IV

IV

Главным администратором нашего токийского отделения ТАСС был пожилой японец, господин Мацумото. После войны он просидел несколько лет в наших лагерях для военнопленных, освоил русский язык, изведал советские порядки и стал для нас как бы своим. Но и для японской контрразведки он тоже был не чужой.

Как человек военный и к тому же бывший фронтовик, он с большим уважением относился к бойцам невидимого фронта. В конце каждого месяца он робко приоткрывал скрипучую дверь в общую комнату тассовских журналистов, где все мы дружно тарахтели пишущими машинками, и поочередно выманивал в коридор нас троих, разведчиков, действовавших под крышей ТАСС, и вручал каждому тоненькую пачку счетов со словами:

— Передай там своим! Пусть оплатят…

Это были автомобильные счета — за бензин, ремонт, парковку, страховку. Хозяева станций обслуживания ничтоже сумняшеся посылали их в ТАСС, чьими корреспондентами мы числились в этой стране. Откуда простым механикам было знать, что наши автомобили числятся за гаражом резидентуры КГБ в Токио! Это знал только завхоз Мацумото, деликатно и без лишнего шума предъявлявший счета к оплате.

С упавшим сердцем мы принимали квитанции и отвозили в посольство, в бухгалтерию резидентуры. Там солидная дама-бухгалтер, супруга одного из начальников, без всякого удивления отсчитывала нам иены: очевидно, она полагала, что и на другом конце финансовой лестницы сидит такая же строгая женщина-чекист, жена кого-то из нас, а вовсе не японский подданный Мацумото. Ему мы и возвращали пачки банкнотов, так же, как и он, отведя глаза в сторону, делая вид, словно все это происходит не с нами.

Правила зашифровки разведчиков почему-то не распространялись на их машины, официально принадлежавшие КГБ. Более того, нередко молодым разведчикам передавались по наследству автомобили расшифрованных разведчиков, а то и прямо высланных за шпионаж. Похоже, машина была слишком дорогой вещью для того, чтобы ее менять слишком часто. Дешевле было заменить самого разведчика.

Машин всегда не хватало, и поэтому начальник гаража КГБ, он же личный шофер резидента, расхаживал по узким коридорам резидентуры королем, хотя был в Москве простым сыщиком; занимавшимся слежкой на улицах. Слежкой ведало Седьмое управление КГБ, считавшееся у нас самым непрестижным. Объектами его работы становились наши граждане, подозреваемые в шпионаже или антисоветских настроениях, и их иностранные друзья В личный контакт ни с кем из них сыщики пе вступали, за исключением тех случаев, когда надо было кого-нибудь задавить машиной, столкнуть под поезд, избить, прикинувшись безвестными хулиганами, или просто испортить настроение, осведомившись в вагоне метро: «Эй, шпион, на следующей выходишь?..»

В распоряжении каждой бригады наружного наблюдения имелась машина, замаскированная под такси. Номера к ней слегка крепились поворотом отвертки, чтобы можно было легко менять их на каждом углу: запас жестяных табличек, несших в себе тайный знак принадлежности к КГБ, загромождал порой весь багажник.

Была в автомобиле и рация, по которой следовало изъясняться условными фразами.

«Коробочка, подбери монтеров!» — следовала команда из Центра, и машина срывалась с места, чтобы забрать сыщиков, расставленных по постам.

Именно так и представлял себе оперативный шофер нашу работу в Токио. Он понятия не имел о том, что главное в разведке не напор, а дружеское общение. Для этого необходимо, чтобы ваш будущий агент хотя бы на начальном этапе знакомства не знал, что вы из КГБ. Если полиция, расшифровав вас по автомобилю, угрожающим тоном объяснит японцу, кто вы на самом деле, вся работа пойдет насмарку. Объяснить бы все это шоферу резидентуры! Но никто не решался взять на себя эту опасную миссию, ибо не мог предугадать, как тот преподнесет суть беседы благодушно настроенному резиденту по пути в универмаг «Мипукоси».

Зашифровке шофер вообще не придавал значения. Он исходил из казарменного принципа: молодым сбывать что похуже.

Так он и мне сплавил старый темно-зеленый «фольксваген». Я тоже побоялся спорить с личным шофером резидента и, кое-как примостившись за низкий руль, с трудом выехал из подземного гаража на посольский двор по спиралевидному коридору.

Наступил вечер, и жены дипломатов вышли погулять меж двух старинных сосен, сбереженных японскими строителями нового здания посольства, хотя наши бы непременно их снесли. Рядом неторопливо расхаживали мужья, успевшие сменить костюмы на просторные рубашки и широкие полотняные брюки.

Лавируя в их толпе, я тотчас поймал на себе настороженные взгляды мужчин, выдававшие их принадлежность к агентуре, женщины же просто взирали на меня с неприязнью, но и с надеждой, что лично их минует гнев КГБ…

Через несколько дней я выяснил, что прежним хозяином «фольксвагена» был офицер контрразведки, вербовавший осведомителей среди сотрудников посольства Этого еще не хватало! К моим реальным прегрешениям перед японской полицией добавлялось еще и то, чего я совершенно не заслужил: работа по нашим людям!. Но и от автомобиля я отказаться не мог: мало ли какие манипуляции с машинным парком замышлял резидент! Ведь «фольксваген» был передан мне с его санкции, и уж он-то отлично знал, кто на нем раньше ездил.

И я решился на отчаянный шаг. Въезжая в тесный тассовский двор, ударил машину об угол каменной ограды, так, что дверца съежилась и отлетела. А старые машины в этой стране не ремонтируют.

Разумеется, на следующий день я сообщил об этом в резидентуру как о весьма настораживающем происшествии. В кратком докладе, всего на пару страниц, в качестве причины этой поломки я высказал предположение, что рулевое управление автомобиля могло быть подпорчено механиком всех посольских машин господином Кавасаки, который всем был известен как агент японской полиции. Действительно, каждый ли автослесарь в Японии свободно владеет русским языком? Думаю, что только один Кавасаки на всю страну. В резидентуре многие начальники, укоризненно покачивая головой, высказывали предположение о том, что Кавасаки ставит «жучки» в наши машины и даже осмеливается внедрять в них ограничители скорости — тем разведчикам, которые имеют обыкновение убегать от слежки. Однако контракта со странным механиком никто не прервал. Ведь он был заключен на несколько лет вперед, а если сообщить Москве, что в механике мы раскрыли агента, то она ответит по своему обыкновению: «А где же вы были раньше?..»

К тому же все разведчики, пользовавшиеся услугами механика-русиста, могут стать засвеченными, а это в планы руководства разведки не входило. Короче говоря, мне выделили новую машину, не отягощенную ничьими грехами.

Подыгрывание японцев нашей разведке порой совершенно необъяснимо и, видимо, заключается в специфике восточного характера. Вот о каком удивительном случае рассказал мне один мой товарищ, работавший в представительстве «Интуриста».

Как и псе прочие разведчики, за свой рабочий стол в «Интуристе» он никогда не садился, и тот всегда пустовал. Служащие «Интуриста» делали вид, что к этому странному обстоятельству привыкли. Половину же этих служащих составляли японцы, для которых постоянное отсутствие на работе одного из главных начальников выглядело дико.

Но как-то раз мой приятель все-таки приехал на работу и замешкался в прихожей, снимая плащ. В офисе зазвонил телефон, трубку взяла секретарша-японка, и разведчик услышал свою фамилию.

— Господина Петрова нет на месте. Он на переговорах! — сообщала секретарша кому-то из соплеменников, хотя прекрасно знала, что никаких переговоров в этот час в «Интуристе» не намечалось, а сам Петров с раннего утра занимался разведческими делами.

— Тут я подхватил плащ да и был таков! Еще целых два дня я не появлялся на работе, чтобы не смущать секретаршу! — усмехался Петров, сконфуженно хлопая себя по макушке. — Ведь ей, как японке, было неприятно, что в конторе, где она служит, есть иностранные шпионы, и она изо всех сил старалась это скрыть, чтобы поддержать престиж фирмы. Для японцев преданность учреждению, в котором они служат, важнее всею на свете!..

Впрочем, когда японской контрразведке нужно было избавиться от какого-нибудь разведчика, она деликатно доводила до сведения КГБ о своей осведомленности по поводу истинного рода деятельности этого человека. О том, что она знает и всех остальных, контрразведка умалчивала.

Для этого использовалась многочисленная агентура из числа японцев, завербованная не разведкой, а контрразведкой КГБ, соперницей и завистницей первой. В Москве агентами нашей контрразведки могут быть японские дипломаты, журналисты, представители крупных фирм В провинции агентура помельче — японские рыбаки, хозяева мелких кооперативов, занятых приграничной торговлей. Они полностью зависят от благосклонности управления КГБ по Приморскому краю, которое в любой момент может аннулировать им визу или, объявив шпионами, запретить нашим внешнеторговым организациям иметь с ними дело. Поэтому вербуются такие агенты очень легко, но и не порывают связей с собственной контрразведкой, верноподданнически докладывая ей о том, что им говорили в КГБ.

Были такие агенты и среди местных торговцев советской печатной продукцией. Дело распространения главного идеологического товара, книг, находилось в КГБ под особым контролем, и почти все представители книготорговых организаций за рубежом были офицерами политической разведки.

Таким был и мой приятель Б. Разумеется, он знал, кто из торговцев книгами осведомитель нашей контрразведки, и держал ухо востро. Никаких шпионских дел с ними Б., конечно, не вел.

Довольно часто один из них выезжал в Москву за очередной партией книг, встречаясь там и с работниками 2-го главка. Им он поставлял сведения о советской колонии в Токио. В один из дней из 2-го главка в 1-й, в разведку пришло сообщение особой важности о том, что Б. расшифрован. Некий сверхсекретный японский суперагент сообщил контрразведке, что Б. — советский разведчик!

— Тоже мне открытие сделали, идиоты! — смеясь, возмущался Б., вернувшись все-таки в Токио. — Да о том, что я из КГБ, все наше торгпредство знает, включая старшего дворника Хими-сан, главного резидента японской контрразведки!..

Этот Хими служил в нашем торгпредстве чуть ли не с самого первого дня после восстановления дипломатических отношений в 1956 году. Сотрудники торгпредства за эти десятилетия привыкли к нему, почитали за своего и даже нарекли Химиком.

— Химик, давай лопаты и метлы! — командовал парторг, спускаясь в дворницкую в день коммунистического субботника.

Химик выносил метлы во двор и с поклонами вручал митингующим. Никого из них не удивляло, что дворник свободно говорит по-русски. Зарплату ему выдавали исправно, зато полугодовые бонусы — положенные каждому японцу наградные деньги в пять-шесть окладов — торгпредовцы делили между собой. Но Химик не обижался: похоже, он получал жалованье еще в одном месте. Из своей дворницкой он постоянно звонил куда-то по телефону, и, когда к нему заходил торгпредский служащий, владеющий японским языком, Химик тотчас откладывал трубку, почтительно кланялся и более не произносил ни слова. На другом конце провода тоже терпеливо ждали…

Получив из контрразведки сигнал о расшифровке Б., разведка сразу все поняла и вступилась за честь мундира. Б таких случаях она всегда выгораживала своих работников, и во 2-й главк был послан лаконичный ответ о том, что донос ложный…

Если наш разведчик продолжал раздражать японцев по-прежнему, они переходили к более жестким мерам, выставляя за ним усиленную демонстративную слежку, которая всем видом своим и хмурыми взглядами давала понять: или сворачивай активность, или уезжай. Но этот прием, как правило, не срабатывал мы воспринимали это как очередную профилактическую меру, плановое усиление бдительности, которое через пару недель сойдет на нет. Ведь такой прием практиковался и у нас в КГБ!

И тогда следовало самое страшное: разоблачительная кампания в газетах, арест разведчика или его выдворение из страны. Все это бывало для нас как гром среди ясного неба: ведь о возможности такого исхода запрещалось говорить вслух. Это расценивалось как отсутствие должного патриотизма и очень напоминало весну 1941 года, когда тех советских граждан, кто допускал возможность войны с Германией, НКВД брал на учет и именовал «пораженцами». С началом войны «пораженцев» не только не простили, но, наоборот, всех арестовали и отправили в лагеря.

Примерно так же относилось начальство в резидентурах к тем из нас, кто спрашивал, как следует себя вести в случае ареста вражеской контрразведкой. Этот вопрос почему-то вызывал злобу.

«Так неужели в разведке не велась разъяснительная работа по этому вполне злободневному поводу?» — спросите вы.

Конечно велась, но только в одностороннем порядке и дозированно. Вешало начальство, а подчиненным полагалось внимать, и стоило разведчику задать какой-нибудь вопрос, как начальство начинало хмуриться и подозрительно поглядывать на непонятливого подчиненного и строить предположения о том, что этот самый подчиненный, скорее всего, однажды уже был арестован контрразведкой, но затем выпущен в обмен на предательство и сейчас вырабатывает линию поведения. А такие случаи и в самом деле бывали.

Я тоже задал однажды такой вопрос, начальник просто-таки изменился в лице и стал бормотать что-то о родине, которая, мол, меня никогда не выдаст, и о трусости, которая нашему разведчику не к лицу. А через неделю меня отозвали в Москву, якобы в отпуск, но все решили, что это не так: ведь даже заместитель резидента по научно-технической разведке не счел возможным со мной попрощаться.

В тяжелом настроении я ехал на встречу с родной страной, перебирая в памяти все возможные прегрешения, но об упомянутом выше разговоре даже не вспоминал, считая, что задавать начальству интересующий тебя вопрос естественно. Оказалось же, что причиной вызова послужил именно этот злополучный вопрос. Начальник тут же поведал о своих подозрениях резиденту, а тот шифрованной телеграммой сообщил в Москву, докладывая, что я «занервничал». Там было решено вызвать меня, провести проверочные беседы и по их итогам решить, стоит ли пускать назад в Токио.

Беседы, к счастью, оказались несложными.

— Вы занервничали? — спрашивали московские начальники, глядя на меня в упор.

— Нет! — твердо отвечал я, подтверждая это веселой улыбкой.

Поскольку каждый досрочный отзыв разведчика из-за границы требует от начальства письменных объяснений перед еще более высоким руководством и свидетельствует о кадровых промашках, было решено отпустить меня восвояси. Окрыленный, возвратился я в Токио, ставший мне за эти годы родным и близким. А когда через год меня и в самом деле задержала японская контрразведка, то о недавнем вызове в Москву никто и не вспоминал…

Впрочем, захваты и аресты наших разведчиков в Японии все же редки. Обычно местные власти в резкой форме приказывают уехать, а на следующий день поднимают в газетах шум: «О, ужас! Шпиону удалось бежать!..»

В газетах появлялись фотографии разведчика, взятые, как правило, из его регистрационного дела в японском министерстве иностранных дел. Документальные же кадры шпионской деятельности обнародовались крайне редко, чтобы не давать нашей разведке повода для самоусовершенствования.

Ей, впрочем, было не до того. Начальники сидели в резидентуре с мрачными и перекошенными лицами и в ужасе ждали новых разоблачений. От просьбы дать интервью они с раздражением отмахивались. Иногда, впрочем, наоборот, собирали в посольском клубе особо доверенных наших журналистов и инструктировали их:

— Объясните иностранцам, что никакого шпионажа, конечно, нет и не может быть. Это грубая провокация. Особо подчеркните, что в посольстве нет никакой паники…

Разведчик же летел в самолете в Москву, не помня себя от страха.

«Что со мной теперь будет? Кем объявят меня — преступником или героем?..»

Это зависело исключительно от начальства. Оно тщательно, не торопясь, вырабатывало свою точку зрения, исходя из того, что к работе разведчика вообще отношения не имело: общую картину деятельности резидентуры, личные связи начальника отдела и отношение к нему руководителя разведки: желает он его возвысить или свалить. Так очень часто бедный чекист оказывался жертвой случайных обстоятельств. Но все задавали ему один и тот же вопрос:

— Где же ты прокололся, дружок? Откуда японцы узнали, что ты разведчик?..

Краснея, неудачник-шпион бормотал что-то неясное, стараясь разгадать замыслы руководства. Ни слова не говорил он о глупых дежурствах в резидентуре, о полуночных собраниях под наблюдением контрразведки, о ненадежной машине, перешедшей к нему от скомпрометированного предшественника. Вместо этого он упирал на коварство японских спецслужб, слабость агентуры и собственные недоработки. Не трогал он лишь начальство. Оно же после небольшого разбирательства определяло судьбу разведчика, объявляя его или вконец расшифрованным, подходящим лишь для работы в архиве, или, наоборот, абсолютно невиновным, пригодным для дальнейшей работы за рубежом. Многостраничный документ, подготавливаемый по итогам проверки, так и назывался: «Заключение о степени расшифровки разведчика». V японцев подобное заключение лишь вызвало бы смех. Похоже, так иногда и бывало…