Глава VIII. Второе пришествие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VIII.

Второе пришествие

Кьеркегор остался верен самому себе. Он отказался принять причастие из рук священника. Не хотел он от прогнившей церкви получать пропуск в царство небесное. Осужденный клерикалами, «датский Сократ» испил чашу цикуты обывательского гнева. Его сограждане успокоились — не стало смутьяна, нарушителя спокойствия. Но вместе с физическим существованием, казалось, кончилось и его историческое существование. Не скоро вышел в свет десятый номер «Мгновения». Четверть века прошло до опубликования его «Дневника». Никакого влияния не оказали его сочинения и назидательные речи на соотечественников. А за пределами Дании он оставался совершенно неизвестным. Ничего не знали ни о его существовании, ни о его трудах так зорко следившие за враждебной революционному социалистическому движению идеологией основоположники марксизма. Не случайно оставалось его учение неведомым и для великого их продолжателя: у Кьеркегора не осталось приверженцев ни в самой Дании, ни тем более за ее пределами.

История философии предала его забвению. В пространном и обстоятельном биографическом словаре философов, составленном Л. Ноаком (1879), нет даже упоминания о Кьеркегоре.

Но, как известно, и книги имеют свою судьбу. Если первые немецкие переводы работ Кьеркегора — «Необходима самокритика современности» (1869), «Обучение христианству» (1878) — остались незамеченными, то в начале нашего века положение изменилось. Протестантские теологи первыми «открыли» Кьеркегора. Шремпф, Хеккер, Бруннер, Барт, Бультман «приняли на вооружение» его фидеизм. С 1909 года начинает выходить в свет первое немецкое издание Собрания сочинений Кьеркегора. Немецкий язык открыл доступ к нему западноевропейским философам. Но настоящее воскресение Кьеркегора из мертвых произошло в годы первой мировой войны. «Лишь с первой мировой войны, — свидетельствует К. Ясперс,— умерший в 1855 году датский мыслитель и поэт стал по-настоящему известен в Германии и сделался основой современного философствования» (60, 498). «И не случайно, — замечает по этому поводу А. Паульсен,— что лишь после первой мировой войны он был, по сути дела, впервые открыт, и притом в Германии, и это открытие, собственно говоря, повлекло за собой духовный поворот послевоенного времени» (85, 440). Да, это «открытие» не было случайным. Не случайным было и то, что в послевоенный период Кьеркегор сделался подлинным философским кумиром немецких, а затем и французских идеалистов. «Философия без Кьеркегора кажется мне в наше время невозможной»,— заявил Ясперс (62, 2, XX). Интерес к нему настолько возрос, что некоторые философы, теологи, поэты (например, Э. М. Рильке) принялись ради приобщения к идеям Кьеркегора за изучение датского языка. Копенгаген становится Вифлеемом экзистенциализма.

В буржуазной философии с первой четверти нашего века начался так называемый кьеркегорианский ренессанс. По словам одного из его наиболее влиятельных последователей, Кьеркегор был «одним из тех петухов, чей голос из близи и из дали как бы предвещает нам приближение действительно наступившего теперь нового дня» (33, 98). Сбылось предвидение самого Кьеркегора, писавшего в своем «Дневнике»: «Когда над каким-либо поколением начинает нависать непогода, тогда обнаруживаются личности, подобные мне» (цит. по: 85, 291).

Влияние кьеркегорианства на буржуазную идеологию не только не ослабевало во второй четверти двадцатого столетия, на подступах империализма ко второй мировой войне, но усиливалось и расширяло сферу своего влияния. К протестантским теологам примкнули и отдельные католические философы (как Г. Марсель), число которых все возрастало. Учение Кьеркегора проложило путь и в некоторые заокеанские круги (первоначально через посредство протестантских теологов Тиллиха, Нибура, Лоури). «Его имя практически было неведомо в нашей стране (в США.— Б. Б.),— пишет Коллинз,— до конца тридцатых годов, хотя кьеркегорианский ренессанс был в полном разгаре в Европе в течение предшествующей четверти века» (41, VII). Наконец, голос Кьеркегора раздался и по другую сторону океана: в Японии с 1950 года выходит в свет перевод его Собрания сочинений. В Копенгагене в 1948 году создается центр международного «Кьеркегорианского общества», издающего специальный журнал «Кьеркегориана». Переводы произведений Кьеркегора и литература о нем растут из года в год. За одно только пятилетие 1961—1965 годов в разных странах вышло более трехсот работ о его жизни и учении. Ему посвящаются специальные национальные и международные симпозиумы.

В сущности нельзя говорить ни о каком «ренессансе» философии Кьеркегора, поскольку у нее не было никакой «первой молодости». «Его век не понял его» (58, 293). В наш же век учение Кьеркегора впервые обрело звучание и влияние. «Открытие Кьеркегора было ответом на определенную социальнопсихологическую ситуацию, сложившуюся в наше время» (67, 263). Л. Кригер прав, говоря, что «жизненность его идей принадлежит скорее двадцатому столетию, чем его собственному» (72, 241).

Наш интерес к Кьеркегору объясняется вовсе не простым любопытством. Этот интерес обусловлен и оправдан тем неоспоримым фактом, что, казалось бы, мертворожденное учение ожило, приобрело большое влияние в духовной жизни современного буржуазного мира, стало действенной идеологической силой, далеко вышедшей за рамки академических кругов, проникшей из философии и теологии в художественную литературу, поэзию, драматургию, наложившей отпечаток и на некоторые политические доктрины. Нельзя, конечно, согласиться с тем, что «если Кьеркегор ничего не значил для духовной истории девятнадцатого века, то, наоборот, в его творчестве, как в ядре, сосредоточилась и сгустилась вся проблематика нашего века» (42, 7). Явным преувеличением является также и то, будто «сегодня, более чем через сто лет после своей смерти... он является одним из наиболее значительных, если не самым значительным, из философов нашего времени» (90, 55). Но все же удельный вес кьеркегорианства в идеалистическом лагере современной философии весьма значителен и влияние его не допускает игнорирования и пренебрежения. Нельзя отрицать, что в какой-то мере «творения Кьеркегора являются сегодня живой и активной духовной силой» (56, 156), что «мир в данный момент интересуется Кьеркегором, как никогда ранее», и что «семена, посеянные им столетие тому назад, ныне начинают произрастать» (58, 294).

В чем же секрет «второго пришествия» Кьеркегора? Вообще говоря, история знает немало не признанных при жизни, непонятых, неоцененных мыслителей, первооткрывателей, предвестников. Немало научных открытий, технических изобретений было сделано задолго до того, как производительные силы достигли такого уровня, когда забытые прежние догадки и домыслы воплощались в жизнь. Немало, однако, знает история и таких заблуждений, иллюзий, измышлений, которые на долгие годы, иногда на целые века, после своего порождения становились тормозом общественного прогресса, духовным оружием реакционных сил. Немало таких неореставраций испытало и испытывает человечество. Общеизвестный пример — неосхоластика. Один из таких примеров представляет и духовное наследие Сёрена Кьеркегора. Его болезненная психика, уязвленное сознание, ущербная мысль родили в копенгагенском захолустье идеи, чувства, побуждения, которые пришлись как нельзя более по вкусу, по душе людям другого века, которые отвечали настроениям и стремлениям людей, живших не только в других странах, но и в иных социальных условиях — в условиях всеобщего кризиса капиталистической системы.

Потеряв всякое чувство меры, нынешние апологеты и поклонники Кьеркегора превозносят и восхваляют его как мыслителя, «религиозная философия которого... имеет для будущего такое же значение, какое „Органон“ Аристотеля имел для истории логики» (34, 69); как философа, «принадлежащего навеки и всему человечеству так же прочно, как Платон и Аристотель, Спиноза, Юм, Кант и Гегель» (Д. Ф. Свенсон в предисловии к английскому переводу Гейсмара: 45, XVII). Знаменосцы экзистенциализма твердят о «коперниканском перевороте» в философии, совершенном в Копенгагене в первой половине прошлого века, покончившем с «птолемеевскими» системами классической немецкой философии[16] и положившем начало новой эры в истории философии, совершенно новому роду философствования...

Ни так называемая диалектическая (!) теология, ни экзистенциализм, основным теоретическим источником которых является учение Кьеркегора, не образуют единого, однородного направления, и ни один из их вариантов не представляет собой безоговорочного, ортодоксального воспроизведения этого учения. «Мы встречаемся со многими, соперничающими между собой интерпретациями точки зрения Кьеркегора, каждая из которых выдает себя за аутентичную версию» (41, 179). А некоторые из философских течений, исходящие из его основоположений, и не считают себя его последователями, существенно расходясь с его выводами. Уже первые примкнувшие к нему протестантские теологи в Германии в конечном счете разошлись с ним: Хеккер перешел в католичество, а Шремпф отрекся от религии. Проповедники «диалектической теологии» также не просто повторяют Кьеркегора, а ревизуют его (пожалуй, ближе всего к учению Кьеркегора теология Гогартена). Что касается экзистенциалистских философов, то для них характерно, что они всячески подчеркивают не общую всем им кьеркегорианскую тенденцию, а размежевывающие их расхождения. Некоторые лидеры экзистенциализма отрицают даже применение к их учениям такого наименования. К. Ясперс, характеризуя Кьеркегора, писал: «...Великое заблуждение, развитое в широком масштабе, очевидно раз и навсегда настолько, чтобы оно больше не повторялось. Поскольку он это сделал, последующие (философы) могут на нем учиться тому, чего им теперь явно следует избегать» (60, 276). Эта совершенно правильная по существу мысль не претворяется, однако, в жизнь никем из экзистенциалистов, в том числе и самим Ясперсом.

Но при всем своем разнообразии, при всей своей взаимной полемике и даже при всем различии отношения к религии (одни — протестанты, другие — католики (Г. Марсель), третьи — иудаисты (М. Бубер), четвертые— атеисты (Ж.-П. Сартр), пятые (М. Хайдеггер) занимают уклончивую позицию[17]) все их учения глубоко проникнуты вытекающей прямо от Кьеркегора как первоисточника струей — иррационализмом. «Философия наших дней расщепилась на чисто научное исследование с ограниченными объектами и на философию жизни, посвященную ключевым проблемам существования и не выдвигающую поэтому никаких притязаний на научность в строгом смысле этого слова... Кьеркегор — родоначальник всех экзистенциалистских мыслителей» (89, 158). Исключая из поля зрения философии все не относящееся к «существованию» в том специфическом, антропологическом смысле, который получил этот термин у экзистенциалистов, представители философии существования вместе с тем отвергают применение научных, рациональных методов познания в философии и логических, псевдорациональных методов и доказательств в теологии. Сказанное в равной мере относится и к атеистическому экзистенциализму, и к «диалектической теологии». Обе эти школы, хотя и по-разному, бравируют «диалектикой», которая, как и у самого Кьеркегора, служит своеобразной маскировкой иррационализма, «мифической путеводной звездой», по удачному выражению Адорно (27, 107).

Впрочем, в этом отношении у экзистенциалистов были предшественники, ничего общего с экзистенциалистами, казалось бы, не имеющие. Я имею в виду школу неогегельянцев, которая в этом отношении сближается с кьеркегорианским антигегельянством. В повороте современной идеалистической философии к иррациональному «крайности» сходятся. При всей противоположности их отношения к философскому наследию Гегеля сходство их состоит в том, что те и другие по сути дела отвергают гегелевскую диалектику: одни, открыто отрицая диалектику как логику, другие — скрыто, путем превращения диалектической логики в ее собственную противоположность, предоставляющую право на жизнь иррационалистическому алогизму.

Любопытно, что некоторые интерпретаторы Кьеркегора вопреки самому Кьеркегору пытаются не противопоставить его Гегелю, а сблизить их на почве мнимого гегелевского «иррационализма». Так, например, И. Боген безапелляционно заявляет: «...Гегель был не менее иррационалист или арационалист, чем Кьеркегор», и обратно: «Кьеркегор был „рационалистом“ в точно том же смысле, что и Гегель» (38, 374). Вся разница между ними, по мнению Богена, «лишь» в том, что «в системе (!) Кьеркегора синтез совершается богом... гегелевский же синтез совершается разумом и мыслим лишь в логике разума. В этом именно пункте их системы расходятся» (38, 385). Не менее «убедительны» доводы Коллинза в пользу того, что точка зрения Кьеркегора «не является антилогической и иррациональной». Он, мол, «только» настаивает на различии между логикой и метафизикой, утверждая, что «акт существования находится вне пределов досягаемости всякой философской дисциплины», что «логика останавливается перед реальным существованием и экзистенциальными детерминантами реального движения и индифферентна к ним» (40, 121—122). Такой «рационализм» нисколько не тревожит ни неогегельянцев, ни кьеркегорианцев, равно как и таким образом трактуемая «диалектика». В годы величайшего расцвета научной мысли и взлета логической науки, в годы грандиозных научных свершений, открывающих превосходящие всякую фантазию горизонты, буржуазная идеология берет на вооружение антинаучную, алогическую философию. И даже католические философы, до сих пор имитировавшие строгую «логичность» своего учения, в наши дни, «когда даже... церкви... пользуются аппаратами для кондиционирования воздуха» (87, 95), проявляют все возрастающее тяготение к осужденному папской энцикликой «Humani generis» (1950 г.)[18] экзистенциализму. Это явление, как все реальные противоречия действительности, вполне закономерно.

Социально-психологической основой закономерности распространения экзистенциализма является соответствие кьеркегорианского иррационализма духовному климату эпохи заката капитализма, «сумерек Запада», по выражению Хайдеггера. «Человеческое существование вполне может стать трагичным во второй половине двадцатого века,— пишет персоналист А. Лессинг в своей статье „Гегель и экзистенциализм: о несчастье“.— Мы не можем скрыть того факта, что, несмотря на положительные успехи науки, технологии, демократических возможностей и возросшего уровня жизни, большая часть личной жизни остается во власти отчаяния, тоски и особенно неудовлетворенности. К этим именно условиям как раз и обращается философия существования...» (73, 76 и 61—62). Уже «трагическая диалектика» неогегельянца З. Марка устремляет философию в этом направлении. Экзистенциализм же во всех своих проявлениях представляет собой философское выражение глубокого духовного кризиса, неизбежного в эпоху деградации капиталистического общества. Если протестантская теология, находящаяся под влиянием кьеркегорианства, известна как «теология кризиса», то неокьеркегорианство в целом не что иное, как философия кризиса. Она является «выражением ситуации, в которой в данный момент находится разваливающаяся постройка, философией разлома, отсутствия опорного пункта, обусловленного сокровенными проблемами неуверенности в собственной безопасности... ситуации отчаяния... Это — адекватное выражение, раздирающий душу крик человека, находящегося в критическом состоянии» (53, 396—398). «В болезненности Кьеркегора мы находим,— по словам Томпсона,— общечеловеческое» (93, 45). Философия страха, тревоги, отчаяния, заброшенности, обреченности, смерти — таковы обычные характеристики экзистенциализма, данные этому течению самими его глашатаями, заменяющими «экзистенциалиями» и «пограничными ситуациями» традиционные философские категории и делающими их единственным предметом своих тягостных рефлексий.

Кьеркегор однажды сравнил себя с человеком, живущим на чердаке, который вот-вот рухнет, и знающим об этом. Вот почему в его философии нашли себя люди, живущие в обществе, обреченном на слом, люди, «потерявшие всякую почву под ногами» (82, 274). Беспокойство, растерянность, глубокий пессимизм, который тщетно пытаются преодолеть несбыточными, рассеивающимися, как дым, иллюзиями, создают психологическую атмосферу, наиболее благоприятствующую внедрению экзистенциализма в сознание людей. «Мир XX столетия, охваченный конвульсиями войн и революций, экономическими и социальными кризисами, не может больше узнать себя в философствованиях „Розовой библиотеки“. Но он узнаёт себя в трагических размышлениях Кьеркегора и в его активном пессимизме» (51, 117). О какой «разумной действительности» в капиталистическом обществе может идти речь в эпоху империалистических войн, фашистского варварства, нависшей над человечеством ядерной угрозы? На какой рационализм, какую логику, какую закономерность может полагаться буржуазная идеология, если они не только предвещают, но уже несут в себе крах всех буржуазных традиций, установлений, всего строя и уклада жизни, всего того, без чего буржуазное существование немыслимо. Личная патопсихология «единичного» стала рупором извивающегося в духовных судорогах безумного, безумного мира. «Кьеркегор, возможно, был болен, но ведь и все мы таковы»,— откровенно признает Ж. Гюсдорф (51, 107). «Великая болезнь нашего века,— ставит диагноз директор службы здоровья Гарвардского университета доктор Фарнсворт,— это никчемность, уныние и отсутствие смысла и цели в жизни» (цит. по: 26, 51).

Мы приводим суждения и оценки не посторонних, не чуждых, враждебных капиталистическому миру людей, а свидетельства изнутри этого мира, признания людей о мире, в котором они живут, интересы, заботы, настроения, треволнения которого — это их интересы и настроения. Мы приводим откровенные высказывания об обычных, «естественных», «нормальных» переживаниях человека, живущего, существующего в уродливом, болезненном мире, где «существовать» — значит непрестанно пробиваться сквозь колючую проволоку неразрешимых противоречий.

Что же удивительного в том, что экзистенциализм оказался в этой среде наиболее созвучной философией? Что удивительного в том, что Кьеркегор предстал в этом мире ясновидящим прорицателем? «Разве характеристика такой больной эпохи, как наша, не такова, что мыслитель, глубоко погруженный в свой внутренний мир, подавленный, невротический, может наконец найти дорогу к сердцам и вдохнуть — поразительное противоречие! — обновление жизни уставшему миру». Этими словами заканчивает Маргарита Гримо свое, посвященное «меланхолии Кьеркегора», исследование (50, 203). Да, он дает отражение этой жизни, сознание бессмысленности такого существования, философское выражение упадочничества, но «обновление» ли? Экзистенциализм — духовное порождение того самого мира, который неизбежно обрекает на бессмысленное существование. Экзистенциалист, сознавая это, отрекаясь от этого мира, осуждая его, не порывает с ним, не восстает против него, не борется за его разрушение, преобразование, за построение иного, нового мира. Он, как Сизиф у Альбера Камю, сросся со своими страданиями, возлюбил их, не может и не хочет с ними расстаться: это его мир, его жизнь, его страдания, с которыми он неразлучно сжился.

Кьеркегорианство — наиболее яркая, типическая форма пандемии иррационализма, свирепствующей в современной идеалистической философии, для которой разум стал изжившим себя методом осмысливания, а научное миропонимание расценивается как архаический пережиток.

Убеждение в бессилии, несостоятельности, негодности рационального познания неизбежно заводит человеческую мысль в тупик. Загораживая путь к безграничному прогрессу теоретической мысли, иррационализм вообще, экзистенциализм в частности допускает лишь две альтернативы: либо фидеизм — либо абсолютный скепсис, «философию абсурда»; либо слепую веру — либо неверие во что бы то ни было; либо иллюзионизм — либо нигилизм.