Глава 5 ПЕРЕД БУРЕЙ

Глава 5

ПЕРЕД БУРЕЙ

В среду вечером 25 октября/7 ноября Джон Рид, Луиза Брайант и я наспех пообедали в гостинице «Франс» и вернулись, чтобы следить за событиями в Зимнем дворце, где мы почти весь день слонялись, как туристы. Едва ли это был тур с экскурсоводом, однако из-за нас никто не стал утруждать себя. Когда часовой нерешительно покачал головой, глядя на наши пропуска, выданные Военно-революционным комитетом, мы просто пошли к другому входу и показали наши американские паспорта; от американских корреспондентов можно было ждать всего, что угодно. Очевидно, мы были единственными, кому довелось оказаться в Зимнем дворце в тот день. Красная гвардия и матросы наводняли дворец начиная с 10 утра, ожидалось, что с минуты на минуту начнется стрельба.

Мы сразу заметили по возвращении, стоя под Красной аркой, что не происходит ничего сенсационного. В нескольких окнах громадного дворца, построенного Петром Великим (на самом деле – дочерью Петра, Елизаветой Петровной, в 1754– 1762 годах. – Примеч. пер.), горел свет. Его фасад, выкрашенный в нежно-зеленый цвет, слегка светился в сгущающихся сумерках. Поздней осенью в Петрограде ночь спускается быстро, вероятно, было чуть больше пяти вечера. Еще несколько красногвардейцев и солдат стояли в круговом кордоне, однако все были спокойны, но напряжены. Очевидно, Зимний дворец все еще был в руках теневого правительства, а министры сбились в кучку где-то внутри. Американским пронырам, стремившимся проникнуть туда, где они не имели права находиться, было отказано лишь в одном: их не пустили в святилище.

И теперь под аркой между собой спорили группа красногвардейцев и солдат. Солдаты были сбиты с толку, они сердито ворчали из-за задержки. Для чего еще ждать? Почему не пойти и не арестовать Керенского и его сборище? Очевидно, они не знали, что Керенский рано утром сбежал в собственной машине, сопровождаемый туристским автомобилем из американского посольства, на котором был прикреплен маленький американский флаг. Бородатый красногвардеец ответил на ворчание:

– Нет, юнкера спрячутся за бабьими юбками. Женский батальон еще там. А потом журналисты скажут, что мы стреляли по женщинам. И кроме того, товарищ, мы подчиняемся дисциплине: никто не должен ничего делать без приказа Комитета.

Солдат не удовлетворил этот ответ. Мы оставили их, пока они еще продолжали препираться, и, перешагивая через лужи, вышли на Невский проспект, а оттуда направились в Смольный, на открытие Второго Всероссийского съезда Советов. У нас были билеты в Мариинский театр на балет, на новый балет, в котором должна была танцевать Карсавина. Но кто бы захотел смотреть балет или даже слушать, как в тот вечер поет великий Шаляпин, или смотреть поставленную Мейерхольдом драму Алексея Толстого «Смерть Иоанна Грозного» ?

На широком Невском проспекте всем казалось так, будто те, что были одеты для похода в театр, скорее всего, думали так же, как мы. Видя, как толпы людей неторопливо шествуют по проспекту, мы невольно замедлили шаг. Проспект был заполнен людьми. Я чувствовал, как мне становится все радостнее и веселее, и с удивлением почувствовал комок в горле. Я огляделся по сторонам.

На каждом перекрестке беспечно стояли по нескольку солдат и красногвардейцев, держа наготове штыки. Казалось, что многие из гулявших людей принадлежали к исчезающему сословию. Пожилая женщина, укрытая от холодного ветра короткой собольей накидкой с капюшоном, погрозила пальцем молодому гвардейцу. Вроде бы она ругала его. Я перехватил слова: «день позора». Он усмехнулся ей в ответ, на лице у него было смешанное выражение наглости и терпимости. Пусть буржуи что-то там бормочут, протестуют: сегодня его ночь, его звезда вознеслась.

– Сегодня весь город высыпал на улицы, все, кроме проституток, – заметил Рид.

Да, их нигде не было видно, хотя было поздно; как мухи, предчувствующие надвигающуюся грозу, они скрылись, хотя обычно занимались своим ремеслом на Невском.

Когда мы ушли из Смольного, примерно в четыре утра, после того, как посетили неистовый митинг старого уходящего Центрального исполнительного комитета Советов, стало ясно, что революция на марше. Володарский повел большевиков скорее протестовать, чем голосовать против резолюции, взывающей к рабочим и солдатам, чтобы они не выходили на демонстрации, и к Временному правительству, чтобы оно передало землю крестьянам и начало переговоры о мире. Это трюк, сказал он. Комитет умирает; кто бы мог обратить внимание на такую резолюцию? Некоторые из уходивших делегатов несли ружья на плечах. Два министра были арестованы, и их отвели в подвал, так нам сказали. (К сожалению, их там держали очень недолго, и один из них начал немедленно организовывать силы, чтобы отвоевать телефонную линию.) В тот момент Зорин, один из большевиков, сказал нам, что подразделения полков направляются к Государственному банку, чтобы захватить его, а также к телеграфному агентству, а солдаты плюс красногвардейцы должны были завладеть телефонной станцией, которую наверняка будут стойко защищать.

Перед входом в Смольный стояла артиллерийская пушка, а несколько красногвардейцев нервно обнимали свои винтовки и не сводили с нее глаз. Они кое-как научились обращаться с винтовками, но что они могли сделать с пушкой? 31

Но ничего. Они всегда могут использовать штыки. В то же время мы услышали в неподвижной, холодной темноте раннего утра первый отчетливый звук вооруженного восстания – отдаленный стук ружейного выстрела, затем еще один или два.

К полудню Николаевский и Балтийский железнодорожные вокзалы, Государственный банк, телеграфное агентство были в руках повстанцев. Красная гвардия и солдаты пробивались к телефонной станции, чтобы перерезать провода в Зимнем дворце, тем более что все главные государственные здания были захвачены и оставался лишь Зимний дворец. Все это было совершено без кровопролития. Сопротивление было слабым.

И теперь какие признаки насилия мы видели, прогуливаясь по Невскому? Я вспомнил, как какой-то солдат сорвал погоны с плеча офицера в форме, однако самого офицера отпустил. Еще другое «насилие», свидетелем которого я стал, – было совершено молодой девицей в бесформенном жакете. Впереди нас, семеня на высоких каблуках, шла почтенная дама средних лет в меховой шубе, которую она небрежно придерживала, застенчиво глядя на своего спутника. Вдруг молодая ведьма стрелой бросилась к ней.

– Ты, кажется, слишком долго носила это! А теперь возьму я, – проговорила она и, стянув с женщины мех, скрылась в толпе.

По мере того как мы шли дальше, толпа редела. Экипаж нанять было негде, кроме одного, которым правил съежившийся маленький мужичок, который отказался везти нас в Смольный. Странная, непринужденная тишина, почти безмятежность, казалось, опустилась на серый город вместе с туманом.

Звяканье лошадиных подков по деревянной мостовой можно было слышать все громче по мере того, как мы приближались к Садовой. Мы продолжали идти дальше, в основном молча Даже у Джона не было настроения разговаривать. Звон колокольчика случайной машины слабо раздавался в тишине. Когда мы оставили далеко за собой гуляющих, наши шаги зазвучали в безмолвии улиц.

В то время как по Невскому гуляли толпы дружелюбно настроенных людей, через несколько кварталов в ночи сновали вооруженные машины с автоматами наготове. Внешне революция казалась чем-то законным и даже мягким и обыденным делом, и, вероятно, она не была бы таковой, если бы не громадная организационная работа и не тщательное планирование, с которым она готовилась. Повсюду, как и в Москве, мятеж должен был быть яростным и встретил бы настоящее сопротивление. Пролилось бы немало крови.

И в центре всего этого стоял Ленин, и не в одном лице: символически, как самый сознательный из сознательных сил, которые должны были идти вместе со стихийным ураганом народного движения и дать ему направление. В самом настоящем смысле также Ленин стоял в центре событий: «рабочий К.П. Иванов» 32, который скрылся из Смольного предыдущей ночью, собирал все нити процесса восстания в своих руках.

Некоторые западные историки описывают Ленина как человека, который почти не имел никакого отношения к событиям восстания. Это, конечно, случай намеренной слепоты, вроде самозащиты, каковой всегда является переписывание истории потому что оказалось невозможным умалить значение Ленина.

Насколько я сейчас могу об этом судить, генеральный курс, которому следовал Военно-революционный комитет, подготовивший почву для событий 24-25 октября/6 – 7 ноября, Ленин обрисовал в своем письме от 8 октября (письмо «Наблюдателя»). Это был план «окружить и отрезать Петроград», «захватить его объединенной атакой флота, рабочих и войск», испытание, которое «потребует искусства и тройной смелости».

22 октября матросы с «Авроры», которые тщательно охраняли правительство Керенского, отказались выполнять это и были заменены кадетами. «Аврора» и «Заря свободы» вместе с другими пятью кораблями, которые вышли из Кронштадта, теперь стояли на рейде в Петрограде.

– Наши три главные силы – флот, рабочие и армейские соединения – должны действовать настолько сообща, что они должны оккупировать и удерживать любой ценой: а) телефонную станцию; б) телеграф; в) железнодорожные вокзалы; г) и прежде всего, мосты.

Ленин был не единственным, кто считал, что «мосты нужно удерживать прежде всего». У Керенского была та же мысль. И, покидая Смольный, мы слышали стрельбу. Это продолжалось целый день. Молодые офицеры, юнкера, которые обучались в разных военных школах, должны были закрыть мосты и отрезать подступы к рабочим районам Выборга. А матросам нужно было вновь открыть мосты.

В сентябре я в первый раз познакомился с матросом-большевиком, и теперь, когда первый день Октябрьской революции близился к концу, я убедился, что этих классово сознательных революционеров очень трудно победить. В два часа дня мы направились в Мариинский дворец, чтобы посетить регулярную сессию Совета республики. Мы вычислили, что это может быть интересно, поскольку даже Совет днем ранее оказал более чем прохладную поддержку Керенскому, несмотря на его хвастовство, что он отдал приказ арестовать всех большевистских лидеров, связанных с июльской демонстрацией, а также всех членов Военно-революционного совета. Однако матросы у входа во дворец сказали нам, что бесполезно идти внутрь, поскольку все закончилось. Нас заверили, что никто не был арестован. Матросы и некоторые соединения из Литовского полка выстроились вдоль лестницы внутри здания, когда «один из парней из Кронштадта просто поднялся в зал заседаний и сказал: «Никаких собраний. Просто расходитесь по домам». И они разошлись».

Мы тоже видели их повсюду. Я заметил их из-за моей недавней поездки на Балтийский флот в Гельсингфорсе. На борту «Полярной звезды», яхты бывшего царя, я посетил митинги в Центробалте (Центральном комитете Балтийского флота, революционно-демократическая организация), который про водился в роскошной каюте. После этого у меня возникла ошибочная мысль, что каждый матрос непременно большевик.

Мне казалось, будто в любой группе, сгрудившейся возле костра или стоявшей в пикетах перед правительственными зданиями, обязательно присутствовали матросы. Складывалось впечатление, что весь флот сошел на берег.

Однако на самом деле все это было далеко от истины. Центробалт, вопреки ожиданиям Ленина, мог направить лишь несколько боевых кораблей в поддержку восстания в Петрограде. В случае, если бы войска прибыли с Северного фронта, который, по мысли Ленина, можно было частями направлять на поддержку рабочих в случае необходимости, эти соединения, явно поддерживавшие большевиков, были чуть больше по численности, чем нейтральные или враждебные силы.

Из Гельсингфорса в помощь рабочим было направлено меньше кораблей и матросов, чем запрашивал Ленин, и соединения, непосредственно приписанные к Зимнему дворцу, опоздали с прибытием. Однако об этом мы узнали лишь поздно вечером.

Мы вернулись в Смольный темной ночью. На уличной площади напротив института стояли вооруженные машины, двигатели их работали, а красногвардейцы или матросы стояли у колес. Пушка с трехдюймовым жерлом стояла на площади возле штабелей дров, которые можно было использовать для возводимых наспех баррикад. Они были привезены сюда прошлой ночью, однако тогда не понадобились. Керенский приказал атаковать Смольный днем ранее, 24 октября/6 ноября; однако несколько сотен людей, которые могли бы выполнить этот приказ, не явились33.

Около входа с его широкими ступенями стояла пушка и пулеметы, а возле дверей – вооруженные часовые.

Внутри все коридоры бурлили, и, спускаясь по лестнице в гуще других делегатов, многие из которых были рабочими в меховых шапках с перевешенными через плечо ружьями, мы исподтишка следили за Зиновьевым и Луначарским. Петроградский Совет вот-вот должен был открыть заседание. Теперь он непрерывно работал вот уже несколько дней. Казалось, что весь Петроград собирался здесь после воскресенья 22 октября/4 ноября, каждый день проводилось по шестьдесят митингов. Я даже забежал, чтобы выступить на одном из них; Троцкий, прочитав ответ Центробалта на мои приветствия, в тот день заставил меня произнести речь в Народном доме. Сильное возбуждение царило на Втором съезде Советов, который должен был собраться в Смольном через несколько часов. Однако Джон привязался к Каменеву и заставил его рассказать, что мы пропустили. Каменев, со своими мутными глазами, прошелестел листками резолюции, говоря с нами по-французски, и ушел прочь. Я перебросился несколькими словами с Луначарским. Его тонкое лицо было изможденным, воротничок рубашки грязным, обычно тщательно ухоженные усы и козлиная бородка неряшливо растрепались; очевидно, он не спал несколько ночей. Поняв, что он едва держится на ногах, я не стал давить на него и только упомянул, что мы пришли из Зимнего дворца, и спросил, как там дела. Скоро ли возьмут его?

– Бог знает, – вздохнул он. – Еще столько предстоит сделать.

Ни до Джона, ни до меня не дошло спросить, был ли там Ленин, а когда мы вскоре узнали, что он неожиданно появился в Петроградском Совете, впервые почти за четыре месяца показавшись на публике, Рид рассвирепел. Почему Каменев даже не упомянул об этом? Только подумать о том, что мы пропустили его! Помню, как поразился Рид моему заявлению, когда я сказал:

– Очень трудно увидеться с этим парнем – он то в изгнании, то в ссылке.

Скоро мы натолкнулись на Алекса Гумберга и на Бесси Битти. Алекс, друг Троцкого по Нью-Йорку, где он работал в еженедельнике «Новый мир», уже знал о том, что творилось в Смольном. Однако Риду не хотелось расспрашивать его о чем-либо и выслушивать какие-нибудь его язвительные замечания. Я же пренебрег этим и спросил Гумберга, что произошло во время нашего отсутствия.

А случилось то, что Троцкий открыл собрание в качестве председателя и представил только что завоеванную революционную власть от имени Военно-революционного комитета, в котором он также состоял, Петроградскому Совету.

– Или почти только что завоеванную, – усмехнулся Алекс. – Даже когда он объявил, что «Временное правительство перестало существовать», Троцкий признал, что новой власти не хватает одной маленькой вещи – Зимнего дворца. Однако он пообещал, что «его судьба будет решена через несколько следующих минут». Что ж, минуты прошли, довольно много минут, а он все еще не взят.

Однако Троцкий – великий шоумен, – продолжал Гумберг. Он и сам был шоуменом, и, получая удовольствие оттого, что даже Рид внимательно слушал его, он неторопливо подобрался к той части рассказа, которую все мы жаждали услышать. – Все для него могло обернуться конфузом. В конце концов, он был одной из ключевых фигур, все они в Военно-революционном совете были крайние левые, эсеры и большевики. Люди из Выборга казались немного нетерпеливыми. Здесь он предлагал Советам ключи от города, а старики, за исключением их лидера, Керенского, сидели в неком великолепном одиночестве в Зимнем дворце, защищаемом Женским батальоном и сотней перепуганных юнкеров, но все равно, они были там. Почему с министрами обошлись так церемонно? Но до того, как посыпались вопросы, Троцкий спас ситуацию, представив Ленина. Весь зал словно обезумел. Длительные овации и так далее. А в волнении оттого, что они видят и слышат Ленина, люди из Выборга забыли о таком маленьком дельце, как Зимний дворец.

Некоторые из новых членов большевистского большинства в Петроградском Совете из подполья, как мы знаем, были против вооруженного восстания до открытия Второго съезда. Дело не в том, что существовала опасность, будто съезд, в котором теперь было большинство большевиков, мог бы проголосовать против восстания. Керенский, зная об этом, мог окружить Смольный и насильно помешать его созыву. Ленин, никогда не считавший цыплят до осени, вероятно, был чересчур оптимистичным в своей оценке числа матросов и солдат с финских постов, которые сделались большевиками. Однако он проявил больший реализм, выставив заслон против неожиданного выступления Керенского в то время, когда не было известно, сколько казаков и других войск могли двинуться по его команде.

Съезд, изначально назначенный на двадцатое число, был отложен до сегодняшнего дня, до двадцать пятого, поскольку меньшевики и правые эсеры вопреки всем ожиданиям надеялись, что правительство сотворит некое чудо и предотвратит насильственный переворот и захват власти большевиками. Именно эта слабая надежда вдохновляла последние резолюции Предпарламента о том, что мирные предложения должны быть ужесточены, а крестьянам необходимо дать землю. Тем не менее резолюция, высказанная такими словами, не смогла спасти лицо Временного правительства. (Керенский был поражен, когда его спросили о вотуме доверия. Когда же он получил его, то справедливо заявил, что это – вотум недоверия. Он заявил, что подает в отставку, но Дан и другие сторонники компромисса быстренько умаслили его и уговорили остаться. Они сказали, что резолюция на самом деле поддерживает его.)

– Ну, насколько же важно, в конце концов, чтобы Зимний дворец был взят? – поинтересовалась Луиза Брайант. – Все знают, что теперь город в руках большевиков.

– Да, – осклабился Гумберг, – а Бесси полагает, что революция не была совершена вовремя. Она должна была обедать с премьером в час дня сегодня. Старина Фрэнсис также расстроен, что Керенский уехал, – но счастлив, что сумел немного помочь ему, облегчив его отъезд. Так я слышал.

Рид больше не мог сдерживать свое нетерпение:

– Ля хочу знать, что сказал Ленин. И что он думает о том, что не удается взять Зимний дворец? Он об этом упоминал?

– Не знаю, почему это так, – шелковистым, елейным голосом произнес Алекс, – но всякий раз, когда я вижу американских репортеров, они всегда хотят знать, что происходило в тех местах, где их не было. Но везде, где подается хорошая еда и напитки, их можно встретить. Наверное, вы наслаждались неторопливым роскошным завтраком где-нибудь, пока выступал Ленин. В любом случае мой ответ таков: я не делал заметок и никаких подробных записей о собрании. Вам придется самим покопаться, чтобы что-нибудь выяснить.

На самом деле мы ничего не выяснили. У Джона Рида в его книге «Десять дней, которые потрясли мир» упоминается о «мощной овации», с которой был встречен Ленин, он цитирует Троцкого и Зиновьева, однако он не цитирует Ленина. Суханов находился там и в своих мемуарах приводит слова Ленина: «Сейчас начинается новая эра в истории России, и эта третья русская революция должна окончательно привести к победе социализма». Чтобы покончить с войной, необходимо преодолеть сам капитализм. В этом нам поможет рабочий класс Италии, Германии и Англии. «В России огромная масса крестьян сказала: «Хватит заигрывать с капиталистами; мы пойдем за рабочими». И он завершил: «В России мы должны сразу же приняться за работу по строительству пролетарского социалистического государства. Да здравствует мировая социалистическая революция!»

Пытаясь отвлечь собеседников, чтобы предвосхитить пылкий ответ Алекса Риду и не допустить более серьезной вспышки и без того тлеющей войны между ними, я принял точку зрения Луизы Брайант и добавил несколько противоречивых фраз, которые, как я был уверен, привлекут внимание Рида.

– А это правда, что Ленину нелегко было убедить Троцкого в необходимости упреждающего удара и что войска Керенского могли взять собравшихся под стражу, прежде чем откроется съезд? – спросил я Алекса34.

– Наверняка вы знаете о Центральном комитете больше, чем я – я не член его, – начал он. Однако ядовитый ответ Гумберга растворился в словах Джона.

– Если вы полагаете, что взятие Зимнего дворца затягивается не преднамеренно… – взорвался он.

– Я не полагаю ничего подобного, – сказал я. – Я думаю, что это – не более того, что мы слышали от гвардейцев, разговаривающих на Дворцовой площади, – если они атакуют, их обвинят в том, что они расстреливают женский батальон. Хотя я не выхватываю слухи, Петере сказал мне в прошлое воскресенье, что на одном из митингов Центрального комитета даже те, кто выступал за восстание, не могли согласиться насчет даты, поэтому Ленин на самом деле был одинок. Я не говорю о Каменеве, Зиновьеве, Рязанове и так далее. Он сказал, что Троцкий был настолько уверен, что съезд подаст сигнал к революции, что он решил, что лучше будет подождать – и тогда нельзя будет сказать, что это – большевистский переворот. Однако Ленин показал им, насколько опасным все это может оказаться. Это будет играть на руку лишь Керенскому и даст ему шанс собрать всех офицеров вроде Корнилова и двинуть их рать на столицу. Они даже могут оставить незащищенным фронт ради этого, за что их поблагодарят союзники, до тех пор, пока они будут мешать большевикам захватить власть.

Я видел, даже по бесстрастному лицу Гумберга, что это недалеко от истины.

– Все, что я знаю, – это что Военно-революционный комитет, включая Троцкого, работал день и ночь, чтобы все организовать к сегодняшнему дню, – упрямо заявил Джон.

– Если хотите знать – дворец должен быть захвачен сегодня, если наши друзья-матросы прибудут сюда вовремя, – теперь уже спокойно произнес Гумберг.

Конечно, Гумберг оказался прав. Пять кораблей задерживались. Н. Подвойский, который вместе с Владимиром Александровичем Антоновым-Овсеенко и Чудновским был ответственным за операцию, пообещал, что Зимний дворец падет к полудню. Однако в полдень кронштадтцы еще не прибыли. И даже когда стало известно, что Керенский около 7 утра покинул дворец и казаки, присланные с фронта, могут прибыть сюда, планы остались неизменными. По плану дворец должен быть окружен гигантским овалом из солдат, красногвардейцев и матросов. «Аврора» и Петропавловская крепость, готовая выстрелить из своих пушек, если приказ о сдаче не последует, а также другие корабли, вызванные из Кронштадта, займут позиции со стороны реки. Революционные подразделения полков и красногвардейцы – по обоим флангам обороны в оставшейся части овала, чтобы не допустить удара с тыла юнкерами и казаками, которых пообещал Керенскому Духонин.

Некоторое время большевикам было неизвестно, что Зимний дворец все еще в контакте со Ставкой в Могилеве и со штабом Северного фронта во Пскове, поскольку эти телефонные линии не проходили через основной телефонный узел. В то время, когда Троцкий говорил Петроградскому Совету, что падение дворца будет делом нескольких минут, он опирался в своих оценках на тот факт, что под давлением со стороны Военно-революционного комитета (в частности, Ленина) захват дворца назначен на три часа утра, и неудачи не должно было быть. Когда наступило 4 утра, захвата все еще не было, но вместо этого стали приходить вести о том, что войска вокруг дворца усилились и ожидаются новые поступления, Подвойский, стиснув зубы, сказал , что «любой ценой» дворец будет взят к шести утра. Но обо всем этом мы узнали позже.

Матросы появились не раньше семи утра; так нам и сказал Гумберг. И все же открытие съезда было отложено, потому что Ленин планировал к моменту открытия взять весь город в руки Военно-революционного комитета.

Рид все еще кипятился.

– Мы говорили о том, что это за задержка, – сказал он. Его глаза, часто вспыхивавшие воинственными огоньками в присутствии Гумберга, теперь мрачно светились. – Но если Ленин и вправду завоевал комитет, то для чего сейчас все это затевать?

– Как же мы все нервничаем в ожидании открытия съезда, – непринужденно заметила Бесси, а затем продолжила рассказывать о каких-то новостях, прекращая тем самым перепалку. Она только что встретила Троцкого этажом выше; Алекс представил ее ему, сказала она. – Дело осложняет то, что прямо с фронта сейчас к Петрограду двигаются войска. – А затем, показывая, что наш маленький дипломат среди журналистов не поддался нашему настроению, она сказала, обращаясь ко мне и Джону: – Мне кажется, то же самое вы могли бы выяснить у Каменева и Луначарского. Об этом сегодня было объявлено на собрании Петроградского Совета.

Пока она суетилась и действовала всем на нервы, мы с каждой минутой чувствовали все большую тревогу по поводу того, что съезд никак не начинался. Гумберг ушел со словами, что позже увидится с нами в большом зале. Я заметил, что он зашагал в сторону конторы Военно-революционного комитета в Смольном. Джон, беспокойный, как мартовский кот, решил заглянуть в огромную аудиторию и посмотреть, не удастся ли ему почерпнуть какую-нибудь информацию от Рэнсома или Прайса. Ленин один раз уже проскочил мимо нас; Рид хотел узнать, где он находится сейчас и что делает. Мы с Брайант и Битти остались в одном из невероятно длинных коридоров Смольного, надеясь увидеть кого-нибудь из наших русско-американских друзей.

Битти вслух высказывала свои страхи насчет того, что могут прибыть войска с фронта, штурмом взять Смольный и арестовать делегатов в то время, как солдаты и матросы все собрались вокруг Зимнего дворца.

– Тогда все закончится ужасной кровавой баней и никому не поздоровится.

Брайант все время вспоминала молодых юнкеров, которых мы видели, кое-кто из них днем отдыхал на грязных матрасах в Зимнем дворце, и все они пытались перещеголять друг друга французскими фразами, на которых изъяснялись. А когда один из офицеров спросил ее, сможет ли он вступить в американскую армию, когда та прибудет сюда, рассказывала Брайант, раздался выстрел, затем последовало дикое смятение, юнкера разбежались врассыпную; казалось, ими никто не командовал.

Потом Битти рассказала нам, что, пока мы были во дворце, ее затащили в какой-то подъезд на Морской улице, в то время как вооруженная машина и приближающаяся группа военных кадетов вступили в перестрелку.

– Мы смотрели в окно перед дворцом, – сказала Брайант, обращаясь к Битти, – и видели, как бегут какие-то люди и падают на землю лицом вниз. Потом этот невысокий человек вышел из дворца, прошел через площадь и водрузил свои треножник, а потом начал снимать солдат-женщин, возводивших баррикады. Все это имело деловой и в то же время комический вид. Эти бедные, несчастные кадеты!

Лучше бы ты подумала о счастливых матросах и красногвардейцах и солдатах петроградского гарнизона, раздраженно сказал я. Что же до волнений Битти о том, что Смольный может быть окружен, то мне казалось, что это не заслуживает внимания.

– Предположим, это случится, интересно, вернется ли Керенский во главе победителей?

Я решил пойти и поискать Гумберга и направился в комнату, где заседал Военно-революционный комитет. Но внутрь я не зашел. Действующий председатель Лазимир, левый эсер, старый большевик Лашевич и другие члены партии проводили длинное заседание начиная с понедельника, насколько мне было известно. И так же заседали фабричные комитеты внизу, раздавая приказы насчет правительственного арсенала и выделяя по 150 ружей на фабрику. Мрачная старинная Петропавловская крепость перешла к большевикам в понедельник, равно как и арсенал, и там распределяли оружие. Я видел фабричных делегатов, дисциплинированно стоявших в длинных рядах в понедельник в Смольном, в ожидании кусочка бумаги, согласно которому они могли получить оружие в крепости для своих товарищей по работе.

Мне не удалось найти Гумберга, но недалеко от комнаты Военно-революционного комитета я встретился с бледным, заросшим трехдневной щетиной Восковым, чему был несказанно рад. Он несся по коридору, но остановился, хлопнул меня по спине и произнес счастливым хриплым голосом:

– Начинается! Матросы прибыли в полном составе. Теперь не будет никаких проколов! Владимир Ильич настаивает: больше никаких промедлений.

Он хотел было умчаться прочь, но я схватил его за руку. Однако он продолжал идти, и я пошел за ним, забрасывая его вопросами. Он сам видел Ленина? Нет, до Ленина добраться невозможно.

– Если хотите знать, вы, наверное, прошли бы мимо него, когда он был в белом зале, если бы вы оказались там немного раньше. По крайней мере, он там был, в парике и в кепке и в больших очках, сидел там с несколькими большевиками, пока там совещались разные партии и фракции. Я слышал, что Дан узнал его, смутился и прошел дальше. Теперь, я думаю, он ушел в приемную. Туда заходят курьеры, а кое-кто выходит с записками, поэтому, я полагаю, он сейчас разбирается с вопросами. Прошлой ночью и сегодня он расспрашивал нескольких наших людей. Он хотел знать все в подробностях. Теперь он волнуется лишь об одном – о Зимнем дворце. Но мне пора идти.

Он побежал вниз по лестнице, я – за ним.

– Еще одно, Восков. Он не собирается появиться сегодня? Он не выйдет на сцену?

– Откуда я знаю? Все, что я знаю, – это то, что он сейчас здесь, и никаких уступок не будет, и с кровопролитием или нет, но Зимний будет взят. А до этого он не собирается костьми ложиться ради этого съезда (не собирается умереть до съезда). Сегодня днем все было по-другому. В Петроградском Совете в основном наши люди, он управляется рабочими с Выборга. После того как дворец будет наш, а министры арестованы, пускай воют меньшевики и эсеры – это не пойдет им на пользу.

Я проводил его взглядом, хотя у меня в мозгу вертелась еще дюжина вопросов. Почему Ленин сохранял инкогнито до такой поздней даты? Существовала ли для него в реальности какая-нибудь опасность даже сейчас? Было почти десять утра, и делегаты заполонили все коридоры, расселись по всем подоконникам, едва ли не свешивались с громадных канделябров в огромной комнате, – так мне показалось, когда я вошел. Я почувствовал, что что-то будет. Был ли это на самом деле шанс, что съезд проголосует против восстания, хотя войска, о которых шла речь, могли окружить нас и захватить Ленина? Я выследил Рида: он сидел далеко в зале. Я начал локтями проталкиваться к нему и с облегчением увидел, что он положил свое свернутое пальто рядом с собой, чтобы сберечь для меня место. Направляясь к нему, я увидел Петерса – делегата, несколько я помню, от латышей. Он сидел рядом со Стучкой, их главным оратором. Я двинулся было к нему, знаками давая понять, что хотел бы увидеться с ним, и он направился к проходу, всем видом показывая, что не слишком рад этому. Но мне было все равно. Я почувствовал, что просто не усижу на месте, пока не получу ответа. Позже он сказал мне, как смешно я выглядел – бледный и растрепанный. Вокруг нас стоял такой гвалт, что вряд ли меня мог бы кто-нибудь подслушать, но я, тем не менее, напряженно зашептал. Однако он не расслышал меня. И тогда я выпалил:

– Почему Ленин все еще маскируется? Ему что, грозит опасность? Казаки в городе?

Он терпеливо ответил, удивленно глядя на меня своими добрыми голубыми глазами:

– Нет, нет – все в порядке. Товарищ Ильич просто хочет выждать, немного оглядеться, все взвесить. Поэтому его никто не видел со вчерашнего дня. Он знакомится с картой, берет контроль в свои руки, но при этом остается за сценой. А для чего ему торопиться и показываться на людях? Дело не в том, что он всех дурачит: все понимают, что он управляет спектаклем. А теперь вы позволите мне уйти и занять свое место, Альберт Давидович?

В десять сорок председатель Центрального исполнительного комитета Федор Ильич Дан, врач по профессии и многолетний редактор всех меньшевистских газет, зазвонил в колокольчик. Его круглое, чисто выбритое лицо было, как всегда, холодно-бесстрастным. Прежде чем он объявил об открытии съезда, он задал тон на весь вечер для меньшинства, которое когда-то было могущественным большинством. Он сказал, что не может произносить никаких политических речей, поскольку его товарищи по партии в настоящий момент находятся «под бомбардировкой в Зимнем дворце, жертвуя собой, чтобы исполнить свой долг. Он объявил об открытии съезда, и раздался оглушительный рев.

Когда он объявил, что президиум будет избран пропорционально, меньшевики выдвинули свое предложение. Большевики завоевали четырнадцать мест, другие партии – одиннадцать. Правые эсеры, эсеры-центристы и меньшевики быстро отказались участвовать в президиуме; международные меньшевики-интернационалисты уклонились, сказав, что они подождут других условий. Старые члены сошли вниз, а большевики, кроме Ленина, взошли на сцену: Троцкий, Каменев, Луначарский, госпожа Коллонтай и Ногин – их всех мы узнали. Огромный зал взорвался бурными аплодисментами.

Каменев выступал как председатель. Мы восприняли это без малейшего удивления, хотя он почти до конца возражал против восстания. Каменев только объявил распорядок дня, когда Лозовский, также противник восстания, зачитал сообщение от Петроградского Совета, и начался спор. Я невнимательно слушал, пока со стороны правого крыла возникли какие-то возражения по поводу процедуры. Петере развеял мои предчувствия, и сейчас я просто наслаждался.

Вдруг послышались грохот и глухие удары артиллерии. Делегаты вскочили на ноги, те, что сидели у окон, высунулись наружу. Юлий Осипович Мартов, стоя, попросил слова.

– Товарищи, начинается гражданская война! – объявил он. Голос его звучал хрипло, глухо, скорбно; как многие из тех, кто побывал в тюрьме и в изгнании, он был болен туберкулезом. – Первый вопрос – это мирное преодоление кризиса… Первый вопрос перед съездом – это вопрос власти, и он уже решен силой оружия на улицах!.. Съезд не должен сидеть сложа руки перед разгорающейся гражданской войной, исход которой может быть опаснее взрыва контрреволюции. Возможность мирного исхода лежит в образовании объединенной демократической власти. Мы должны избрать делегацию, которая начнет переговоры с другими социалистическими партиями и организациями.

И вновь через окна донеслись гулкие раскаты пушек. Вдалеке прозвучала ответная артиллерия.

Теперь все большевики должны были перейти к голосованию и, несомненно, посоветоваться с Лениным, а затем вернуться. Другие труппы также должны были посовещаться. Умеренные ожидали Ленина и большевиков, чтобы возразить резолюции Мартова. Судя по комментариям, которые слышались отовсюду, они были разочарованы. Но почему они должны были разочароваться? Именно меньшевики и эсеры раньше отвергли предложение Ленина пойти на компромисс. Луначарский объявил, что фракция большевиков «абсолютно ничего не имеет против предложения Мартова». Началось голосование; среди леса штыков взметнулись руки. Предложение было принято единогласно.

Между тем меньшевики не желали видеть объединенный фронт. Офицер-меньшевик из Двенадцатой армии, капитан Хараш, начал яростно отговаривать большевиков от окружения Зимнего дворца. Другой офицер сказал, что съезд «не имеет полномочий» в свете приближающегося Учредительного собрания. Делегаты-солдаты энергично перебивали их, требуя тех, кто бы стал говорить от их имени. Хинчук, позднее посол Советов в Берлине, зачитывая резолюцию правых большевиков, потребовал, чтобы были начаты переговоры с Временным правительством. Правый социалист визгливо выкрикнул решение своей фракции – сотрудничество с большевиками «невозможно», а сам съезд «не имеет полномочий».

Раздались свист и гиканье собравшихся; солдаты из окопов обвиняли офицеров, требуя, чтобы они покинули зал, как самозванцы.

– Корниловец! Контрреволюционер! Провокатор! – такими криками «приветствовали» Хараша, попросившего слова от имени делегатов с фронта.

Посреди гвалта Абрамович, представлявший Бунд (еврейских социал-демократов), сказал, что вскоре начнется обстрел Зимнего дворца, и члены муниципальной Думы, меньшевики и социалисты-революционеры, а также Исполнительный Совет крестьянского комитета «решили покончить с Временным правительством, и мы пойдем с ними!». Он пригласил всех делегатов присоединиться. «Безоружные, мы подставим грудь под пулеметы террористов».

Каменев закричал, что все, кроме идущих на компромисс, должны оставаться на местах, и зал покинули примерно восемьдесят наиболее решительных страстотерпцев.

И теперь, когда Мартов увидел, что не большевики блокировали какое-либо объединенное действие под его единогласно принятой резолюцией, но меньшевики и эсеры, представители Бунда и прочие разные маленькие группировки, он снова взял слово. Это была его возможность сделать нечто великое. Я был непоколебимым оптимистом и поэтому решил, что он и в самом деле что-то сделает.

– Он собирается воспользоваться случаем, держу пари, – сказал я Риду.

Как же я ошибался! И как хохотал надо мною позже Джон! Я не должен был быть так уверен, поскольку имел личный опыт общения с Мартовым, и этот опыт мог бы мне подсказать, что Мартов никогда не станет по-настоящему великим. Мартов заговорил со мной на Литейном проспекте, во время одной из грандиозных демонстраций в первые «июльские дни».

– Что вы об этом думаете? – спросил он.

Я стоял ошеломленный, не сводя глаз с надвигающихся волн из тысяч и тысяч людей, с красными флагами и знаменами, катившихся вдоль по улице, подобно широкой реке. Поскольку я все еще имел сложности с языком, я сначала промолчал, а потом запнулся. Он подумал, что я брызжу слюной от негодования, как он.

– Это не моя революция, – произнес он. Его глаза сверкали от гнева, а руки так резко вздымались вверх и падали вниз, что я боялся, что его пенсне выпадет у него из руки и разобьется об асфальт. Странное зрелище! Огромная демонстрация – батальон из Кронштадта, двадцать матросов, сильные, могучие мужчины, ступая твердым шагом, стремительно прошли мимо в то время, как мы стояли там; и Мартов, старый воин, вдруг впал в патетику, извергая бессильную ярость – нелепый знак для старых социалистов, настроенных против большевиков. Не то чтобы он обвинял большевиков, как подстрекателей, насколько я помню. Очевидно, он понимал, что это было спонтанное движение народных масс. Но разве это не было именно тем, чего так жаждали социалисты, о чем они говорили целых семьдесят лет? Но теперь, когда апатичные массы поднялись в грандиозном восстании, эти интеллектуалы были напуганы, в смятении. Именно они, интеллектуалы, были опекунами, хранителями или руководителями революции. Как у масс хватило безрассудной смелости взять все в свои руки? Поэтому Мартов взирал на непокорные, дерзкие ряды, проходившие мимо, так, словно демонстрация оскорбляла его.

Тем не менее мне все еще нравился старик Мартов. Что-то в нем было такое, что отделяло его от таких людей, как Дан, Либер35, конечно, как Церетели и другие вокруг Керенского; нечто, что проникает вам под кожу. И теперь я желал, чтобы гул в зале стих хотя бы немного, чтобы я мог расслышать его; я был уверен, что он произнесет великую речь, которая привлечет, по крайней мере, его группу интернационалистов-меньшевиков к новой советской власти, желая, чтобы хоть осколки партии склонились к работе с большевиками.

Я был разочарован. Он начал:

– Мы должны положить конец кровопролитию.

Мартова перебили: это лишь слухи, что льется кровь, кто-то сказал с места. Нет, упорствовал он, лишь прислушайтесь к пушкам. Этого нельзя было отрицать, ибо доносился приглушенный гул. Он представил резолюцию, объявляющую, что революция была совершена одними большевиками и с помощью «военного заговора», и потребовал, чтобы съезд приостановил заседания до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение со всеми социалистическими партиями.

Итак, бедный старый Мартов. При кризисе он всегда бесстрашно шел вперед, сознавая роль своей небольшой группы, которая всегда твердо стояла в оппозиции к войне, к чрезмерной угодливости Керенского перед интересами буржуазии на родине и иностранного капитала, невыносимой нерешительности правительства; и затем он пал жертвой той же самой нерешительности. Он опять опоздал. Как он слеп, как глуп! Ибо сейчас, на данном этапе, когда правые меньшевики и правые эсеры действовали против новой революции, они на самом деле являлись контрреволюционерами. Они явно согласились на своих совещаниях до того, как прозвонил колокольчик, что они выйдут из игры. Теперь число их членов сократилось, и они не могли действовать, будучи в меньшинстве. Социалисты пришли к такому компромиссу, чтобы на них пало меньше позора. Большевики признали это и дали им место в президиуме. И что же он делал теперь? Разве мог он направить своих последователей плестись за меньшевиками и эсерами, с которыми они так яростно сражались? Куда они теперь могли пойти? Теперь народ был в Советах без их самоназначенных наставников, которые «носили красные розетки в петлицах и сами называли себя «революционными демократами». Где же могла оказаться группа Мартова ?

Однако Троцкий дал на это ответ.

Он рассказал, как он лежал на ковре рядом с Лениным в пустой комнате недалеко от Смольного – другие говорили, что одна из сестер Ленина принесла им пару подушек, – пока курьеры приносили им записки со съезда о том, что на нем происходит. Ленин решил, что Троцкий должен пойти и ответить на слова Мартова. Затем последовала короткая, но знаменитая речь Троцкого; голос его был наполнен презрением, вероятно, большим, чем было нужно, ибо существовала опасность, что какие-нибудь делегаты поддадутся просьбе Мартова насчет создания объединенного фронта социалистов или еще кого-то. Там были рабочие, которые знали, что согласно закону они не должны работать больше восьми часов, этот закон был введен вскоре после Февральской революции, однако он так и не вступил в силу; были люди, чьи жены стояли в очередях по нескольку часов за хлебом; и были солдаты, собиравшиеся в перегруженные поезда, направлявшиеся домой, или братающиеся с германскими солдатами через колючую проволоку.

Слова Троцкого были как удары хлыста. В частности, он сказал:

– Восстание народа не нуждается в оправдании. Мы открыто ковали волю народа к восстанию, а не к конспирации. Народные массы последовали за нашим знаменем, и наше восстание принесло победу. А теперь нам говорят: отмените свою победу, сделайте концессии, уступки, пойдите на компромисс. С кем, спрашиваю я. С кем мы должны идти на компромисс? С этими жалкими группами, которые бросили нас? Никто в России больше не остается с ними. Нет, никакой компромисс невозможен. Тем, кто покинул нас, и тем, кто уговаривает нас сделать это, мы должны сказать: вы жалкие банкроты, и вы отыграли свою роль. Идите туда, где вам место: на свалку истории!

– Тогда мы уйдем! – закричал своим хриплым голосом туберкулезника взволнованный, обиженный Мартов и начал прокладывать себе путь от сцены.

Измученные таким поворотом событий, желая убраться с этого жалкого спектакля, мы с Ридом поспешили выйти из зала. Нам нужно было пойти к Зимнему дворцу и посмотреть, что там происходит. Было примерно около часа дня.

Нам пришлось немного подождать, чтобы вся наша группа собралась. Наконец Брайант, Битти, Рид и я, дрожа, стояли на ступеньках Смольного. К нам еще должен был присоединиться Гумберг, он с кем-то договаривался, чтобы нас туда отвезли, если не до самого Зимнего дворца, который был в двух милях от Смольного, то хотя бы поближе к нему, чтобы можно было быстро дойти пешком.

– Могу понять, почему и другие уходят, – сказал я. – Но Мартов! Неужели он на самом деле уйдет? А другие? Эти интеллигенты! Ведь они перенесли тюрьму, ссылку, Мартов заразился туберкулезом в сырых камерах и в Сибири, и все ради обожествленного народа. А потом, когда народ восстает со всем гневом и молниями, как яростный, свирепый, властный и деспотичный бог, наслаждающийся своей вновь обретенной властью, интеллигенты становятся атеистами. Они отвергают бога, который их не слушает. Они не могут контролировать бога и уползают, прячась в укрытие.

– Неплохо сказано, советую использовать, – заметил Рид.

У меня вызвал раздражение его профессиональный подход.

Но я все же воспользовался его предложением.

– Идемте, вон Алекс.

Все мы, пятеро американцев, и Гумберг написали о том, как мы ехали в огромном грузовике. Мы сбились в кучу в дальнем углу кузова, где стояли несколько матросов и казак из Дикой дивизии (как я истово надеялся, дезертир) 36.

Матросы в своих бескозырках, с развевавшимися сзади ленточками, и казак в высокой косматой шапке из черного меха отодвинулись и дали нам место среди высоких кип листовок, ружей и амуниции. В добродушной манере, типичной для матросов, с которыми я разговаривал на Балтийском флоте (что отчасти выражает их уверенность в себе), нам было сказано:

– Нас здесь наверняка могут подстрелить, сами понимаете, но все равно поехали: мы вас прокатим с ветерком.

Один из них заставил Луизу Брайант снять со шляпки желтую ленточку. Красногвардеец вручную завел мотор и сел за руль. Мы поехали – чтобы распространять по городу листовки – с грохотом и тряской по булыжной мостовой. Улицы казались темными и пустынными. Однако как только мы в очередной раз рассыпали дождь из листовок, мужчины и женщины появлялись в дверных проемах и во дворах и с жадностью хватали их. Гумберг держал одну листовку в руках и при полутемном свете уличных фонарей зачитывал вслух:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.