Глава 1. НАЗНАЧЕНИЕ В ТОКИО

Глава 1.

НАЗНАЧЕНИЕ В ТОКИО

4-го октября 1920 года начальник управления военно-морской разведки капитан 1 ранга Эндрю Лонг в своем кабинете в здании военно-морского министерства вручил мне приказ, подписанный морским министром Джозефом Даниэлем. В приказе говорилось: «…Вы освобождаетесь от занимаемой должности и должны быть готовы к отбытию в Токио для изучения японского языка и японского народа… Использование вас на суше за океаном диктуется государственными интересами». Даже тогда я понимал, что приказ, предписывающий мне служить «на суше за океаном», является для меня путевкой в мир заманчивых приключений. Одним росчерком пера мистер Даниэль раскрывал передо мной новый мир, столь отличный от монотонной службы морского офицера. Скучная, однообразная жизнь на флоте лишь иногда нарушается какими-нибудь сенсационными событиями: походы в дальние страны, маневры, церемонии по случаю праздников и торжеств, вечера, приемы и встречи с красивыми девушками. Жизнь морского офицера, будь она даже такой же безграничной, как океан, проходит на мостике корабля, в машинном отделении, где ритмично стучат двигатели, в орудийных башнях и в кают-компании, где ведутся стереотипные разговоры о занятиях истекшего дня или об искусстве корабельного кока.

Там, в кабинете Лонга, мне вспомнился давно минувший день, когда я впервые подумал о том, что стану военным моряком. Мне было восемь лет, когда я с берега родной Флориды в канун испано-американской войны с замиранием сердца наблюдал за американскими военными кораблями. Возбужденный, я с восхищением смотрел на корабли и суда, на солдат в полном боевом снаряжении, стоящих на палубах, и на орудия, приведенные в боевую готовность. Именно в то время пленил меня флот, да, скорее флот, чем море, и с тех пор это чувство не оставляет меня.

С конца августа 1920 года я был временно прикомандирован к военно-морской разведке. У меня было весьма смутное представление о том, что означает слово «разведка», и я разделял чувство безразличия и некоторой подозрительности, с которым мои товарищи-офицеры обычно относились к разведывательной работе. Я тоже сперва подумал прежде всего о том, что мои новые обязанности носят только временный характер, и меньше всего думал о самих обязанностях.

Но в кабинете Лонга я вдруг понял, что скрывается за этим словом «разведка». Лонг усиленно старался показать, что мое новое назначение не должно вскружить мне голову. Он хотел, чтобы я не, придавал слишком большого значения этой перемене.

— Хотя вы назначены в разведку, — сказал он, — вы поедете в Японию для изучения языка, как студент, а не как офицер разведки. Более того, я советую вам держаться от разведывательной работы подальше. Мы ожидаем, что вы вернетесь назад с самой ценной информацией, в какой мы в настоящее время нуждаемся, а именно: со знанием японского языка и японского народа. Вы не должны связывать себя по рукам и ногам другими обязанностями. Таковы ваши задачи.

Стремясь объяснить мне сущность моего назначения в разведку, он тем самым шире раскрыл мне глаза на многочисленные аспекты ее деятельности. Я думал: «Как можно оторвать знание иностранного языка и неизвестного народа от разведки? Как смогу я, даже имея на то желание, воздержаться от изучения Японии, изучая японский народ и его язык. Конечно, мое назначение есть самое настоящее разведывательное задание, что бы ни говорил начальник военно-морской разведки».

Событие, которое произошло сразу же после моего разговора с Лонгом, укрепило во мне это предположение. Совершенно неожиданно мне пришлось познакомиться с японской разведкой, которая в то время пыталась расправить крылья в Вашингтоне. Мне предложили, пока оформляются документы, снять комнату в доме под названием «Бенедикт», где проживали холостяки, возле клуба армии и военно-морского флота. Я не знаю, совпадение ли это, но комната, которую мне рекомендовали, находилась над апартаментами капитана 1 ранга Уэда, который в то время являлся японским военно-морским атташе в Вашингтоне. Наша военно-морская разведка знала его как многообещающего работника расширяющейся японской шпионской сети. Хотя наше наблюдение в то время было поверхностным и носило случайный характер, но за капитаном 1 ранга Уэда мы следили зорко, и я должен был докладывать о всех деталях поведения японского военно-морского атташе.

Находясь под сильным впечатлением от поставленной мне задачи, а также движимый чувством любопытства, я в результате тщательного наблюдения установил, что капитан 1 ранга Уэда — это веселый холостяк, по крайней мере здесь, в Соединенных Штатах. Он широко использовал либеральные правила «Бенедикта» в отношении женщин. Каждую ночь я слышал пронзительно резкий смех японца, сопровождаемый женским хихиканьем. До меня доносились обрывки разговоров, ибо окна его апартаментов и моей комнаты были раскрыты. Мне не стоило большого труда установить, что эти девушки работали секретаршами в военно-морском министерстве. Это открытие дало толчок к повышению нашей заинтересованности вечеринками Уэда, и вскоре мы установили, что среди его самых частых и желанных гостей была стенографистка секретных материалов из секретариата военно-морского министра. Через некоторое время после этого открытия в секретариате министерства провели необходимые перемещения. Не желая прослыть «убийцами счастья и веселья», мы ограничились тщательно продуманной заменой нескольких секретарш. И жизнь капитана 1 ранга Уэда в «Бенедикте» протекала так же весело, как и прежде.

Событие в доме «Бенедикт» открыло для меня два кардинально отличающихся друг от друга аспекта разведки. В кабинете Лонга меня посвятили в то, что на нашем профессиональном языке называется «позитивной разведкой», в доме «Бенедикт» я столкнулся с так называемой «негативной разведкой». Лишь немногие понимают, что существует большая разница между этими двумя формами действий. Позитивную разведку можно определить как сбор разведывательных данных о намерениях, численности, организационной структуре вооруженных сил и слабых сторонах как настоящего, так и будущего противника с тем, чтобы мы разрабатывали свои планы с учетом этих данных.

Негативная разведка — это сбор сведений относительно иностранных агентов; ее цель — не дать им возможности получать такие информационные сведения о нашей стране, какие мы стремимся получить об их стране. Ни одна из этих форм почти, как правило, не имеет ничего общего с работой «плаща и кинжала», приобретающей широкий размах в начале каждой войны. Подавляющее большинство основных разведывательных сведений добывается путем непосредственного наблюдения, изучения справочников, чтения иностранных книг и газет, слушания иностранных радиопередач, опроса туристов и всякого рода лиц, побывавших в той или иной стране. Сбор сведений тайными методами и средствами не является разведкой — это шпионаж. То и другое связано между собой, но между ними существует важная разница, что слишком поздно было осознано нашими противниками в странах оси.

К тому времени, когда я получил приказание отправляться в Токио, я знал о разведке столько, сколько можно было почерпнуть о ней в течение двухмесячного напряженного ее изучения. Свои знания я закрепил на практике в «Бенедикте», а теперь мне предстояло применить их в Японии.

«Мы попросили военное министерство предоставить вам место на армейском транспорте «Шерман», отплывающем из Сан-Франциско в Японию 11 октября 1920 года», — сообщили мне из морского министерства.

Прибыв в Японию, я застал страну в состоянии своеобразного возбуждения. Японский милитаризм оказался в затруднительном положении. Он шел на попятную. Так называемая сибирская экспедиция, стоившая огромных средств, потерпела неудачу. Следует вспомнить, что беспорядок в Сибири и присутствие там чехословацких военнопленных побудило союзников направить в Сибирь экспедиционные войска под предлогом спасения чехословаков. Великобритания и Соединенные Штаты пригласили Японию участвовать в предстоящей экспедиции. Ей было предложено послать в Сибирь силы численностью в 7000 человек. Японские милитаристы, питая надежду на легкое завоевание части азиатского материка, вместо того чтобы направить 7000 человек, послали 70 000, но даже такие силы не одолели русского Дальнего Востока.

Военные неудачи в России вызвали волну протеста среди японского народа против агрессивного курса милитаристских кругов. В парке Хибия[1] проходили митинги протеста, составлялись петиции правительству, и ораторы, представлявшие различные политические группы, а также профсоюзные организации настойчиво требовали отзыва японских экспедиционных сил. Прибыв в Токио в ноябре 1920 года, я наблюдал бурный, неудержимый поток таких выступлений. В Соединенных Штатах мне говорили, что милитаристы являются хозяевами японской политической жизни. Но когда я впервые столкнулся с военными и военно-морскими кругами, я не мог не заметить подавленной атмосферы, царившей в их среде.

Народ выражал свой гнев по-разному. Вскоре стало небезопасно выходить на улицу в военной форме и указывать воинские звания на воротах офицерских домов и дверях квартир. Начальнику генерального штаба пришлось уйти в отставку. Военные ассигнования были урезаны — «беспрецедентная наглость», как заявляли мне знакомые японские офицеры.

Вначале я не понимал всей политической важности этих событий и не мог распознать силы, которые кипели в глубине японского империалистического вулкана. Как это обычно бывает с новичками, выполняющими квазидипломатические поручения, я попал в водоворот дипломатии. Докладывая о всех своих действиях нашему военно-морскому атташе капитану 1 ранга Эдварду Уотсону и завязывая знакомства с молодыми работниками посольства, я получил доступ к той стороне жизни в Токио, которую менее всего хотел изучать. Перелистывая страницы своего дневника, я нахожу такие записи, сделанные в первые дни моего пребывания в Японии:

7 февраля 1921 г. …прием во французском посольстве.

8 февраля 1921 г. …обед в доме секретаря датского посольства Ван Горна.

15 февраля 1921 г. …завтрак с капитаном 1 ранга Уотсоном.

Я пришел к убеждению, что мне до некоторой степени было трудно привыкнуть к суровой и сложной светской процедуре, которая, как мне казалось, приводила в восхищение некоторых наших молодых дипломатов. Новичок в дипломатическом этикете, я совершил несколько неправильных шагов, о которых своевременно поставили в известность советника нашего посольства Белла. Блестящий и энергичный дипломат, он не обращал слишком большого внимания на мои неуверенные шаги в гостиных. Когда второй секретарь посольства, который потом по служебной лестнице дошел до ранга посла и стал выдающимся дипломатом, доложил советнику, что я осмелился сфотографироваться во время вечеринки в императорском саду, тот лишь улыбнулся и сказал своему чересчур бдительному и энергичному подчиненному: «Забудьте об этом».

В капитане 1 ранга Уотсоне я нашел доброго начальника и умного гида по закулисной японской военно-морской политике, которую сам адмирал Сато называл «японским флотизмом». Уотсон был одним из самых приятных, динамичных, интеллигентных и бдительных военно-морских атташе, которых мы когда-либо имели за границей. Он пользовался исключительной популярностью среди японских морских офицеров, которых нередко озадачивал своим умением рассказывать о многом, но так, что его собеседники почти ничего не понимали. Однажды начальник японской военно-морской разведки посетил нашего военно-морского атташе, чтобы выяснить некоторые вопросы. Уотсон, как это нередко случалось с ним, разошелся и проговорил почти час, но ошеломленный японец, уходя, откровенно сказал ему:

— Эдди, я не могу пожаловаться на ваш прием. Вы, безусловно, не отмалчивались. Но, откровенно говоря, из ваших слов я так ничего и не понял.

Мне, однако, Уотсон сообщил по секрету, что многословие — одна из его многих хитростей, которые он на всякий случай держит наготове. В Японии он вел огромную работу и нуждался в целом наборе подобных хитрых трюков. Когда, прибыв в Японию, он впервые осмотрел сейфы в кабинете своего предшественника, его поразило то, что они были почти пусты. Он обычно не ругался, но тогда нарушил это свое правило, а затем продолжал разговор с бывшим военно-морским атташе:

— И это все, что вы имеете?

— Да, все.

— Вы хотите сказать мне, что эти несколько листков бумаги — вся ваша информация; которую вы собрали за три года своего пребывания в Токио? — спросил он.

— Я не мог воспользоваться своим своеобразным положением в стране нашего союзника во время войны, чтобы изымать информационные сведения из его сейфов, — объяснил предшественник Уотсона.

Таким образом, Уотсону пришлось начинать с мелочей. И к тому времени, когда он уехал из Японии, его сейфы были полны докладов, отчетов и документов, а наша разведка имела точное представление о японском военно-морском флоте.

Как только я прибыл в Токио, он представил меня важным персонам из японского военно-морского флота. Министру и начальнику генерального штаба военно-морского флота мы нанесли лишь краткий визит. Однако от начальника знаменитой дзёхокёку — японской военно-морской разведки — так просто отделаться не удалось. Посетив его, я впервые убедился, насколько серьезно относится японский военно-морской флот к своей разведке и с каким безразличием, с какой небрежностью и случайной импровизацией занимаемся разведкой мы.

Мы подъехали к зданию министерства военно-морского флота и вошли через главный вход в вестибюль; здесь нас остановили. Часовой из охраны препроводил нас в зал ожидания, потом забрал наши визитные карточки и исчез. Вскоре к нам обратился младший офицер. Он спросил о цели визита, затем поклонился и тоже вышел из зала. Через некоторое время пришел другой офицер и провел нас на второй этаж, где находился большой просто обставленный кабинет начальника военно-морской разведки.

Высокий японский офицер в форме капитана 1 ранга встретил нас у двери, он сердечно приветствовал Уотсона:

— Я рад вас видеть, Эдди, — произнес он на прекрасном английском языке с улыбкой, которая сразу же создала непринужденную атмосферу.

— Захариас, — Уотсон повернулся ко мне, — это капитан 1 ранга Китисабуро Номура.

Затем он обратился к Номура:

— Капитан 3 ранга Захариас, о котором я говорил. Он приехал сюда изучать японский язык.

Дружественная атмосфера, в которой протекала моя первая встреча с будущим японским послом в США адмиралом Номура, сохранялась в наших отношениях в течение всего моего пребывания в Японии и даже после моего отъезда. В этот раз я встретил японца, для которого образ действий Запада не являлся просто модной манерой. Человек с широким кругозором и критическим мышлением, Номура понимая как «за», так и «против» в любом споре и мог противопоставлять реальную действительность фантастическим планам, разрабатываемым тогда в том же здании.

Я посетил Номура накануне Вашингтонской конференции 1921 года, которую Ямато Итихаси — секретарь японской делегации на этой конференции — назвал большой дипломатической авантюрой. В Лондоне, Вашингтоне и Токио военно-морские разведки уже принимали меры к тому, чтобы узнать о предложениях и проектах, с которыми делегации собирались прибыть на конференцию. Время Уотсона почти полностью было заполнено изучением возможных японских планов; о которых нам удалось узнать больше, чем об этом знали многие японцы, несмотря на наши определенные организационные недостатки. Переписка, телеграммы между японским министерством иностранных дел и японскими послами в Лондоне и Вашингтоне перехватывались и расшифровывались. Этот факт полностью, хотя и с некоторым преувеличением, описывается в книге майора Ярдли «Американская темная камера». Его откровения шокировали меня, и я до сих пор не могу понять, почему разрешили опубликовать эту книгу. Выход ее в свет нанес непоправимый ущерб нашим методам разведывательной деятельности, тем более ее отдельным деталям, ущерб, который по своим масштабам и значению уступает только разоблачениям, сделанным комиссией конгресса, занимавшейся расследованием катастрофы в Пирл-Харборе. Более того, я никогда не мог понять последовавшее затем решение государственного департамента сократить разведывательную деятельность в то время, когда другие страны делали все, чтобы усилить ее. Искусству управления государством свойственна деятельность многих видов, которую, как и целомудрие дамы, лучше не предавать гласности.

Через капитана 1 ранга Уотсона я впервые столкнулся с тем, что можно назвать высшей школой международной дипломатии. Хотя перехваченные и расшифрованные телеграммы раскрыли большинство японских секретов, все же военно-морскому атташе приходилось заполнять многочисленные мелкие пробелы. В телеграммах рассматривались только общие дипломатические аспекты сложных проблем. В них можно было найти лишь некоторые ссылки на отдельные детали и наброски предложений, которые японцы планировали представить на конференции, но не указывалось, как далеко намерены зайти японцы со своими требованиями и при каких условиях они готовы пойти на компромисс.

Во время наших продолжительных и серьезных разговоров Уотсон объяснил мне всю историю существовавшего тогда дипломатического треугольника — Соединенные Штаты, Великобритания и Япония. В 1920 году японский военно-морской флот получил крупные ассигнования впервые после 1912 года, когда скандал в связи с коррупцией в военно-морском флоте нанес удар по престижу адмиралов и заставил японский парламент воздержаться от ассигнований, которых всегда добивалось военно-морское командование. К 1920 году этот скандал был забыт, адмиралов простили и императорский флот получил разрешение приступить к осуществлению честолюбивой программы строительства, предусматривающей постройку восьми линейных кораблей и восьми тяжелых крейсеров и известной под названием «Программа восемь-восемь». Стратеги из кайгунсё (так в Японии называлось министерство военно-морского флота) рассчитали, что наличие шестнадцати крупных кораблей даст им возможность иметь хорошо сбалансированный флот, по крайней мере на то время.

Как раз в разгар осуществления этой программы предложение лорда Керзона о созыве конференции по ограничению военно-морских флотов достигло Токио, угрожая сорвать всю программу строительства и тем самым удержать Японию на положении второстепенной морской державы. Дилемма, с которой столкнулись адмиралы из кайгунсё, была, безусловно, трудной, но капитан 1 ранга Уотсон никогда не сомневался в том, что они разрешат ее путем компромисса.

— Япония, — сказал он мне, — хорошо знает, что ей предстоит сделать выбор между ограничением вооружения и гонкой вооружения. Ей известно также, что мы предпочитаем заключить соглашение об ограничении, но не испугаемся и гонки. Если придется прибегнуть к гонке вооружений, Япония окажется далеко позади и останется второстепенной морской державой. Японцы проглотят горькую пилюлю с приятной миной на лице и постараются забыть о «Программе восемь-восемь», если это станет абсолютно необходимо. Ясно, что англичане скорее разорвут союз с Японией, чем противопоставят себя Соединенным Штатам.

Уотсон сумел так верно оценить обстановку благодаря многократным встречам и близкому знакомству с офицерами японского военно-морского флота, которым было суждено играть выдающуюся роль в судьбе Японии. Вскоре, когда я, проведя лето в горах, вернулся в Токио в сентябре 1921 года, мне посчастливилось наблюдать, как Уотсон готовится к сражению и как он действует. Это «морское сражение» происходило не на море, а в чайном заведении в районе Симбаси, в одном из домиков гейш, где Номура и его коллеги часто встречались, чтобы поговорить о делах и просто приятно провести время. Теперь, когда подготовка к Вашингтонской конференции шла полным ходом, эти встречи происходили все чаще и чаще. Как Уотсон, так и Номура страстно желали прощупать друг друга, подхватить во время этих интимных разговоров какое-нибудь нечаянно брошенное замечание и приладить его, словно цветной камень, в мозаику всего изображения.

На встрече, где вместе с Уотсоном присутствовал и я, обе стороны были представлены довольно солидно. Рядом со мной сидели Уотсон и его помощник капитан 3 ранга Джон Маккларан, напротив нас — Номура с капитаном 1 ранга Нагано и капитаном 2 ранга Ионаи, двумя наиболее многообещающими офицерами генерального штаба военно-морского флота. О значении этих встреч можно судить по тому факту, что эти три японских офицера через несколько лет заняли высокое положение в политической иерархии своей страны. Номура назначили послом в Соединенные Штаты как раз накануне войны; Нагано возглавлял генеральный штаб военно-морского флота в то время, когда разразилась война, и в течение нескольких первых лет войны; Ионаи стал министром военно-морского флота и удерживал этот пост почти до того дня, когда был подписан договор о тройственном союзе, то есть до 27 сентября 1940 года; он занимал этот пост и во время капитуляции Японии. В дни наших встреч в чайном домике Ионаи, как и я, был новичком в Токио: он только что вернулся из Москвы, где якобы изучал русский язык.

В сентябре 1921 года Уотсон вызвал меня в свой кабинет по делу, которое оказалось важнейшим событием в моей жизни. Мне поручили мою первую «секретную миссию». Из замечаний Уотсона можно было понять, что меня уже оценили в дипломатических кругах, а он считает, что я достаточно подготовленный офицер, способный выполнять разведывательные задания.

— Захариас, — начал он, — я располагаю сведениями, которые, хотел бы отправить в Вашингтон. Это очень важные сведения. Мы должны знать как можно больше о пределе, до которого намерены дойти японцы в принятии компромиссного решения в предполагаемом соглашении по ограничению военно-морских флотов. Я сам располагаю многими данными, но должен проверить и перепроверить свои сведения, прежде чем смогу поручиться за их точность в своем докладе в военно-морское министерство. Я хочу, чтобы вы и Маккларан произвели для меня проверку этих сведений.

— Я счастлив служить вам, сэр, — с готовностью ответил я, когда Уотсон кончил говорить.

— Вы помните наши встречи в чайном домике с Номура и его сподвижниками?

— Да, сэр.

— Так вот, я хочу, чтобы вы и Маккларан ходили туда как можно чаще. Сам я больше не могу присутствовать на этих встречах, они стали носить слишком интимный характер. Я, как лицо официальное, мешаю им чистосердечно обмениваться мнениями. Из того, как Номура ведет себя на этих встречах, я сделал вывод, что он считает меня бесполезным, ибо я не могу ему дать и крупинки информации, которую ему хотелось бы получить от меня. Я буду посещать официальные приемы и вечера, на которых бывают высшие военно-морские офицеры, там я смогу получить нужные мне сведения, вы же с Макклараном можете смело играть с японцами в кошки-мышки.

— Будут ли у вас еще какие-нибудь распоряжения, сэр?

— Нет. Идите на Симбаси и попытайтесь узнать от офицеров Номура, каковы их планы в отношении Вашингтонской конференции. Берите на заметку абсолютно все и держите меня в курсе закулисных событий.

Номура, сам того не подозревая, облегчил нам выполнение задания, он, а не мы, проявил инициативу в организации новой встречи вскоре после моего разговора с Уотсоном. Вероятно, он не разделял сомнений Уотсона относительно таких встреч и имел намерение продолжать нашу забавную игру в жмурки на Симбаси. Так же страстно желая проникнуть в американские планы, как мы в их, он позвонил капитану 1 ранга Уотсону и пригласил его в чайный домик на коктейль и чашку чая.

Это произошло 21 сентября. В шесть часов вечера, как обычно, наши рикши остановились у чайного домика. В передней мы сменили уличную обувь на комнатные туфли и затем были препровождены в одну из комнат на втором этаже. Номура и Нагано уже ожидали нас, не спеша потягивая то японский чай, то американский коктейль «мартини».

— Капитан 1 ранга Уотсон сожалеет, — произнесли мы обычную фразу, принятую по дипломатическому этикету, — что не может присутствовать на сегодняшней встрече.

Номура, как мне показалось, не огорчился. Он считал Уотсона препятствием в деле получения от нас, молодых сотрудников, нужной информации. Без него, надеялся Номура, мы не сдержим своего красноречия, и он услышит все интересующее его. Но нас тщательно проинструктировали. Информационные сведения, которые Уотсон разрешил, выдать японцам, были тщательно взвешены и распределены по времени, наводящие вопросы — заранее продуманы. Чтобы как можно лучше сыграть свою роль в этом представлении, мы отрепетировали даже интонации в предстоящем раз-говоре, научились притворно удивляться с самым искренним видом и наметили паузы между предложениями.

Дело обернулось таким образом, что наши труды не пропали даром: мы получили информацию, необходимую Уотсону, она дала нам ключ к японскому плану, которым должен был руководствоваться глава японской делегации на Вашингтонской конференции барон Като. Путем наводящих вопросов нам удалось узнать от Номура и Нагано, что в японских кругах наметилась тенденция к достижению соглашения и что представляется возможность прийти к компромиссу даже на американских условиях.

Когда мы пришли к Уотсону, он ждал нас. Мы начали говорить, и он цеплялся почти за каждое наше слово. Теперь ему была ясна вся картина и он мог сообщить в морское министерство, что Япония в конечном итоге согласится с предложенным соотношением численности флотов 5 : 5 : 3. Это предсказание подтвердилось, когда на конференции в конце концов приняли на этой основе программу ограничения военно-морских флотов трех государств.

Ценность заблаговременно собранных сведений была очевидной. Я видел, как от этого зависели ход и результат конференции, и убедился, что важность этих сведений трудно переоценить. Так что еще в 1921 году усилия наших офицеров разведки дали возможность Соединенным Штатам участвовать в конференции со знанием проблем, которые предстояло разрешить.