I Это случилось…

I

Это случилось…

«Такого мои родители не переживут!» Это было первое, о чем я подумал, когда поздней ночью 15 июля 1985 гола в парке Сэндзоку под проливным дождем из зарослей кустарника вышла группа мужчин в светлых плащах и направила на меня луч прожектора. Где-то рядом застрекотала видеокамера. Их появление оказалось полной неожиданностью для меня, потому что я-то ждал завербованного мною китайского агента по фамилии Кан.

— Мы желаем побеседовать о господине Кане. Прошу проехать с нами в полицейский участок! — сказал один из них довольно холодным тоном.

Эх, если бы я знал, что именно сегодня после длительного периода отчуждения в советско-китайских отношениях в Москву с официальным визитом прибывает высокопоставленный представитель китайского правительства, заместитель премьера Госсовета Юй Цюли! Тогда бы я сразу сообразил, что японская контрразведка вполне может воспользоваться моей встречей с Каном, чтобы заявить на весь мир: «Советский Союз с одной стороны дружит с Китаем, а с другой — вербует у нас в Японии китайских ученых!» Тогда очередной контакт с агентом можно было бы и пропустить. Не случилось бы ничего страшного, если бы он, прождав меня положенный час, ушел бы восвояси, в студенческую общагу, сожалея, может быть, об утраченной возможности наесться до отвала в роскошнейшем ресторане. Но через пару дней я отловил бы его на улице и, в порядке компенсации, повел бы в сверхдорогой ресторан, где официанты в черных фраках тотчас устремляются к вам и разве что не бухаются перед вами на колени.

Однако о визите Юй Цюли в Москву я и понятия не имел, хотя и был корреспондентом ТАСС, обязанным находиться в курсе событий. Но на самом-то деле я никаким корреспондентом ТАСС не был! И у меня не было времени вникать во всю эту информационную шумиху, к которой разведка отношения не имела. Похоже, не знало об этом и руководство токийской резидентуры КГБ, хотя в ее штате имелся сотрудник, отслеживающий всю информацию о Китае, содержащуюся как в японских газетах, так и в информационных сообщениях, добытых нами, разведчиками. На их основе он составлял ежедневно несколько шифротелеграмм в ЦК КПСС.

Он был отличным китаистом и подолгу рассказывал мне, как работал в Пекине в годы культурной революции в советском посольстве. Однажды беснующаяся толпа хунвэйбинов окружила его машину и не давала ей двинуться с места в течение чуть ли не целых суток. С ним вместе в машине находилось несколько его коллег. Все они мужественно переносили эту попытку. Достоинство советских дипломатов не позволяло им просить хунвэйбинов хотя бы на несколько минут выпустить их из машины. За все это они получили ордена «Знак Почета».

Разумеется, этот человек знал о предстоящем визите Юй Цюли в Москву и даже наверняка просил моих коллег, работающих по линии политической разведки, собрать отклики на него в японском МИД среди журналистов и в первую очередь среди наших агентов — парламентариев и иных крупных политических деятелей.

Беда была в том, что он и сам принадлежал к линии политической разведки. В соответствии с принципом конспирации, регламентирующим деятельность разведки, всякий обмен информацией внутри ее запрещен. Не только между крупными линиями разведки, но и внутри каждого отдела, управления и, наконец, в каждом кабинете, где сидят двое-трое разведчиков. Я, например, и понятия не имел, чем занимаются мои напарники из разведки по ТАСС, а спросив, сразу записал бы себя в агенты американской или японской разведок.

Поэтому моему старшему коллеге, с которым у меня сложились хорошие личные отношения, и в голову не пришло посвятить меня в подробности предстоящего визита Юй Цюли в Москву: дружба дружбой, а служба службой…

К тому времени я почти уже не бывал в ТАСС, потому что оброс множеством китайских агентов. Их у меня было около двадцати, среди них — пять кандидатов на вербовку. О каждом приходилось писать уйму бумаг, и на это уходило несколько часов ежедневно. Заведующий отделением ТАСС перестал со мной разговаривать. Товарищи по ТАСС тоже махнули на меня рукой, я на них — тоже, потому что никакими товарищами они мне никогда не были, а скорее кандидатами на вербовку. Я сознательно сделал этот выбор, намереваясь во что бы то ни стало прослыть одним из лучших вербовщиков китайцев во всей советской разведке. Год назад, когда я находился в отпуске в Москве, мне было поручено сделать доклад о работе против Китая на конференции, которая состоялась в огромном актовом зале в Ясеневе. Открывал конференцию сам Крючков. Затем выступили ответственные сотрудники ведущих отделов разведки, поделившиеся с сидящей в зале тысячью чекистов своим опытом втягивания китайцев в сотрудничество с нашей разведкой. Среди них был и я, представлявший один все управление «Т» — научно-техническую разведку. Я был невероятно горд этим!..

Полицейские не хватали меня за руки, не заталкивали в машину, как это нередко делают наши контрразведчики в КГБ, арестовывая американских шпионов. Прикрывшись от проливного дождя прозрачными зонтиками, они стояли рядком в полутора метрах от меня и ждали ответа на вопрос: согласен ли я поехать в полицию?

Меня это удивило.

«Как же так, дорогие японские чекисты? — мысленно вопрошал я. — Неужели вы не знаете, что советский разведчик, попав в плен, не имеет права произнести хоть одно слово! Тем более, что вы снимаете его. А среди вас самих вполне может быть человек, завербованный нашей резидентурой. И разве есть гарантия, что кассета не попадет в руки управления «К»? Что оно скажет, если я произнесу «да, согласен!»? Но даже если я скажу «нет!», это тоже будет означать некий контакт с врагом. А помните, как у нас поступали с такими контактерами в годы войны? И сейчас, между прочим, ничего по сравнению с тем временем не изменилось!.. Вы же работаете против КГБ! Почему же не изучили наших правил?!»

Тем временем за моей спиной прошуршал шинами автомобиль и остановился. Вообще-то в парковую зону въезжать нельзя, но для полицейских автомобилей принято делать исключение. Впрочем, автомобиль не имел никаких знаков принадлежности к полиции. Это была «тойота» среднего класса, которые во множестве движутся по узким японским улицам, ничем особенно не отличаясь друг от друга, кроме ярких, а порой и причудливых расцветок. Этот же автомобиль был темно-синий, с трудом различимый в ночной тьме.

Когда распахнулась задняя дверца, я нырнул внутрь, словно спасаясь от дождя. Не драться же мне с двадцатью полицейскими в самом деле? Это ведь только в ЦРУ поощряется, когда американский разведчик боксирует с превосходящими силами чекистов, а потом с подбитым глазом, в разорванном пиджаке гордо позирует перед камерами в надежде, что начальство это оценит. У нас же в КГБ все наоборот: генералы не любят скандалов. Ведь задержание разведчика уже само по себе огромная неприятность, а тут еще и драка. Неизвестно, к каким осложнениям она может привести.

Когда после окончания Института стран Азии и Африки я поступал на службу в разведку, меня не хотели принимать из-за плохого зрения. Но поскольку мой отец был заместителем командующего пограничными войсками КГБ, я автоматически входил в число членов семей высшей комитетской элиты. И поэтому вопрос о моих очках должен был решаться только на уровне руководства КГБ. Тем более, что сам Андропов, которому служба наружного наблюдения докладывала о положении в семьях всех генералов КГБ начиная с заместителей начальников главков, сказал обо мне так: «Этот культурный, воспитанный мальчик отличается от других детей руководства КГБ. Мы его имеем в виду…»

Медицинское заключение о моей близорукости легло на стол заместителя Председателя КГБ по кадрам генерал-полковника Пирожкова. Сам он, подобно большинству высших руководителей КГБ, включая Андропова, никогда в жизни оперативной работой не занимался, а был секретарем одного из провинциальных обкомов КПСС. Представление о работе разведки он черпал из кинофильмов. «Что же он будет делать там, в Японии, если ему очки разобьют?! Как он сможет защищать интересы своей Родины?!» — воскликнул Пирожков, гневно отшвырнув бумажку с заключением окулиста.

В разведку я все-таки попал. Приятели моею отца в управлении кадров КГБ обманули Пирожкова, проведя меня через минскую школу контрразведки, для поступления в которую его санкция не требовалась» даже если эти абитуриенты и были сыновьями генералов КГБ.

«Если уж высший руководитель КГБ не знает, что наши разведчики за границей не дерутся, то что же говорить о более низких звеньях? Вот он, истинный уровень руководства КГБ!» — смекнул я. И вот теперь, впервые и единственный раз за время моей не такой уж долгой пятнадцатилетней карьеры в разведке, мне представился случай подраться. Разумеется, я им не воспользовался. На следующий день в своем отчете, адресованном ни много ни мало Председателю КГБ Чебрикову, я написал, что полицейские силой затолкали меня в машину…

Строго говоря, так оно и было.

Двое полицейских уселись по бокам, деликатно сдвинув меня на середину сиденья. Впервые в жизни я оказался зажатым между мускулистыми блюстителями порядка, хотя в кино конечно же много раз видел эту сцену. Если бы я был шпионом из кинофильма, вроде легендарного Штирлица, то, наморщив лоб, сейчас размышлял бы о том, как получилось, что меня захватила полиция. Виноват ли в этом я сам, не заметив, как попал на одной из десятков предшествующих ресторанных бесед с Каном под наружное наблюдение? Или Кан обратился к японскую полицию и чистосердечно все рассказал? Или его вынудило сделать это министерство государственной безопасности Китая? Или оно само попросило японцев организовать мой захват, а бедного интеллигентного Кана, хлебнувшего немало горя во время культурной революции, поставило к стенке за двурушничество? Или перед этим оно еще и подвергло его изощренным китайским пыткам?..

Но я был реальным разведчиком, не из кинофильма, более-менее подробно знал шпионскую кухню КГБ, и потому все эти вопросы меня больше не интересовали.

Они остались в прошлой жизни, так неожиданно и несправедливо прервавшейся. Жизнь эта была прекрасной, и не только с материальной точки зрения, с каждым днем я все глубже познавал Японию. Как много для меня значили прогулки по улочкам Токио, несущим на себе печать прежних эпох; общение с известными писателями, певцами, музыкантами; с крупными политиками, имена которых у всех на слуху, хотя интервью с ними не доставляли мне удовольствия из-за свойственного им цинизма. Оказывалось, что сами политики ничего не знают или не помнят, мои вопросы немедленно переадресовывались помощнику, сидящему рядом. При этом они с удовольствием принимали деньги от советской разведки на свою предвыборную кампанию.

Жизнь моя, во многом интересная и привлекательная, была в то же время греховной, полной лжи, искушения и обмана. Когда я звонил тому или иному японцу и говорил, что хотел бы взять у него интервью, я тем самым создавал ему возможность через пару лет быть арестованным за шпионаж. Косные, непригодные к исполнению правила КГБ вынуждали меня обманывать и начальников, и товарищей, и вообще всех людей, с которыми я общался. Ведь даже одни только слова «я — корреспондент ТАСС» были ложью. Поэтому я понимал, что Господь наказует меня не без вины. Обижало только одно: почему это произошло так стремительно? И почему выбор пал именно на меня? Ведь я, кажется, был единственным из советских корреспондентов в Японии той поры, который не подвергал ее лицемерному бичеванию, как требовал Отдел пропаганды ЦК КПСС. В ТАСС я избрал своей темой культуру и рассказывал в основном о премьерах Большого театра, о японском хоре русской песни, о новых японских фильмах, сугубо художественных, не политических. Другие же мои коллеги-журналисты, среди которых было немало разведчиков, поносили в своих статьях Японию на чем свет стоит, что, впрочем, ни в коей мере не мешало им выполнять шпионские задания. Потом, уже уйдя из КГБ, я узнал от приезжающих в Москву японцев, что они с особой опаской относятся к иностранным исследователям, слишком глубоко вникающим в японскую жизнь, считая их шпионами.

Те же журналисты-разведчики, что бичевали Японию со всей яростью партийного слова, сами сужали круг общения в этой стране, а значит, возможность причинения ей ущерба…

…Было темно. Из парка мы выехали на узкую, ярко освещенную улицу и пристроились в хвост вереницы машин — движение им затруднял дождь, почти тропический, обильный и теплый, обрушивавшийся мощным потоком на боковые стекла.

И тем не менее полицейский, сидевший справа от меня, углядел, что шофер, с трудом маневрировавший рядом с нами, заехал одним колесом на тротуар, и строго постучал ему в стекло костяшками пальцев. Шофер той машины, несмотря на дождь и на то, что не мог слышать этого стука, сразу сообразил, что эта машина полицейская, и испуганно отвел взгляд.

В Японии контрразведка принадлежит полицейскому ведомству, и многие контрразведчики не забыли, как боролись с бандитами, хулиганами и нарушителями дорожных правил до того, как за примерное поведение и служебное рвение их направили в школу контрразведки.

Ей отводится несколько комнат в каждом полицейском участке Японии. В районном же полицейском управлении, куда меня привезли, контрразведке принадлежит весь верхний этаж. Она занимается не только иностранными шпионами, но и ультралевыми террористами. Официально она именуется «Отдел общественной безопасности Токийского полицейского управления».

У входа здесь, как и всюду у полицейских зданий, стоял человек в штатском, опираясь на высокий, по плечо, деревянный посох. Японские полицейские крайне ограничены законом в применении оружия (в наших, российских, условиях они бы работать не смогли) и потому вынуждены прибегать к подручным средствам. Палка в руках полицейского — тоже оружие. Недаром в Японии так высоко развит спорт бодзюцу — искусство фехтования палкой, победителями на всеяпонских соревнованиях по которому неизменно выступают офицеры полиции. Палкой можно помочь разъехаться двум автомобилям, застрявшим в узком переулке, если просунуть ее между их притертыми друг к другу боками. Той же палкой можно выбить пистолет из рук чокнутого ультралевого террориста, помешанного на теориях Бакунина и Троцкого, которые до сих пор пользуются популярностью среди некоторой части японской молодежи.

Бодзюцу — древний вид спорта, вроде каратэ или джиу-джитсу (дзю-дзюцу, если говорить правильно). Все они культивировались в рядах самураев, средневекового воинского сословия Японии, ее дворянства. То, что бодзюцу популярно в полиции по сей день, не случайно: ведь полиция генетически восходит к самурайскому сословию, как и армия, а также и мафия, известная во всем мире под названием якудза. Начало ей тоже положили самураи, правда, не добропорядочные, а бродячие, обнищавшие, или деклассированные, как говорили у нас в годы советской власти. Но все равно духовные связи, общая психология, воспитание и система ценностей у всех самураев — даже у бродяг, были одинаковыми, и может быть, именно поэтому мафия и полиция в нынешней Японии так мир но сосуществуют друг с другом.

Почему-то момент, когда мы вышли из машины и поднялись на четвертый этаж, не запечатлелся в моей памяти. Должно быть, потому, что никто не подталкивал меня в спину и не кричал. «Позор шпионам из КГБ!» А еще потому, что мне и раньше неоднократно приходилось бывать в полиции, и очередной приход в нее не вызвал у меня никакого шока.

Прежде меня вызывали туда из-за мелких нарушений правил уличного движения. Один раз я был даже лишен шоферских прав на два месяца, и для того, чтобы их вернуть, должен был пройти унизительную учебу в Школе нерадивого автолюбителя.

— В какой группе вам предпочтительнее заниматься — в английской или японской? У нас есть два варианта школ! — объяснила, заполняя анкету, девушка-полицейский в темно-синем мундире, похожем на военно-морской.

— Конечно же на японском! — воскликнул я, предвкушая возможность получить уникальный журналистский материал.

Я не ошибся Учеба в школе оказалась легче легкого, а вдобавок я смог убедиться в том, что японцы ни во что не ставят технику, хотя она так неправдоподобно высоко развита в их стране. Главное внимание они уделяют человеку, его духовному миру, и поэтому лекции, которые нам читали добродушные пожилые полицейские, повторяли одно и то же:

— Главное в вождении автомобиля — это вовсе не знание правил и внутреннего его устройства. Это — добросердие, то есть готовность уступить всем дорогу, помочь слабому, даже если это не предусмотрено правилами, извиниться перед человеком, на которого наехал…

И действительно — полиция, прибывшая на место дорожно-транспортного происшествия, первым делом спрашивает у жертв, если они в состоянии говорить: «Перед вами извинились?!»

И положительный, и отрицательный ответы имеют принципиально важное значение для судебного разбирательства. Тот водитель, который пренебрег извинением, наверняка получит более долгий тюремный срок.

Я дважды попадал в аварии, и всегда по своей вине. Первый раз, в середине семидесятых годов, когда, будучи студентом, я стажировался в университете Токай и ехал на велосипеде по горной дороге, меня сбил автомобиль. У моего старенького велосипеда отказали тормоза, но и автомобиль ехал медленно, осторожно, и потому удар оказался совсем не сильным. Впрочем, дорогую замшевую куртку автомобиль мне все же основательно испортил, ведь я угодил под него словно нарочно!

— Все ли у вас нормально? — осведомился водитель с оттенком некоторой неприязни. Выйдя из машины, он помог поставить велосипед на колеса, еще раз внимательно оглядел меня и только после этого укатил, хотя виноват во всем был именно я.

Второй раз это случилось почти через десять лет, когда у нас в токийском отделении ТАСС ввели ночные дежурства. Нормальные журналисты после них отсыпались целый день, мы же, разведчики, шастали, как обычно, по городу.

Одуревший от бессонной ночи и мечтавший только о том, чтобы как можно скорее нырнуть в постель, я остановился в одном из узких переулков и, не посмотрев назад, распахнул дверцу. Вмиг дверца была оторвана ехавшей сзади машиной, а моя рука — испачкана в черном машинном масле. Почему — я не успел сообразить.

Пожилой шофер, вылезший из машины, испуганно поглядел на меня. Ведь перед ним сидел уже не студент, а солидный мужчина, к тому же иностранец, который вполне может затаскать его по судам. Он начал униженно кланяться, повторяя:

— Извините, извините..

— Нет, нет, это я виноват! — отвечал я традиционной японской фразой, что явно удивило шофера. Тем не менее он проворно достал из-под сиденья белоснежную матерчатую салфетку, вытер ею мне руку, а потом, еще раз восемь поклонившись, с облегчением укатил. Я же решительно поставил перед руководством резидентуры вопрос о том, чтобы нас, разведчиков, от ночных дежурств в ТАСС освободили. И, как ни странно, это произошло. Очевидно, начальство КГБ опасалось новых аварий, о которых в Москве полагалось докладывать высшему руководству разведки, и решило, что проще уломать заведующего отделением ТАСС в Токио…

По окончании Школы нерадивого водителя предстояло сдавать выпускной экзамен. Каждый получал лист, содержащий пятьдесят вопросов, с двумя возможными вариантами ответа. Неправильный нужно было зачеркнуть. Первый вопрос был такой: «Что важнее для водителя — знание правил или добросердие?»

Но в контрразведке добросердия не было…

На четвертом этаже, куда меня привели, было абсолютно то же самое, что и на первом: большая комната с зеленоватыми, как во всех официальных учреждениях Японии, стенами была уставлена казенной, но в то же время красивой, изящной мебелью: стульями и креслами из блестящих алюминиевых трубок с синими дерматиновыми сиденьями и спинками. В углу возвышался серовато-зеленый стол, похожий на учительский, и вообще все помещение очень напоминало школьный класс.

За этот стол сели трое из моих сопровождающих — по-видимому начальство, остальные расселись по стульям, некоторые же остались стоять у двери. Не потому, разумеется, что стерегли меня: просто их чин пока не позволял им сидеть в присутствии старших.

Несколько минут начальники громко совещались, абсолютно не смущаясь моим присутствием. Потом дверь открылась, и вошли четверо полицейских в особых водонепроницаемых костюмах, которых никогда прежде я не видел. Это были просторные штаны и куртки из прозрачного пластика, надевавшиеся поверх пиджаков и брюк. Ни слова не говоря, они, облегченно вздыхая, сняли дождевую амуницию, свалили ее на пол, где тотчас образовалась лужа, и тоже разместились поодаль, среди равных по званию. Очевидно, они находились в засаде среди кустов, пол дождем, на тот случай, если я попытаюсь бежать.

На какую-то долю секунды мне показалось, что я словно нахожусь среди своих коллег, чекистов, и все мы ждем, когда наши младшие коллеги из Седьмого управления, одетые в милицейскую форму, поймают под дождем американского шпиона и приведут его сюда, в просторную, светлую комнату, где мы будем вести с ним вежливые беседы.

Наконец начальники, закончив обмен мнениями, обратились ко мне:

— Мы должны вас обыскать. Встаньте, пожалуйста!..

— Требую пригласить советского консула! — твердым голосом заявил я, тем более что опять застрекотала видеокамера. Эта фраза — единственная, которую имеет право произнести советский разведчик, оказавшись в плену.

Но как же мне не хотелось, чтобы здесь появился консул! Ведь почти все они — чекисты и служат в управлении «К»! Не исключено, что под видом консула припрется сам заместитель резидента по внешней контрразведке У., который выше меня по чипу и оттого начальство ему доверяет больше. А он постарается истолковать любое мое слово или действие в негативном свете. Главная задача этой категории людей — выявить и разоблачить, а не поддержать и помочь, КГБ — это не благотворительная организация!

— Советский консул здесь абсолютно не требуется! — решительно возразил старший из японцев. — Мы же вас не арестовываем. Сейчас поговорим полчаса, а потом отпустим!

Я вздохнул с облегчением, но виду, конечно, не подал.

— Итак, мы должны вас обыскать. Встаньте, пожалуйста! — повторил главный полицейский, на что я, как и положено разведчику под видеокамерой, никак не отреагировал. Тогда пожилой японец, сидевший рядом, повторил эти слова на ломаном русском языке.

— А вам я советую получше овладеть русским языком! — произнес я по-японски, и все вокруг, включая переводчика, дружно рассмеялись. Казалось, еще секунда, и все мы обнимемся ведь мы — офицеры спецслужб, Да, сейчас мы находимся по разные стороны баррикады, но так ли уж это важно!

Но тут двое полицейских подошли ко мне и подняли за локти. Я, разумеется, не стал противиться и встал сам, но для зрителей видеофильма это выглядело так, будто они меня подняли насильно.

Нехотя ощупав карманы брюк, они вынули из правого бумажник, а из левого большой медный ключ от ворот токийского отделения ТАСС. Я собирался вернуться поздно и потому прихватил его с собой. Откуда мне было знать, что не возвращусь туда больше никогда…

— Ну и что же это за ключ? — хитро прищурившись, спросил главный полицейский, стараясь меня подловить. Если бы я ответил, что это — ключ от ворот в мой офис, в чем нет ничего предосудительного, он через несколько минут обязательно сказал бы мне так: «На вопрос о ключе вы ответили. Тогда почему вы не можете ответить на остальные?..»

— Даже на вопрос о ключе я отвечать отказываюсь!..

И они опять все дружно рассмеялись.

— Тогда ознакомьтесь с предписанием суда! — официальным тоном заявил полицейский, и один из его подчиненных вручил мне фирменный листок с красной печатью.

В нем говорилось, что я оказывал некоторое давление на гражданина КНР Кана и поэтому подлежу задержанию с целью изъятия записных книжек и прочих уликовых материалов.

— У вас имеются при себе записные книжки? — спросил главный полицейский довольно-таки смущенным тоном, ибо знал, что никакой разведчик никогда не отправится на шпионскую встречу с записными книжками. При нем может оказаться только новый блокнот, на случай если потребуется что-нибудь записать.

Я презрительно хмыкнул, и все присутствующие опять дружно рассмеялись. Но один уликовый материал у меня все-таки был: радиоприемник с очень тонкой настройкой, которая рядовому радиослушателю не нужна. Он был куплен в обычном токийском магазине радиотоваров и потому не мог быть принят судом как доказательство шпионской деятельности, тем более что в Японии вообще нет закона о шпионаже. Зато для пропагандистской кампании в газетах годился вполне. И еще у меня имелся карманный магнитофон, на который КГБ требует записывать беседы с наиболее важной агентурой, хотя в Москве их переводить некому, и крошечные кассеты лежат месяцами, а порой и годами, в картонных коробках для секретных материалов, задвинутых в глубь железных сейфов, с глаз долой, чтобы в положенный срок быть уничтоженными по акту. То есть, проще говоря, запись стирают, а сами кассеты сотрудники разведки уносят домой.

— Обвинение против вас было шатким. Вам нужно было нанять адвоката и обратиться в суд! — говорили мне потом японцы уже в Москве.

Разумеется, все это можно было бы сделать сейчас, но не в то суровое советское время. Тогда, в 1985 году, горбачевская перестройка еще только начиналась, и было неизвестно, чем она должна была завершиться, может быть, даже и репрессиями Сама идея вступать в контакт с японским судопроизводством считалась предательством родины. Разведчик, которого арестовали через полгода после меня, предлагал руководству резидентуры подать в суд на неправомерные действия полиции, но на него смотрели как на прокаженного. В Москве об этом факте рассказывали с ужасом. Начальники всерьез подумывали о том, чтобы объявить этого разведчика сумасшедшим.

Если бы то, что произошло со мною в далеком теперь уже 1985 году, случилось в наши дни, я бы, конечно, принял все меры, предусмотренные законом для защиты личности от произвола властей. Но это стало возможным только после крушения тоталитарного коммунистического режима в СССР. Однако после этого отпала и необходимость служить в разведке! Я никогда не пошел бы туда в наши дни. Зачем?! Ведь выехать в Японию, работать там по своей японоведческой специальности сейчас можно и помимо КГБ. Но в мое время, в семидесятые годы, это было невозможно. Ради возможности выезжать в страну, изучению которой ты посвятил жизнь, надежнее всего было стать агентом КГБ или его сотрудником, офицером.

Но положение агента шаткое. Ну, сообщил он своему куратору из КГБ какую-нибудь информацию — будь то об интригах, скажем, в некоем министерстве, или о том, что его приятель в Москве берет взятки, а дальше что? Сам же он теряется в догадках: поможет ему это или, наоборот, навредит. Да и ощущение постоянной зависимости, к тому же тайной, о которой нельзя сказать даже жене, унижает мужчину.

Совсем другое дело быть офицером разведки! Уже не его вербует КГБ, a oil сам от имени КГБ вербует кого захочет. Теперь не сам он пишет доносы (хотя и это вполне возможно), но, наоборот, ему присылают доносы на других, и он самолично решает, как с ними поступить От того, в каком тоне разведчик доложит о них начальству, зависит участь и доносчика, и объекта доноса. Любому из своих недругов сотрудник КГБ может перекрыть выезд за границу, причем тот сам будет принужден оправдываться в этом до конца жизни. Разведка была самым престижным, самым высокооплачиваемым местом работы в СССР, идеальным для молодого мужчины. В наши же Дни, наоборот, никаких привилегий она не сулит.

Да и сама деятельность ее находится под большим вопросом. Слишком длинный за ней тянется шлейф скандалов…

— А теперь поговорим о вашем радиоприемнике! — вступил в беседу молодой полицейский в штатском лет тридцати с небольшим, мой ровесник. — Но разговаривать будем не сегодня и не здесь, а завтра, в Токийском полицейском управлении, — продолжал он. — Сейчас же вы свободны!.. Но и приемник, и магнитофон мы у вас конфискуем! — иронически заметил он и, подойдя ко мне, протянул заранее заготовленную бумажку размером с ладонь.

Убедившись в том, что речь в ней идет только о приемнике и магнитофоне, а вовсе не о том, что я соглашаюсь стать агентом японской разведки, я ее подписал. Плевать я хотел на эту технику! Но в то же время меня удивило то, что полицейские не пытались меня завербовать. Они, без сомнения, знали, что отец мой генерал, да и сам я могу служить солидным источником информации. Должно быть, у них и без меня имелось достаточно осведомителей и в токийской резидентуре КГБ, и в штаб-квартире разведки в Ясеневе. Вводить нового означало бы лишний риск.