И. Дубинский-мухадзе АЛЕКСАНДР ЦУЛУКИДЗЕ
И. Дубинский-мухадзе
АЛЕКСАНДР ЦУЛУКИДЗЕ
После внезапной трагической смерти молодой жены князь Григорий Константинович Цулукидзе — домашние чаще звали его Гиго — почти не покидал имения. Часами бродил он по начинавшему дичать парку, где обязательные для Имерети раскидистые ореховые деревья и чинары, повитые виноградными лозами, безразлично соседствовали с доставленными из-под Батума субтропическими магнолиями.
Князь Гиго самозабвенно спорил с тенью графа Балтазара де Сен-Симона.
— Граф, я отказываю вам в сочувствии, — решал Цулукидзе. — Вы добровольно отдали своего мальчика. В жертву безграничной гордыне. Не смейте возражать! Приглашая в учителя к одиннадцатилетнему Клоду Анри самого блестящего философа Франции мсье Д’Аламбера, вы единственно стремились снискать благосклонное внимание королевского двора. Вы жаждали вернуть величие и богатство своему угасающему роду.
Граф, вы шли ва-банк. Ваша карта была бита! В святой день, когда вы надеялись, торжествуя, отвести мальчика к первому причастию, вам пришлось отправить его в тюрьму. Жестокосердный гордец, вы снова испили горечь поражения. Клод Анри легко бежал из камеры… Он стал знаменитостью. Тем больнее вам. Его уста никогда не произнесли слово «отец». Граф, как вы могли остаться жить?..
Привлеченный к спору с графом Балтазаром де Сен-Симоном, старый Котэ Цулукидзе, не колеблясь, заметил, что в ближайшем к имению городе Кутаисе философы, слава богу, не водятся.
…В ту пору князья Цулукидзе еще были состоятельными людьми, могли позволить себе выписать сразу нескольких учителей.
Твердо памятуя о роковой ошибке графа Балтазара — незадачливого отца знаменитого утописта Сен-Симона, князь Гиго строго следил, чтобы среди них не было отмеченных славой. Больше других доверие вызывала недавно появившаяся в местечке Хони[26] молоденькая учительница Ита Накашидзе.
Как-то за чаем, сервированном в беседке, Ита неосторожно спросила Сашу: «Ты умеешь сидеть на лошади, мой мальчик?»
Саша сорвался с места. «Прежде чем я успела что-либо сообразить, — винила себя девушка, — он с помощью конюха вскочил на неоседланную вороную лошадь и, как ветер, понесся в поле. Скачет Саша, еле его видать. Я стала кричать, думала, что по моей вине с мальчиком приключится несчастье…»
Все обошлось. Тетя Нино упрекнула Сашу, что он напугал гостью. Мальчик ответил: «Теперь уж она будет знать, умею ли сидеть на лошади и боюсь ли я. Я ничего не боюсь».
В тот раз Григорий Константинович только посмеялся над тревогами учительницы. Гром грянул с безоблачного неба в на редкость солнечный день.
Уже когда все свершилось, Ита обстоятельно занесла в дневник: «Во время прогулки Саша обратил внимание на омелу и спросил меня: «Что это такое на вкусной груше?» Я объяснила ему, рассказала о растениях-паразитах, затем мы заговорили о животных, и Саша задал мне множество вопросов. Несколько дней спустя я сидела в своей комнате, исправляла тетради. Ко мне прибежал слуга Саши, сказал: «Саша сильно болен, он просит вас зайти». Я бросила работу и, перебежав двор, вошла в комнату мальчика. Он лежал в жару; у изголовья сидела бабушка. Обрадовавшись моему приходу, Саша привстал. Я поцеловала его и снова уложила в постель…
…Затем мальчик просил почитать ему «Ломкаци»[27]. Саша говорил, что ему очень нравится «Ломкаци», а еще больше — его сказочный конь; поскакать бы на таком коне, вот это счастье! Сашу охватило волнение, он стал мечтать о том, как бы поступил, если бы у него был сказочный конь…
Я успокоила мальчика и стала дальше читать. Вдруг Саша прервал меня и спросил: «Знаете, этой ночью я плохо спал, все думал о нашей беседе. Я хочу спросить вас: если среди растений и животных имеются дармоеды, то разве их нет среди людей?»
Этот вопрос заставил меня сильно призадуматься. Я не знала, что сказать и как удовлетворить любознательность этого странного ребенка. Сказать ему все, что думала я, молодая женщина, увлеченная новыми идеями, значило обидеть его отца, а с другой стороны, как можно было оставить без ответа вопрос мальчика!
Я разъяснила Саше довольно туманно, что люди пользуются чужим трудом, но не высасывают соки из других. В это время вошел князь Гиго. Саша привстал, устремил свой горящий взор на отца и крикнул ему: «Папа, ты и дедушка Константин — дармоеды, вы питаетесь чужим трудом, а сами разгуливаете с соколами и собаками!»
Князь Гиго сдвинул брови, взглянул на меня и строго проговорил: «Что это такое, госпожа?» После этого я туда не ходила, да и Сашу отпускали редко ко мне, но он все же приходил тайком, и мы читали вместе, беседовали, гуляли…»
Князь Гиго продемонстрировал свое превосходство над графом Балтазаром: он не дал гневу взять верх над любовью к сыну — продолжателю рода. Саше не было сказано ни одного гневного слова. И только с наступлением осени отец отвез его в Кутаис. Теперь перед мальчиком открывалась уже хорошо протоптанная дорожка — пансион Хлебникова для детей «благородного сословия», прогимназия, еще через пять лет — казенная «Классическая мужская гимназия».
Саша ничему не противился. Пятнадцати лет его зачислили в гимназию. В «Книге характеристик» за 1892/93 учебный год классный наставник В. Юревский писал: «Юноша Александр Цулукидзе скромен, внимателен, трудолюбив… По болезни (упорная лихорадка) пропустил много уроков: за первую треть — сорок, за вторую — сто, в течение же последней трети совсем не посещал уроков».
Случайное соседство или что иное, но в партийном архиве Грузинского филиала Института марксизма-ленинизма рядом с «Книгой характеристик» Кутаисской гимназии и свидетельствами доктора Назарова о том, что «юноша Цулукидзе страдает болезнью горла и жестокой лихорадкой», лежат тетради с Сашиными стихами и новеллами, написанными в том же 1892/93 учебном году.
Стихи Саши, по отзывам современников, даже тех, кто испытал на себе остроту его памфлетов, фельетонов или сарказм речей, пользовались в Кутаисе и Хони постоянным успехом. Листки со стихами переходили из рук в руки, их искали, нетерпеливо ждали. Одну из ранних новелл Саши — «Ночные картины» — классик, грузинской литературы Илья Чавчавадзе немедля предложил вниманию читателей своей популярной газеты «Иверия» («Грузия»). Через год с небольшим редакция «Иверии» предложит Александру место постоянного сотрудника. Его будут всячески обхаживать, но мало что успеют…
Все это позднее, а покуда Саша ученик «Классической мужской гимназии» и обязан по первому требованию инспектора Чебыша открыть сундучок со своими вещами. Инспектор ищет запрещенные книги. Незадолго до того попечитель Кавказского учебного округа авторитетно разъяснил, что «вредными в политическом и нравственном отношениях» следует считать: «Очерки бурсы» Помяловского, «Основы химии» Менделеева, «Рефлексы головного мозга» Сеченова, сочинения Салтыкова-Щедрина, Добролюбова, Некрасова, Шевченко, Писарева и все книги на грузинском языке. Как не вспомнить меткого замечания Анри Барбюса: «Управлять другими национальностями, как, например, грузинами, для царя означало — угнетать их. Можно сказать, что в те времена кавказские народности пользовались только одним правом — правом быть судимыми. Они имели лишь одну свободу — свободу стонать, да и то только по-русски».
Крамольных книг было немало в Сашином сундучке, еще больше в матраце. На первый раз Саша, «беря во внимание родителя, князя Григория Цулукидзе», отделывается выговором. А князь Гиго, прочитав уведомление директора гимназии, не стерпел, махнул рукой на свое соперничество с графом Балтазаром, в гневе воскликнул: «Этот мальчик, видимо, спятил с ума!»
Инспектор Чебыш был ревностный служака. Он усиливает слежку, а Саша, как на грех, приносит все более «опасные» книги. С их страниц откровенно призывают к «ниспровержению и богохульству». Александра исключают из гимназии. Обращение отца к предводителю дворянства с просьбой «о заступничестве» признается «неуместным».
Куда более неожиданно, удивительно то, что Александр проделывает в следующие недели. Это представляется немыслимым даже видавшему виды князю Гиго! Облачившись в черкеску, Саша в обществе последних могикан имеретинского дворянства фланирует на кутаисском бульваре. В компании княжеских недорослей кутит ночи напролет…
Должно быть, поначалу это был своеобразный протест против великодержавного, казенного духа, царившего в гимназии. Юноша бунтует, мстит обществу, выплевывает свою душевную боль. Вполне вероятно! И все-таки для Саши это — мучительное фиглярство. Пьяный угар не в состоянии убить его беспокойные мысли, справиться с муками противоречий и внутреннего разлада. И так же как самый большой ливень неизбежно кончается обновлением и голубым небом, наступил день, когда Саша произнес слова, нелегко давшиеся и их автору — Пушкину: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».
На этот раз Александр, направился не по хорошо проторенной дорожке, облюбованной князем Гиго, а по едва намеченной первопроходцами, изобилующей препятствиями и опасностями тропе. Друзья, о которых Саша еще не подозревал, готовы были протянуть ему руку, подставить крепкое плечо.
Человек превыше всего гордится удачливыми детьми, тем, что он дал обществу много хороших, полезных работников. Какой же мерой воздать человеку, воспитавшему плеяду больших революционеров, целое подразделение старой ленинской гвардии!
Подобно тому как вокруг могучего дуба появляется, неудержимо пускается в рост буйная поросль зеленых дубков, так и вокруг Миха Цхакая в конце прошлого столетия и в начале нынешнего набрала сил, уверенно вступила в трудную борьбу большая группа известных грузинских революционеров. Александр Цулукидзе, Ной Буачидзе[28], друг его детства Серго Орджоникидзе. Еще и еще!..
В бесхитростном изложении самого Миха Цхакая дело обстояло так: «После скитаний по многим различным местам я жил (нелегально) в Кутаисе, где совместно с моими старыми и новыми друзьями основал первый марксистский кружок с библиотекой, где читалось множество рефератов… Мы проводили беседы не только о политэкономической азбуке, но и о социальной революции, именно с точки зрения «Коммунистического манифеста».
Вот в это время (1895 год) один мой товарищ, член марксистского кружка, познакомил меня с высоким молодым человеком со смуглым, весьма симпатичным и привлекательным лицом. Помню, на нем был прекрасный «европейский» костюм. Мой товарищ шутливо предупредил: «Ты, Миха, не очень доверяй одежде этого молодца. Недавно он был чохоносец и Мклавадзе…»[29] Потом переменил тон, вполне серьезно продолжил: «Перед тобой сын князя Цулукидзе. Но, могу поручиться, — наш человек до мозга костей. Желает учиться и работать вместе с нами».
После сказанного я почти не удивился, что темой первого реферата Саша попросил образ «рыцаря нашей страны» — Тариэла Мклавадзе.
Вскоре Александр снова был у меня. Он принес прочесть рукопись своего реферата. Затем на большом собрании защитил свое мнение против тогдашней полулегально марксиствующей интеллигенции (это был период расцвета легального марксизма в России, а следовательно, и у нас). Я должен признаться, что почувствовал тогда, что сердце мое, тяжко переживавшее безвременную потерю Эгнате[30], стало как будто исцеляться. Я радовался началу ясного мышления, нахождению, так сказать, революционного нерва, чего недоставало нашим тогдашним товарищам по марксистским кружкам, как, например, Ною Жордания и Карло Чхеидзе, не говоря уже о других.
Реферат Александра представлял собой большой теоретический труд марксиста и произвел на слушателей потрясающее впечатление. Мы удивлялись природному уму и богатой эрудиции молодого революционера»[31].
В неполных девятнадцать лет Александр становится одним из наиболее энергичных и непримиримых деятелей «Месаме-даси», в буквальном переводе «Третьей группы». Порядковый номер, пожалуй, не следует принимать во внимание. Это первая, хотя и. очень разноликая по общественному положению и планам на будущее, марксистская группа.
Еще раньше имена Маркса и Энгельса, отдельные их труды были известны грузинской интеллигенции. В грузинских газетах печатались большие выдержки из «Капитала» и «К критике политической экономии» Карла Маркса, из «Анти-Дюринга» Фридриха Энгельса. Любопытно, что представители враждующих политических течений нередко пытались использовать высказывания Маркса и Энгельса для подтверждения своих взглядов, для борьбы друг против друга. При этом публицисты из дворянско-националистической прессы, так же как и народники, твердили, что на Кавказе нет и не может быть почвы для развития капитализма и формирования рабочего класса. Под большое сомнение ставилось даже скромное предположение журнала «Театри»[32] о возможности «распределения марксизма среди рациональных сынов Европы».
Итак, в девяностых годах прошлого столетия участники «Месаме-даси» основали социал-демократические кружки в главных центрах Грузии, к востоку и к западу от Сурамского перевала. Параллельно и в первое время независимо от них действовали такие же марксистские кружки, созданные трудами сосланных на Кавказ русских революционеров. Еще в мае 1894 года В. И. Ленин писал известному экономисту П. Маслову: «Разве по возвращении из СПБ в Тифлис Н. М. А. не видал Вас? и не передал Вам (о чем я его просил), что у меня есть постоянный… адрес»[33].
У Владимира Ильича были в Тифлисе знакомые, он вел переписку, имел постоянный адрес. Не значит ли это, что временами «Месаме-даси» и основанный Лениным в Петербурге «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» были близки, делали одно дело? Да, очень вероятно. И это вовсе не противоречит тому, что при всех своих заслугах «Месаме-даси» не могла подняться до уровня «Союза борьбы». Оппортунистическое крыло «Месаме-даси», эти будущие идеологи и лидеры меньшевизма и национализма — Жордания, Чхеидзе, Рамишвили — были слишком тяжелым грузом, сковывали, тянули вниз. А Саша Цулукидзе, даже в силу своей молодости, рвался на стремнину. И, самый молодой, он начал борьбу. Начал, когда в «Месаме-даси» еще не было его будущих могучих союзников — Иосифа Сталина и Ладо Кецховели. Сосо просто был слишком юн, Ладо находился далеко от Кавказа.
Известно, что и величавая Волга и беспокойная, неизменно гневная Кура берут начало из крохотных, чуть приметных родников. Высоко у истоков пускаются в путь ручейки, одни бесследно исчезают, другие сливаются в могучие потоки, спешат к устью. Где-то в туманной дали таится и водораздел. Внезапно открывшись, он всегда поражает своей неодолимостью. Так и борьба внутри «Месаме-даси» далеко не сразу набрала силу, приобрела остроту, толкнула к непримиримому размежеванию. Прежде чем Александр Цулукидзе напечатает «Открытое письмо г-ну Георгию Церетели» — манифест, провозглашающий появление в «Месаме-даси» нового революционного ядра, многое должно будет произойти.
Сейчас, в 1896 году, Саша в поисках заработка впервые приезжает в Тифлис. Счастье, похоже, даже слишком широко улыбается. Юношу приглашают работать в редакцию газеты «Иверия». Не сразу, исподволь, очень терпеливо нового литературного сотрудника уговаривают не довольствоваться обзорами книг и заметками на литературные темы, а придерживаться и политических симпатий редакции «Иверия».
Александр не принимает опеки общественных деятелей еще более правых, чем оппортунистическое крыло. Он оставляет хорошо оплачиваемую работу, покидает Тифлис. Впереди — Баку.
К берегам Каспийского моря, в город ста пятидесяти нефтяных промыслов и своевольного, разноплеменного люда, Сашу посылает крайняя нужда, хотя человек он удивительно нетребовательный. Средства на жизнь мог бы найти и в Грузии, да и князь Гиго не отказывает сыну в хлебе насущном. Саша страдает от отсутствия другой пищи. Дольше ждать он никак не может.
Не издалека, не в роли стороннего наблюдателя, >а как равный среди равных жаждет Александр познать жизнь рабочих, их нужды, запросы. Он стремится учиться тому, чего в Кутаисе, в Тифлисе пока даже нельзя увидеть. И самому учить тому, что открыл для себя в «Капитале» и «Коммунистическом манифесте», в только что дошедших до Кавказа работах Ленина: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», «Объяснение закона о штрафах…»
На промыслах Нобеля, Ротшильда, Вишау Александр разыскивает высланных из Петербурга и Москвы русских социал-демократов. С помощью новых друзей Саше и учительнице Колокольцевой удается исхлопотать разрешение на открытие в Черном городе — центре нефтеперегонных заводов — вечерних общеобразовательных курсов для рабочих. Касаться политики, разумеется, строжайше запрещено.
В бумагах отдельного корпуса жандармов полковника Бежина аккуратно хранилась «собственноручная подписка князя Александра Григорьевича Цулукидзе», обещавшего «впредь при вечерних и воскресных публичных чтениях для мастеровых и поденных неукоснительно придерживаться высочайше дозволенного перечня благонамеренных изданий».
Дело прошлое, но господин полковник Бежин все-таки оказался не на высоте. Плохо он был осведомлен о Сашиных бакинских занятиях. Одна из старейших русских революционерок, Цецилия Бобровская (Зеликсон), работавшая по заданию Ленина в Тифлисе и Баку, вспоминает, что Саша водил за нос жандармского полковника. Она пишет: «Огромна роль Александра Цулукидзе в деле пропаганды марксизма в бакинских рабочих кружках».
Сам Саша свою роль оценивал много скромнее. Он искренне считал, что знает непростительно мало и непременно должен год-два, сколько удастся, посвятить изучению марксизма.
— Ну что ж, — согласились руководители «Месаме-даси», — намерение вполне похвально. Все мы граним, шлифуем свои знания. Вспомни, дорогой, как много наших друзей с этой благородной целью ездило в Берлин, Лейпциг, Мюнхен!
— Я в Германию не собираюсь, — отвечал Цулукидзе. — Меня Фольмар и Бернштейн не привлекают. Как людей, не берусь судить, они, возможно, интересны, а теории их не по мне.
— Тогда тебе, мальчик, некуда и незачем ехать, — сердились непрошеные наставники. — Разве что в Хони, проведать родных!
— В Хони? До отъезда в Москву обязательно побываю, хочу попрощаться с отцом,
— Так ты собрался в Москву!
Познавать марксизм — или что другое — в Германии, Франции, Англии было вполне респектабельно, входило в традицию, хорошо характеризовало, А этот Цулукидзе стремится в Москву! Что за нонсенс?
В середине лета 1897 года Саша отправился в Москву.
Шесть недель спустя он писал своему другу Надежде Эристави:
«Представь себе, с каким трудом и в результате какой борьбы стал я на избранный мною путь. На долгое время безжалостно пожертвовал близостью прекрасного края моим научным стремлениям и здесь, в сердце России, в маленькой комнатушке пишу письмо находящемуся далеко от меня другу… Нечего и говорить, духовная пища в Москве неисчерпаема.
…В то время как против моего желания восстали взрослые и молодые, стар и млад, с презрением посмотрели на меня люди, как будто все время сочувствовавшие мне, ты была одна, которой я мог дружески открыть движения моей души… С большим трудом накопил для поездки деньги, которые привели меня в Москву и здесь позволят жить некоторое время. Из дому ожидаю по 20 рублей в месяц[34]. Отец обещал присылать. Он был очень огорчен моим неожиданным прощанием. Представь себе, много слёз пролил, плакал растроганно, простился со мной именно по-родительски. Теперь, если и ничего не будет присылать, я все же останусь вечно благодарным ему. Так что, Надежда, я достигну своих целей, пусть пока буду жить по-собачьи».
Теперь это уже не будет нескромностью, заглянем и в другие письма Саши. Строки, не предназначенные для посторонних глаз, помогут лучше понять человека, который, прожив всего двадцать девять лет, снискал, нисколько о том не заботясь, безграничную любовь и высокое уважение единомышленников, сердечную благодарность потомков.
…Из второго письма Надежде Эристави:
«Моя прекрасная сестра-друг Надя!
Получил твое письмо, в котором ты касаешься весьма интересующих меня вопросов. С удовольствием поделюсь с тобой моими мыслями по этому предмету, только я хочу говорить более пространно, а не об одном себе, как о частном факте. По моему мнению, нынешнее супружество не представляет того идеала, вожделенной дружбы, которые подразумеваются под этим словом. Богатый под видом любви за деньги покупает женщину, красивую фигурой и плотью (разумеется, случается и так, что богатая женщина покупает красивого мужчину, но это лишь перемена ролей). С другой стороны, бедная женщина, которую бедность сделала бродягой, выходит на улицу и торгует собой…
Этот факт подметили и отображали разные писатели Европы и один известный русский романист Лев Толстой; Толстой сорвал занавес со сцены и ясно показал народу картину на сцене, показал всю порочность, лицемерие, разврат, лукавство, которые царят под именем супружества, любви и находятся в почете у общества. В этом отношении достоин благодарности выдающийся автор «Крейцеровой сонаты», но, к несчастью, он философски не объяснил причины этого явления и не предложил также научно обоснованных средств против него».
Еленэ Чичинадзе:
«Батоно Еленэ!
Только что видел Георгия Деканозишвили, он заходил ко мне проездом в Петербург и сказал, что моего Маркса он оставил у вас… Давно я ожидаю эту книгу. Писал всюду, и вот теперь пишу Вам, так как эта книга в настоящее время мне весьма необходима, а приобрести ее снова, как Вам известно, для таких, как я, очень трудно, почти невозможно (стоит 25 руб.)».
Ей же:
«Спешу поблагодарить Вас за такое немедленное и сочувственное исполнение просьбы. Посланную Вами книгу, а затем и письмо получил… Напрасно думаете, что ничего, кроме «Капитала» Маркса, не могло напомнить мне о Вас. Маркс сам по себе для меня будет совершенно бесполезен, если я прерву всякую связь с людьми, если отвергну морально ободряющую дружбу, которая всегда и для всех является необходимой. Нет. Мне «Капитал» нужен только в качестве руководства, путеводителя, светоча, все остальное должно быть осуществлено сочувствием людей…
…Я должен добавить, что наше время — переходное время. Старый строй находится при последнем издыхании, устанавливается новая жизнь, она борется… И что же удивительного, если такую борьбу, а также борцов не может различить и объяснить наша как раз в научном отношении неподготовленная молодежь. Мы только теперь начинаем вникать в суть жизни, стремиться к тем источникам, откуда можем почерпнуть для этого дела надлежащее оружие; но пока еще прошло так мало времени, мы сравнительно еще такие дети, что не можем считать себя вполне подготовленными. Выяснение и определение всех явлений жизни, лечение социальных язв — дело весьма трудное; оно требует больших знаний и большого прилежания. Мы пока еще не обладаем ни тем, ни другим. Но все же есть признаки лучшего будущего.
Это письмо пишу на втором томе «Капитала» и думаю: когда же настанет то блаженное время, когда и в нашей жизни дадут плоды мысли этого великого ученого и наше мышление получит, научный характер?»
Ивану Киладзе:
«Мой брат Иванэ!
Если за книги кое-что поступило, пошли мне маленькую частицу, так как я очень нуждаюсь. Конечно, если нужны Александру[35], целиком передай ему. Во всяком случае, сообщи ответ. Разумеется, это письмо преждевременно, но ведь и ты слыхал поговорку: «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет».
В Москве Александр несколько изменил свои планы. Он не стал готовиться к экзаменам на «аттестат зрелости». Определился вольнослушателем на юридический факультет университета и одновременно поступил на довольно известные в то время курсы счетоводства Ломова. Это была забота о сравнительно надежном источнике существования на будущее. «За хорошие успехи в счетоводстве и бухгалтерии» 10 апреля 1899 года Сашу даже наградили серебряной медалью.
Самую же главную науку Цулукидзе постигал в читальных залах Музея Румянцева[36]. Каждую книгу — по истории, политической экономии, философии, рабочему движению — он нетерпеливо, чтобы удовлетворить свою неуемную любознательность, пробегал глазами, затем возвращался к началу, делал обстоятельные выписки, нередко тут же в своих тетрадях писал замечания, дискутировал с авторами. Многое из этих тетрадей позднее вошло в его книгу «Отрывки из политической экономии». Впервые на хорошем литературном грузинском языке Александр научно и на редкость доступно изложил основы «Капитала».
В заключительной части книги он обосновал неизбежность революции, руководимой пролетариатом.
Дня Саше не хватало. С курсов счетоводства он бежал на лекции университетских профессоров, оттуда в читальню. А еще надо было успеть на собрание научного общества: послушать своих противников — апостолов легального марксизма Струве, Туган-Барановского, потом и самому выступить с рефератом или хотя бы с короткой репликой — подлить масла в огонь полемики в грузинском землячестве.
С приездом Александра в землячестве забушевали страсти. Зазвучали непривычные речи. В первом же докладе — руководители землячества считали, что это будет безобидный литературно-критический разбор повести писателя Лалиони «Пирали Давладзе»[37], — Саша объявил: «Дворянство как сословие в современной жизни является лишним наростом, у него осталось только звание без содержания, без смысла».
Далее Цулукидзе объясняет жившим в Москве грузинам, в своем большинстве сочувствовавшим буржуазно-либеральным и националистическим идеям, что их родина неотвратимо идет по капиталистическому пути развития, что теория «общей почвы классов» не стоит выеденного яйца. Саша не скрывает от взбудораженной, ошеломленной, разгневанной аудитории и того, что его абсолютно не удовлетворяет оценка повести Лалиони, данная маститым идеологом «Месаме-даси» Ноем Жордания.
Саша не успокаивается. В некрологе на смерть Веры Джапаридзе — участницы кутаисского социал-демократического кружка — он лишь слегка завуалированно предупреждает: «Мы замечаем большое количество лжеинтеллигентов, путаность их мыслей; мы хорошо различаем под маской их настоящие лукавые лица, и поэтому… сегодня еще раз напоминаем своим сестрам и братьям об их настоящем долге…»
И для полной ясности меньше чем через год — «Открытое письмо г-ну Георгию Церетели». Теперь вполне отчетливо открывается неодолимый водораздел. Цулукидзе в Москве, Сталин и Кецховели в Тифлисе отмежевываются от оппортунистического крыла «Месаме-даси».
В «Беседе с читателем» Саша замечает: «…все растет, все развивается, и мы также растем и развиваемся. Сегодня мы уже не те, кем были вчера; а сегодняшний день готовит нам совсем другую будущность; наши думы и чаяния меняют цвет, они изменяются.
Наш идеал должен быть в грядущем; настоящее интересно постольку, поскольку оно является фундаментом будущего»
По ту сторону водораздела не молчит и Ной Жордания. Как-никак он главный редактор печатного органа большинства «Месаме-даси» газеты «Квали» («Борозда»), надо что-то сказать, как-то подвести итоги дискуссии между откровенным националистом Георгием Церетели и певцом пролетариата Александром Цулукидзе. Что ж, Жордания высказался: «Торговля стала революционной силой нашей страны… Таким образом, в величии нации заинтересованы как буржуа-торговцы, так и крестьяне и рабочие».
…Дольше других Александра не видел Миха Цхакая. Беспокойная жизнь профессионального революционера увела Цхакая далеко от родных мест. Долгое время он возглавлял революционное подполье в крупном промышленном центре юга Украины — Екатеринославе[38]. Наконец Миха и его «крестник» Саша на берегу Куры. В садах Орточала нашелся укромный уголок для неторопливой беседы. С противоречивым чувством гордости и боли Миха слушал рассказ Саши, всматривался в болезненно исхудавшее лицо, в глубоко запавшие глаза. «Москва наложила на него двоякую печать, — думал Миха, — глубокой зрелости и очень расстроенного здоровья».
Александр уже знал — у него начался туберкулез. Болезнь безжалостная, ненасытная. Хотя врачи не отказали в надежде: «Попытаемся бороться, только ведите нормальный образ жизни, не переутомляйтесь, берегите горло, питайтесь всегда в одно и то же время, а для начала проведите сезон в Горах Швейцарии, лучше всего в Давосе»: Саша все понял. Надо спешить, очень спешить…
…Забастовка рабочих тифлисской конно-железной дороги. В забастовочном комитете Александр Цулукидзе, Ладо Кецховели, Миха Бочоридзе, Захарий Чодришвили. Забастовка увенчалась успехом: отменены штрафы.
…Маевка у Соленого озера, вблизи Тифлиса. Около пятисот участников. Развеваются красные знамена с портретами Маркса и Энгельса. Рабочие ораторы дружно поддерживают предложение Цулукидзе — в следующем году устроить первомайскую демонстрацию прямо на улицах Тифлиса.
…В Батуме, в порту и в районе керосиновых заводов Ротшильда, Нобеля, Манташева, Сидеридиса, Хачатурянца, каждый день — новые листовки. От обычных прокламаций они отличаются тем, что в популярной форме, сжато, последовательно, как бы продолжая одна другую, излагают основы марксизма, учат программе, стратегии и тактике революционной социал-демократии. Областное жандармское управление начинает следствие. Оно тянется много месяцев, и только после случайного провала подпольной типографии подполковник Шабельский нападает на правильный след, узнает руку своего хорошего знакомого князя Александра Цулукидзе. Знакомство давнее — еще в 1901 году жандармский подполковник Шабельский и пристав Мефисашвили дважды производили обыск у Александра. Все перетрясли, перевернули, выстукивали пол и стены. Безрезультатно!
…По приказу военного министра из Кутаиса срочно выведен Куринский пехотный полк. Страшная вещь: полк признан «опасно распропагандированным». Вторая новость: в казармах Потийского полка обнаружены прокламации. Виновные не найдены. Только в дни похорон Саши на ленте одного из восьмидесяти венков была надпись: «От благодарных солдат Куринского и Потийского полков».
Надо спешить, очень спешить… В Тифлисе, Кутаисе, Батуме, в Чиатурах и Самтредия, в Сухуме, в имеретинских и мегрельских селениях Александр выступает с докладами, создает подпольные кружки, участвует в полулегальных дискуссиях с националистами и сторонниками Ноя Жордания. Саша печатает серию статей «Из истории экономической науки». Вслед за ними острые полемические фельетоны «Наши разногласия». И, как сокрушительный залп орудий главного калибра по националистическим партиям и группам, по роднившей всех их теории «общей почвы», книга Цулукидзе «Мечта и действительность» (критические заметки по поводу программы Ар. Джорджадзе)[39].
Александр вообще очень изобретательно путал и бил карты националистов, мастерски срывал их самые благие намерения. Как-то в Батуме, городе и тогда многонациональном, Сашу решили вовлечь в «патриотическую борьбу» за избрание некоего Асатиани городским головой.
— Смотри на Асатиани, как на лицо, которое печется о грузинах, — призывали Цулукидзе писатель Клдиашвили и его друг, гласный Батумской думы Джакели.
«Две недели я бегал для того, чтобы уговорить и собрать наших вожаков, — рассказывает в своих «Мемуарах» Давид Клдиашвили. — Кое-как мне удалось уговорить их, и мы устроили маленькую конференцию… Докладчиком пришлось быть мне. Обрисовав положение, я отметил, что та политика, которая разгорелась между нашими партиями вокруг национального вопроса, возможно, будет вредна и лишит грузин руководства делами города, что нежелательно.
…Когда Саша Цулукидзе взял слово, он сказал, что эти наши сегодняшние разговоры напрасны, что мы не можем прийти к соглашению, так как мы стоим на различных полюсах. Это заявление вызвало бурные споры. Мы вынуждены были прервать собрание и разойтись.
На следующий день я встретил Сашу и упрекнул его: «Странный ты человек, Саша, именно странный! Послушай, что ты сделал с нами вчера. Дорогой мой, дело было почти кончено, а ты пришел и тотчас же разжег огонь. Не удовлетворившись этим, ты подлил масла в огонь. Наше соглашение провалилось, и знай, мы, грузины, такими дрязгами ничего не выиграем… Русские и армяне борются против нас, грузин, а вы выступаете от имени Российской рабочей партии и за отстаивание нашего законного и справедливого грузинского национального дела называете нас националистами и шовинистами».
Саша любил Клдиашвили как писателя и постарался говорить спокойно, помягче: «Давид Самсоныч, напрасно вы считаете меня причиной вашей неудачи… Ради уважения никто прав не дает, права обретают лишь борьбой. А вы не смеете пикнуть против политической системы России, даже больше, вы не выступаете против существующего избирательного положения… Вы рассуждаете о национальном флаге. Им одинаково пользуются в качестве ширмы и прикрытия и ваши друзья и ваши противники. Но скажите, пожалуйста, когда ваши друзья побеждают, удобно усаживаются в кресла управления и устраивают свои дела, что выигрывает этим пролетариат, рабочий класс их национальности? Уверяю вас, ничего… Нас спасет лишь социализм. А для этого нужна революция».
И не то в упрек, не то в благодарность Александру Клдиашвили закончил рассказ о своем конфликте с Цулукидзе словами хорошо ему знакомого молодого грузина: «Я — марксист, марксист я, и никакая сила не может оторвать меня от него! — восторженно восклицал молодой человек, — Я родился в семье бедняка, рос в бедности, учился в нужде, кроме нищеты, ничего вокруг себя не видел. «Потерпи, потерпи и терпением своим обретешь блаженство после смерти», — утешали меня. Кто знает, что происходит там, на том свете, — кто видел, кто принес оттуда весточку? Пустые надежды, самообман… А этот Цулукидзе перенес для меня рай с неба на землю, здесь указал мне его… Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Он поставил нас на правильную дорогу, и когда нуждающиеся все объединимся, то обретем рай здесь, в жизни. Не после смерти! Разве я отступлюсь от такого проповедника!.. Никогда, ни за что! Я не знаю, кто я теперь — грузин ли, русский, армянин или кто другой, да и не хочу знать; я — пролетарий! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!.. Вот в этом наше спасение».
Александр одинаково не жаловал и националистов и либералов. Однажды в зале Тифлисского городского самоуправления благодушествовали за банкетными столами, произносили речи организаторы «земского движения». Распахнулась дверь, ворвалась толпа.
«Вглядевшись, — вспоминает профессор Натадзе, — мы рассмотрели, что все это рабочие, некоторые даже знакомые. Их вел Саша Цулукидзе.
При общем молчании незваные гости остановились в центре. Президиум остановил голосование, но когда шум стих, председатель вновь огласил резолюцию о созыве представительства. Друзья Цулукидзе пошли против голосования. Положение попытался спасти оратор-меньшевик. Он предложил провести всеобщее, прямое, равное и тайное голосование. Некоторые члены президиума, видимо, обрели надежду, что соглашение могло бы быть достигнуто, если пойти в этом вопросе на уступки. «Мы согласны», раздался довольно нерешительный возглас одного или двух господ из президиума. Рабочие вновь выступили против. Категорически вопрос был разрешен выступлением Цулукидзе. В общем смятении и нерешительности он взобрался на подмостки для эстрады, и раздался его слегка надорванный от болезни, но все же громовой и выразительный голос. Все обернулись к нему. Его глаза метали молнии. Сдвинутые брови выражали непримиримость; размахивая рукой, он как бы рассекал воздух. Цулукидзе заявил: «Вы заклеймили себя позором». Эту фразу он повторил трижды. О соглашении не могло быть и речи. Члены президиума и их сторонники стали уходить поодиночке и группами. Мирное собрание было сорвано».
Александр пробовал свои силы и в русской прессе. После Москвы он свободно владел русским языком и стремился расширить круг своих читателей. В газете «Новое обозрение»[40] Александр публикует «Заметки читателя». Незаконченная повесть Давида Клдиашвили «Злоключения Камушадзе» дает Саше повод и легальную возможность познакомить русского читателя с грузинской художественной литературой, дать ее оценку с марксистских позиций. За внешним академическим спокойствием — данью цензуре — таилось много страсти и взрывчатой силы. Статья вызвала шум: одобрение и восторг одних, гнев, протесты других. «Заметками читателя» Александр вновь подтвердил, что по духу и таланту он собрат Белинского, Добролюбова, публицист «божьей милостью».
…Сил у Александра остается все меньше. Болезнь наступает. Это бросается в глаза даже людям, впервые видевшим Сашу. На заседании Кавказского союзного комитета с Сашей знакомится только что приехавшая из Швейцарии — от Ленина — Цецилия Бобровская и сразу невольно отмечает: «Горячо говорит Сандро (Цулукидзе). Он еще очень молод, но багровые пятна на щеках и хриплый голос не оставляют сомнения, что у него тяжелая форма туберкулеза».
Встревоженный Миха Цхакая прибег к крайнему средству. На заседании Кавказского комитета он обвинил Сашу в недисциплинированности и даже в мелкобуржуазном поведении. Революционер обязан заботиться о своем здоровье, принадлежащем партии, сердился Цхакая.
Только таким путем в августе 1904 года удалось отправить Сашу лечиться в горы — в деревню Бакуриани.
Прошло меньше двух недель, и о своем существовании энергично напомнил жандармский полковник Бежин. Теперь в его руках была обширнейшая переписка между бакинским областным, кутаисским и тифлисским губернскими жандармскими управлениями. Старательные агенты охранки неутомимо доносили:
«9 ноября пропаганду вел присутствовавший интеллигент А. Цулукидзе».
«16 ноября в том же доме состоялось собрание, на котором вел пропаганду тот же интеллигент А. Цулукидзе».
«26 февраля 1904 года, в 8 часов вечера, в Тхинвальском переулке, в доме Цуринова, состоялось собрание типографских рабочих и приказчиков Тифлиса. «Интеллигент» говорил о значении войны и читал отрывки из политической экономии».
«Прошу распоряжения о производстве согласно постановления моего от 10 апреля 1904 года обыска у того же Цулукидзе, поступив с ним по результатам такового. Подполковник Шабельский».
По счастливой случайности в Бакуриани жандармы Сашу не застали: он спустился в Боржом на почту. Это дало возможность доброжелательному хозяину домика, где квартировал Александр, уверить, что «князь третьего дня как уехал в имение к отцу».
Арестовали Сашу в начале следующего, 1905 года, на рассвете 17 января. В камере Метехского замка у Саши горлом пошла кровь. Политические заключенные передали об этом на волю. В Тифлисе и так было слишком тревожно после петербургского «Кровавого воскресенья». Чтобы не допустить нового взрыва, тифлисский губернатор приказал освободить смертельно больного Цулукидзе на поруки. Жандармы не смирились. Едва Саша снял комнату и принялся стелить постель, чтобы лечь, как уже начался обыск. И, кажется, впервые в письме к отцу Саша взгрустнул: «Словом, нас арестовывают, избивают, но доколе!»
Наступила последняя весна Сашиной жизни. «Бессовестный «Хунхуз»[41] нанес последний удар в сердце и без того физически слабому Саше», — каялся позднее меньшевик Симон Киладзе.
Это была пора особенно ожесточенной борьбы большевиков с меньшевиками. Собрав свои силы со всей Грузии, меньшевики решили дать бой на марганцевых рудниках Чиатур. Дискуссия продолжалась днем и ночью несколько дней. Рабочие все более склонялись на сторону большевиков. Тогда «Хунхуз» пошел на подлость. Он выкрикнул: «Кому вы верите? Неужели вы так наивны, что можете допустить, будто князь Цулукидзе действительно борется за интересы рабочих? У него своя тайная цель».
Шахтеры прогнали «Хунхуза». Большевики снова взяли верх. А Саша слег, опять горлом пошла кровь.
«Помню, — писал близкий Сашин друг, один из руководителей кутаисских большевиков, Бибинейшвили, Александр тяжелобольной только что вернулся в Кутаис из Чиатур. Не успел он прийти в себя, поправиться, как из Хони получилось письмо о том, что там тоже назначены собрания, ожидаются горячие дебаты, и потому особенно желательно присутствие Саши. Это были его последние выступления. После хонских дискуссий он окончательно слег в постель и больше не вставал».
Саша отлично сознавал, что дни его сочтены. Он заботливо говорил врачам: «Мне страшно жаль вас, страшно! Как плохие дипломаты, вы обязаны говорить ложь тогда, когда вам никто уже не велит…»
Последнюю радость Саше принес его заботливый наставник Миха Цхакая. Немедленно после возвращения в Грузию с III съезда партии он отправился к Цулукидзе.
У постели Саши сидели два врача, друзья и близкие родственники. «Супруга Цулукидзе подошла к нему и шепнула о моем приходе. Он пошевелился и стал искать меня глазами. Я наклонился, крепко поцеловал его и сказал:
— Саша, на съезде наше дело победило!
В его глазах блеснули слезы радости, и он еле слышно проговорил: «Да, идея всегда победит!»
…Хоронили Александра Цулукидзе 12 июня 1905 года. Еще на рассвете хлынул дождь. Он быстро перешел в небывалый ливень. Кутаисский губернатор Калачев и пристав Тер-Антонов воспрянули было духом: «Все само собой уладится, разбушевавшаяся стихия, потоки, заливающие улицы, не дадут большевикам устроить демонстрацию, просто никто не придет».
К девяти часам утра от этих надежд ничего не осталось. От центра Кутаиса до городской окраины за гробом Саши шли десятки тысяч человек. Газета Кавказского союза РСДРП «Пролетариатис брдзола»[42] писала: «…два специальных хора рабочих пели «Марсельезу» и другие революционные песни. Масса народа, воодушевленная чувством единства и общности, следовала с пением за гробом, несмотря на грозу и ливень; речи, бесчисленное количество речей с момента выноса покойного из квартиры на всем пути шествия процессии до кладбища; речи на грузинском, русском и армянском языках — речи рабочих, крестьян и многих других товарищей, являвшихся представителями разных организаций кавказского пролетариата и крестьянства; речи, которые все без исключения обязательно кончались призывами: «Долой самодержавие! Да здравствует социализм!» и проч., подхватываемыми многотысячной массой… Вот как провожал кавказский пролетариат останки своего товарища-борца! Все это может показаться невероятным, сказочным тем читателям, которые не присутствовали на этих исторических похоронах. Но все это было так, было даже больше этого… И мы не в состоянии описать все то, что произошло на похоронах товарища Сандро!
По правде говоря, самодержавие показалось перед нами в этот день, но только показалось, как тень прошлого, у заставы города вместо почетного караула в лице пристава Тер-Антонова и десятков полицейских. Полиция заранее заткнула уши ватой, чтобы не слышать «богохульных» и «царехульных» слов революционной песни. А глаза ее, без сомнения, были ослеплены величественной картиной мощного шествия бесчисленного народа!»
Губернское жандармское управление скрепя сердце доносило в Петербург: «Со всех концов Закавказья съехались на похороны Цулукидзе. На гроб были возложены 77 венков со всего края. Несмотря на ужасную погоду, тысяч 15 шли пешком до Хони — 25 верст от Кутаиса — и несли гроб на руках все время. Похороны эти до сего дня не сходят с уст кутаисцев».
Так началось бессмертие!..