатируя этот неоспоримый факт и ссылаясь при этом на Р. Кронера, гейдельбергский философ В. Шульц призывает подвергнуть это общепринятое установление сомнению и пересмотру. «Как раз эго мнение,— заявляет он,— мы намерены здесь поставить под вопрос при помощи размышления над философией позднего Шеллинга...» (92, 239). «Разумеется,— добавляет Шульц,— нам придется при этом совершить ревизию обычного для нас представления о немецком идеализме» (92, 241).

В результате этой ревизии «философия откровения» изображается Шульцем не как агония философского идеализма, а как его закономерное увенчание. Ибо завершением прогресса разума, провозглашает вслед за Шеллингом Шульц, является его самоограничение, установление пределов его значимости. Возвестив это, пророк позитивной философии не изменил философии разума, а достиг ее вершины. Иррационализм представляется, таким образом, законным историческим наследником рационализма и его единственным достойным преемником. Вклад немецкой классической философии в историю развития философской мысли заключается с этой точки зрения в том, что Кант, Фихте, Гегель со ступеньки на ступеньку приближали мысль к самопознанию своей ограниченности. Сила их разума — не в чем ином, как в постепенном осознании своего неразумия.

Рациональным зерном этой иррациональной концепции истории философии является невольное и косвенное признание ограниченности возможностей прогресса полноценной философской мысли на путях идеализма.

* * *

Шеллинг был бы прав в своей критике Гегеля, если бы он утверждал не неосуществимость перехода от логически сублимированной возможности к иллюзорной «действительности» сверхчувственного мира, а невозможность выхода к реальной действительности из замкнутого круга абсолютного идеализма. Он был бы прав, если бы вскрыл несостоятельность рассмотрения материального мира как инобытия духовной субстанции, как воплощения логической Идеи. Но если бы Шеллинг ополчился против Гегеля с такой позиции, то он был бы тогда не Шеллингом, а анти-Шеллингом. Вот почему критика гегельянства слева, с материалистических позиций, не только не исключала, а, напротив, заключала в себе и обостряла нетерпимость к шеллингианству.

«С Гегелем,—по словам Ясперса,— что-то пришло к концу...» (60, 309). Но идеалистическая диалектика Гегеля была одновременно и концом, и началом. Она привела к перекрестку, от которого расходятся два пути в две диаметрально противоположные стороны. Немецкий классический идеализм исчерпал свои возможности. В истории общественной мысли возникла революционная ситуация, обусловленная, разумеется, не только имманентным развитием философии, но коренящаяся в глубинных социальных сдвигах середины прошлого века.

Берлинские лекции Шеллинга возвестили конец классического немецкого идеализма. Но это было лишь началом конца движения философского идеализма по рационалистическому пути. Антишеллингианские выступления Фейербаха, Энгельса и Маркса предвещали начало революционного переворота в истории философии. Великое завоевание классиков немецкой философии — диалектическая логика — было не отброшено за непригодностью, а стало для творцов новой исторической формы материализма, для «материалистических друзей гегелевской диалектики» (3, 45, 30), ариадниной нитью дальнейшего философского прогресса.