Что случилось с Зейдлицем?

Что случилось с Зейдлицем?

Обстановка несколько стабилизировалась. Во всяком случае, мы уже несколько дней находились в одном и том же месте, имели возможность ремонтировать машины и надеялись, что прибудет пополнение. Мы должны были получить новые самоходные орудия, но прежде всего мы ожидали прибытия хороших стрелков-радистов и механиков – водителей танков.

Я стоял под душем, когда мой связной вручил мне принятый по рации приказ явиться к командиру дивизии. «Душ» – это звучит громко, то было изобретение наших солдат. Пустая бочка из-под бензина привязывалась на высоте двух метров к деревьям. В дне бочки заранее пробивались дырки. В бочку наливали несколько ведер теплой воды, и получался душ. Какое это наслаждение для того, кто неделями не раздевался!

Я поехал в штаб. Генерал принял меня в своей комнате, в чистой горнице крестьянского дома, которую солдаты штаба оборудовали практично и удобно.

– Вы раньше служили в 12-й пехотной дивизии и знакомы с генералом фон Зейдлиц-Курцбахом.

– Так точно, господин генерал, даже очень хорошо его знаю.

– Как так хорошо?

– У нас очень уважали и любили генерала фон Зейдлица. Он знал по фамилии каждого офицера. Когда он приезжал на передовую, то никогда не упускал возможности меня навестить. Он знал, как я нуждаюсь в куреве, и привозил с собой пачку сигарет.

– Выражал ли когда-либо генерал Зейдлиц свое мнение о войне, командовании или что-нибудь в этом роде?

– Нет, генерал Зейдлиц был весьма корректен, сдержан и точен в выражениях.

– Винцер, прочтите-ка вот это! Это якобы подписано генералом фон Зейдлицем. Текст, несомненно, не им составлен, в этом я убежден.

Генерал-майор Келлнер протянул мне листовку. То было воззвание Национального комитета «Свободная Германия». В нем содержался призыв к немецким солдатам сложить оружие. Гитлер был назван предателем германского народа, преступником. Среди подписей под воззванием имелось несколько известных имен, в том числе и фон Зейдлица.

– Господин генерал, у меня, кстати, имеется небольшая грамота о вручении мне Железного креста первой степени. Я получил ее от генерала фон Зейдлица. Хорошо бы сравнить подписи.

Мы приказали связному доставить грамоту и установили совпадение росчерка и подписи.

Генерал все сравнивал и сравнивал, вертел бумагу в руках, взглянул на меня и сказал таким тоном, словно он хотел мне внушить, что я должен подтвердить справедливость его слов:

– Чепуха, подпись можно подделать. Ведь совершенно исключено, чтобы Зейдлиц был заодно с большевиками.

– Я не могу себе этого представить, господин генерал.

– Именно это я желал от вас услышать, милый Винцер. Не полагаете же вы, что он мечтает о втором Тауроггене{46}? Зейдлица заставили подписать.

– Нет, господин генерал, этого я как раз не думаю. Наш командир дивизии не такой человек, которого можно заставить что-то сделать… Нет, он, безусловно, этого не допустил бы.

Я сказал «наш командир дивизии», потому что я все еще чувствовал себя связанным с 12-й пехотной дивизией из Шверина. Генерал-майор Келлнер пропустил это мимо ушей и заметил:

– Но тогда за всем этим что-то скрывается. Вы уже слышали какие-либо подробности об этом Национальном комитете?

– Кое-что, господин генерал. Как-то солдаты принесли мне листовку. То было рождественское обращение, весьма ловко составленное. Текст был хорош, но воздействие ничтожно, потому что рождество давно миновало. От других я слышал в случайном разговоре, что создан этот комитет, в его состав будто бы входят многие сдавшиеся в плен в Сталинграде офицеры и два бывших коммунистических депутата рейхстага – Пик и Ульбрихт – и, кроме того, несколько писателей, фамилии которых я позабыл. Ничего больше я не знаю, господин генерал.

– Верно, это совпадает с тем, что нам известно. Я беседовал с одним из наших командиров полка; ему знаком по каким-то курсам один из подписавших, некий полковник Штейдле. Кроме того, майор Леверенц и упомянутый вами коммунист Ульбрихт будто бы из русских окопов обращались с речью к нашим пехотинцам.

– Я не допускаю мысли, чтобы генерал фон Зейдлиц в этом участвовал. Это невозможно.

– Ничего нет невозможного, ничего. Вы не пережили, мой дорогой, сталинградского «котла». Я могу себе легко представить настроение командиров, побывавших в «котле» и теперь оказавшихся в плену. Большой ошибкой было то, что не отвели назад 6-ю армию. Можно было бы еще пробиться, но попытка была предпринята лишь тогда, когда эта возможность фактически была упущена.

– Но позвольте, господин генерал, 6-й армии было дано задание связать русских, пока стабилизируется положение на Южном фронте. Мы стояли тогда под Ленинградом и восхищались сталинградцами. Для нас было ясно, что мы так же держались бы, если бы оказались в аналогичном положении.

– Вы и сейчас так думаете?

– Да, господин генерал, ведь должны были эти бои иметь какой-то смысл.

– То-то и оно, Винцер. И не повторяйте мне проповеди из сводок вермахта, передо мной вам нечего притворяться! Разумеется, 6-я армия сковала значительные силы русских, но при этом она сама попала к черту в лапы. Теперь нам ее здесь не хватает – вот что является решающим. Здесь она выполняла бы свои задачи, и ее боевые действия имели бы смысл.

После паузы, во время которой он снова разглядывал листовку, командир дивизии продолжал:

– Однако господа из этого комитета допускают одну ошибку. То, что они ведут яростную кампанию против нашего командования, это я еще понимаю. Они считают, что их продали. Но то, что они призывают перебежать к противнику, это глупо. Закончить войну – по мне, пусть будет так. Но не здесь, а на Западе. Нам нужно нанести большевикам поражение либо надо сматываться.

– Как я должен это понимать, господин генерал?

– Мы должны на Западе прекратить войну, иначе мы здесь долго не продержимся. То у нас есть танки, но не хватает людей, а подчас мы вынуждены взрывать машины, ибо нет горючего. Есть горючее, не хватает боеприпасов. А русские становятся с каждым днем сильнее. Черт его знает, как это им удалось снова пустить в ход всю свою промышленность!

Генерал вперил взгляд в пространство. Потом он налил нам по стакану коньяку и спросил:

– Каково настроение солдат? Думаете ли вы, что подобные листовки на них могут подействовать?

– Невозможно каждому заглянуть в душу, господин генерал. В общем теперь чаще и громче ворчат, чем раньше. Но не бунтуют. И я не думаю, чтобы кто-нибудь был способен перебежать к русским.

– Вы полагаете? Что солдаты боятся выстрела в затылок?

– Конечно, ведь они хотят выжить.

– Видите, мой дорогой, в этом суть. Солдаты покидают позиции, как только русские открывают огонь. Нам стоит большого труда их остановить. Что же будет, если под влиянием этих листовок и пропаганды, которую русские ведут через громкоговорители, им придет в голову мысль, что можно убежать вперед, а не назад? Если солдаты решат, что пленные там, на другой стороне, остаются живы, что тогда?

– Разрешите говорить откровенно?

– Разумеется, я для этого вас и пригласил.

– Наши старые солдаты устали. И все же на них можно положиться. Некоторые роты, окажись они без обер-ефрейтора, превратились бы в стадо. Молодое пополнение приходит к нам без того подъема, какой наблюдался в прошлом. Дисциплина ослабла. Пока еще каждый делает свое дело, но без воодушевления. Я это замечаю по себе. Правда, я и сегодня еще верю, что мы победим, я только не знаю, каким образом, и у меня нет охоты над этим размышлять. Я просто устал, господин генерал.

– Чепуха, с вами происходит нечто совсем другое. Вы служили в пехоте и чувствуете себя у нас не в своей тарелке. У вас нелады с начальником оперативного отдела. Я это знаю. Но, мой дорогой, не падайте духом. Выпьем.

– Ваше здоровье, господин генерал!

– О нашем разговоре никому ни слова, ясно?

Наступила пауза, во время которой генерал-майор Келлнер снова углубился в чтение листовки. По временам он покачивал головой. Внезапно он задал новый вопрос:

– Как себя ведет командир первой роты обер-лейтенант Дуэ?

– Очень хорошо, господин генерал.

– Он мог бы принять ваш дивизион?

– Так точно, ведь он уже командовал им после гибели моего предшественника и вплоть до моего прибытия.

– Правильно, я и забыл об этом. Кстати, как вы себя чувствуете? От доктора Хабермана я слышал недавно, что у вас осложнения?

– Меня уже однажды оперировали. Доктор Хаберман находит, что у меня нагноение в гайморовой полости.

– Послушайте, дорогой! Послезавтра я уезжаю в отпуск. Похоже, что русские временно нас здесь оставят в покое. Дивизией будет командовать начальник оперативного отдела. Если я вас обоих здесь оставлю, начнутся скандалы. Почему вы не ладите?

– Начальник оперативного отдела узнал из моего личного дела, что в отделе комплектования на меня было наложено взыскание. Вероятно, он решил, что я человек строптивый.

– Ну, вы-то действительно порядочный нахал. Вы берлинец, я пруссак, а эти господа – из Нижней Саксонии, характеры у вас разные. Послушайте, едем со мной и подлечитесь как следует! Согласны?

Я недолго размышлял. Мне хотелось избежать столкновения с начальником оперативного отдела, а лечение мне было необходимо. Поэтому мое «так точно» последовало столь быстро и прозвучало так радостно, что генерал расхохотался.

История с Зейдлицем и Национальным комитетом не выходила у меня из головы. Я уже больше не мог избавиться от впечатления, что составители листовок были правы, когда спрашивали, почему и зачем мы воюем. Но с другой стороны, я считал, что нельзя просто прекратить борьбу. Я также не мог составить себе какое-либо представление о том немецком демократическом государстве, о котором говорилось в листовках. В Веймарской республике я разочаровался. Я ни в коем случае не желал возврата к аналогичным условиям.

Я сделал ставку на национал-социализм; с этим «новым порядком» я связывал надежды на лучшее будущее моего отечества. Но мне были противны методы нацистской партии и ее вмешательство во все сферы жизни; однако Гитлер оставался для меня исключением. Вероятно, немалую роль играло то, что в качестве верховного главнокомандующего вермахта он был моим начальником, и я считал, что обязан при любых обстоятельствах повиноваться и сохранять ему верность.

Хотя меня раздражали лживые сводки вермахта, а нелепые приказы ставки фюрера часто возмущали, все же обвинения, содержавшиеся в листовках, вызывали у меня внутреннее сопротивление. Гитлер – преступник, и эта война – позор для Германии? Нет, это не так. Правда, я уже не верил в полную конечную победу, но я надеялся, что возможен сносный итог войны, но только не поражение, в крайнем случае – ничейный исход. Таким образом, я продолжал покорно выполнять приказы. Для моих тогдашних настроений является показательным то, что я с такой охотой согласился на предложение командира дивизии отправиться на лечение.

Я взял с собой денщика, который уже полтора года не был в отпуске. Нам понадобилось три дня, пока мы наконец в Дебрецене попали в поезд для отпускников, который шел через Будапешт в Вену. Там наши пути разошлись. Генерал уехал в Ганновер, а я – в Кольберг, в больницу, где меня оперировали.