ЖИЗНЬ ПО-НОВОМУ
ЖИЗНЬ ПО-НОВОМУ
Уже давно куплены книги, сшита долгожданная ученическая фуражка с козырьком.
Но радость неожиданно омрачилась: по Арзамасу пронеслась грозная весть — война.
Сначала не поверили. Надеялись, что это очередной вздорный слух, каких немало ходило по городу.
Но это была правда. Пришел «Нижегородский листок», в котором через всю страницу большие черные буквы зловеще сообщали:
«ВОЙНА РОССИИ С ГЕРМАНИЕЙ»
Тихий городок загудел, заволновался, со всего уезда в Арзамас народ валом валил. Вокруг Новоспасской церкви каждый день неумолчно гудела толпа: напротив церкви, в мезонине дома Белоногова, размещалось воинское присутствие.
Кому война, а кому доход — и застучали молотки выездновских кустарей, тачавших сапоги для армии. Предводитель дворянства Панютин не остался в стороне: горожанам был брошен клич: скупать всю капусту в окрестных селах.
Патриотический порыв оказался неудачным. Во-первых, цены на капусту сильно возросли, во-вторых, не хватало рабочих рук.
Слава богу, Панютина и предводимое им дворянство выручила игуменья Алексеевского монастыря. Она прислала на рубку капусты монашек…
В середине августа Петра Исидоровича забрали в солдаты.
Перед отъездом на германский фронт он забежал домой на Новоплотинную.
Был отец в серой папахе, на ногах — тяжелые, кованные железом сапоги.
— Ну, Аркаша, вот оно как получается — ты теперь один мужчина в семье. Береги маму, не огорчай ее. Учись хорошо, помогай сестренкам, заботься о них. Понял?
— Я все понял, папа… Я буду, буду, — тихо сказал Аркадий, прикусив губу, чтобы не заплакать.
— Вот и славно, вот и хорошо, — так же тихо сказал отец.
Забежал отец ненадолго и ушел, хлопнув дверью, может, на год, на два, а может, и навсегда. Ничего не поделаешь — война есть война.
Дарья Алексеевна зажгла зеленую лампаду и что-то беззвучно бормотала, отвешивая низкие поклоны потемневшей от времени иконе.
Вместе с мамой Аркадий пошел провожать отца. На вокзале трещали барабаны, гремели военные марши, заглушая неистовый вой и слезливые причитания деревенских баб.
Прощались под плач, свист и пьяные песни. И хотя еще в ночь перед объявлением мобилизации полицией были опечатаны все казенные винные лавки, все запасы спиртных напитков в трактирах, ресторанах и буфетах, — проворные солдаты все же где-то добыли спиртного. Подвыпившие для храбрости хвастливо выкрикивали из теплушек:
— Разобьем германца, так и знайте!
— Ждите с победой!
Наталья Аркадьевна, крепко закусив губу, чтобы не разрыдаться, думала: «Прощайте, солдаты, прощайте! С чем-то назад вернетесь?»
Из вагонов неслись звуки лихой гармошки, и кто-то пьяным голосом выкрикивал:
Мы германцев не боимся,
Австрияки — нипочем…
На позицию пригонят —
Переколем всех штыком.
Когда уже отошел поезд, остановился Аркадий на мостике через овраг. Удивительным цветом горело в тот вечер небо. Меж стремительных, но тяжело-угрюмых туч над горизонтом блистали величаво-багровые зарева. И казалось, что где-то там, за деревней Морозовкой, куда скрылся эшелон, загоралась иная жизнь.
Лишь одно непонятно Аркадию: почему мама все плачет и плачет?
Желая как-то утешить маму, Аркадий восторженно сказал:
— Папа-то у нас какой! Герой!
Наталья Аркадьевна вытерла кончиком платка слезы и тихо ответила:
— Глупый ты, Аркашенька, ах какой глупый!
«А почему это глупый? — недоумевал Аркадий. — Ведь об этом и соседи, и учителя, и все говорят…»
Наступила новая жизнь. Аркадий уже ходил в первый класс реального училища. На голове его красовалась сизая фуражка с черным лакированным козырьком. Форменная гимнастерка подпоясана широким ремнем, на желтой бляхе выбиты три буквы «АРУ» — Арзамасское реальное училище. Новой формой и кожаным ранцем Аркадий очень гордился.
Наталье Аркадьевне без Петра Исидоровича тяжело. Работы в земской больнице всегда много. Нелегко и с деньгами. Жалованья она получает тридцать рублей в месяц, да еще десять рублей земство платит квартирных. Вот и все «доходы» Голиковых, а семья ни мало ни много шесть человек.
В реальное ходить, конечно, интереснее, чем в школу Хониной.
Учится Аркадий в общем неплохо: приносит пятерки и четверки. Вот слаб только по чистописанию да рисованию.
В классе, где учится Аркадий, классным наставником Николай Николаевич Соколов. Для Аркадия он стал не только учителем русского языка и литературы, но и старшим другом и воспитателем.
У Николая Николаевича несколько забавная внешность. Он черный, худощавый, в пенсне, ходит немного подпрыгивая. За это и прозвали его «Галкой».
А дома у Николая Николаевича, где занимался Аркадий с товарищами, когда получал двойку по чистописанию, настоящий музей: турецкий диван, китайские фонарики, а книг — куда училищной библиотеке!
Николай Николаевич — человек справедливый, и на него не обидишься, если он даже отругает. Уж отругает, так не зря — за дело. «А то распусти вашего брата, — как любит говорить Николай Николаевич, — все ученье по швам пойдет».
А жить Аркадий и в самом деле стал по-новому. Ведь это он обещал отцу. Аркадий как-то сразу повзрослел, старался не оставлять Наталью Аркадьевну одну, ходил встречать ее к воротам больницы и, обняв, шел домой, докладывая о всех больших и малых событиях, происшедших в доме за то время, пока она работала.
Потянулись дни, полные ожиданий весточки от отца. Каждый раз, возвращаясь из училища, Аркадий первым делом спрашивал:
— От папы писем нет?
Петр Исидорович писал часто. Аркадий старательно отвечал. И все-таки немного обидно: другим ребятам с войны фотографии разные шлют — то у пушки отцы снимаются, то в окопе, а вот от папы одна-единственная карточка, на которой он снят в солдатской форме, где он стоит по команде «смирно». И без всякого оружия, ну хотя бы саблю прицепил!..
Некоторым ребятам отцы даже стихи присылают, вот как соседу по парте:
На Висле, широкой реке,
Где рвутся высоко шрапнели,
Куда мы ходили спасать
Мать-родину,
Пуль не боялись,
Атаки нам не страшны.
Жуть! Германцы-карабины,
Мы по вас пришли.
Стихи, конечно, нескладные, Аркадий и то лучше сочинил бы, но ведь они с фронта. А вот от отца и таких нет. Почему?
Арзамасская почта работала в эти дни с полной нагрузкой. Письма шли в Арзамас со всех фронтов. Писали родные, а то и просто незнакомые люди. В городе организовался «Дамский комитет», который посылал на фронт солдатам подарки. Комитет развернул свою работу вовсю.
В местной типографии отпечатали зелененькие книжечки с длинным, трудно запоминающимся названием: «Копии писем, полученных в Арзамасском Дамском комитете от нижних чинов действующих армий с сообщением о получении ими белья и разных подарков, отосланных комитетом на передовые позиции в разное время». Сразу и не прочитаешь!
В одном письме писарь 16?й роты 173?го пехотного полка Афанасий Сердюк от имени солдат Юго-Западного фронта отвечал на вопрос, в чем они нуждаются, так: «Одно лишь только пришлите нам: мир, и больше ничего нам не надо».
Каждую среду в реальном училище перед началом занятий ученики становились на молитву о даровании победы.
Электротеатр Рейста ученикам разрешалось посещать только в праздничные дни, и то до десяти часов вечера. Но с тех пор как у Рейста появилась огромная афиша «Подвиг казака Козьмы Крючкова», строжайший запрет училищного начальства нарушался многими реалистами. Да и кто мог устоять против таких многообещающих заголовков:
«Доблестный сын Тихого Дона поддержал воинскую славу казачества одним именем своим, нагоняющим страх на врагов России. Подвиг Крючкова будет вписан в летопись русской земли!»
В реальном из уст в уста передавались подробности подвига казака Козьмы Крючкова. В местной газете сообщалось: «Вместе со своими товарищами Козьма Крючков, заметив германский разъезд из 22 человек, бросился на немцев. Благодаря резвости своей лошади Крючков обогнал товарищей и один врезался в середину вражеского отряда. Первым ударом Крючков свалил с ног начальника разъезда и затем продолжал рубить немцев, несмотря на полученные раны. Когда у Крючкова выбили шашку, он вырвал у одного из немцев пику и защищался ею до тех пор, пока подоспевшие товарищи не обратили в бегство остатки разъезда».
— Вот это герой! — восхищался Аркадий. А германцы и австрияки — варвары. И как этого только мама не понимает? Рассказываешь, рассказываешь, а она даже не удивится, будто ей это и неинтересно совсем…
Нет, он, Аркадий, не может больше сидеть за партой.
Через месяц после проводов отца Аркадий исчез. Ушел утром в реальное и не вернулся. Дома — переполох. Плачет Наталья Аркадьевна, сестры. В реальном, оказывается, в этот день он не появлялся. Сообщили в полицию: «Пропал мальчик с родинкой за ухом». Наталья Аркадьевна целый день провела в бесплодных поисках.
Аркадий за это время прошел пешком верст десять, потом пристроился к обозу, что вез в соседнюю деревню добрую сотню крикливых гусей.
На телеге, кроме Аркадия, сидели двое — седая старуха и мужчина средних лет в черном картузе, какие обычно носят фабричные.
Старуха бережно откусывала от большого ломтя ржаного хлеба, густо посыпанного солью, и внимательно выслушивала человека в картузе, который рассказывал о болезни своего старшего сына, и время от времени поддакивала рассказчику, со вздохом повторяя: «И не говори, милый!»
Когда человек в картузе умолк, Аркадий, чтобы поддержать угасавшую беседу, вежливо осведомился:
— А сын ваш, случаем, не в реальном учится?
— Разве можно нашему брату в реальное лезть? — усмехнулся мужчина. — Ишь чего захотел, парень! А не угодно ли на медные деньги, вот как я же, в приходское, а потом на фабрику…
Старуха дожевала хлеб, собрала крошки в ладонь и, опрокинув их в рот, заключила:
— И не говори. И не говори, милый!
— Или дочь мою к примеру взять, — продолжал человек в картузе. — Портниха она. Первых барышень в Арзамасе обшивает. Ох и мука с ними! Нагляделся я. «Ах, это вы не так. Ах, эта оборочка никуда не годится: здесь вот жмет, а вот тут чего-то не хватает. Вы скверно работаете, моя милая». Тьфу, не жизнь, а мученье…
— И не говори, милый, — снова подтвердила старуха.
Подводы с гусями свернули в деревню, а Аркадий пошел дальше. Ночевал в лесу — осень в тот год была теплой; спасала и форменная суконная шинель.
За два дня Аркадий прошагал верст пятьдесят и наконец, усталый и голодный, добрался до станции Кудьма.
На станции было пустынно, две козы на привязи лениво пощипывали пожелтевшую траву и засохшие листья репейника. Неподалеку от станционного домика стояла покосившаяся избушка. Два наглухо заколоченных досками окна, и только. В третьем вставлено стекло, почерневшее от пыли и копоти.
Из избушки вышел человек — рыжий и вихрастый, в солдатском мундире без погон. На мундире поблескивал серебряный крестик с оранжевой лентой.
«Да это же георгиевский кавалер! — обрадовался Аркадий. — И как я только сразу не догадался!»
Человек с георгиевским крестом слегка прихрамывал на правую ногу. Оглядев Аркадия с ног до головы, он спросил:
— Куда путь держишь, гимназист?
В который раз за последние дни он слышал этот вопрос! Приходилось говорить, что заболела тетя и что если он вовремя не поспеет, то тетя наверняка умрет.
Сердобольные бабы и добродушные мужики почему-то верили и, перекрестившись, повторяли: «Сохрани, господь!»
— Ты что это, парень, молчишь? Али язык проглотил? Али говорить не желаешь? Куда, спрашиваю, собрался?
— На фронт, вот куда…
— А разреши полюбопытствовать, на какой фронт?
— Как это на какой? — удивился Аркадий. — На германский, конечно.
Солдат громко расхохотался.
— Что же тебя, мил человек, в обратную сторону понесло? Фронт, он вона там. Значит, через Москву, Смоленск и айда на Брест.
Аркадий ушам своим не верил. Что же это получается? Шел человек на фронт, а попал в другую совсем сторону? Ох, если бы узнал Константин Иванович, преподаватель географии! Уж он бы обязательно сказал: «Голиков! Ставлю вам единицу, ибо где ваша голова и где в оной мои уроки?»
Аркадию вдруг так жалко стало себя, что он чуть не заревел.
Солдат смахнул с бревна прилипшую грязь.
— А ты присаживайся, мил человек. Разберемся.
К станции подкатила пролетка. С нее слез щупленький человек в котелке и с тросточкой. За ним последовал долговязый парень лет двадцати трех, в черной поддевке. Солдат поглядел в сторону пролетки и презрительно сплюнул.
— Вона еще спасители России явились…
Аркадия пролетка не интересовала, он внимательно рассматривал георгиевский крест.
— Дядя, а вы на фронте были?
— В японскую, — ответил солдат, продолжая наблюдать за приехавшими.
— Ну а как сейчас на войне? Дух какой? Вы ведь газеты читали?
— Не читаю. Неграмотный я, мил человек. Но дух какой, знаю. Тяжелый, брат, дух в окопах бывает. Дюже тяжелый.
Щупленький человек с тросточкой прислушивался к разговору. Вдруг не выдержал:
— Ты полегче давай, Антон, насчет духа нашего воинства. Зубоскалишь все, бунтуешь! Сейчас вся Россия преисполнена одним духом — борьбой за веру, царя и отечество!
Человек в котелке выпятил живот и последние слова как-то неестественно прокричал.
Солдат презрительно сплюнул.
— Вона о чем ты… Войны, знать, не боишься. Чего ж тебе бояться? Каждый месяц, чай, в Нижний на комиссии ездишь, все отсрочку сыну хлопочешь, чтобы подальше от передовой…
Человек в котелке побагровел. Долговязый парень опустил голову.
— Напраслину возводишь, Антон, я сына своего к защите отечества готовлю и, если бы не твои заслуги…
Но солдат не дал договорить.
— Ну и готовь, ну и защищай свои тысячи. А нам нечего защищать. Имущества у нас беда как много: у Варвары платье одно да у меня штаны рваные…
— Но позволь, Антон, ты забываешь…
— Ничего я не забываю, всё помню, — отрезал Антон и, хитро подмигнув, сказал уже Аркадию: — Ты, мил человек, видишь, какой дух? Тикай, гимназист, обратно к мамаше. А пока пойдем ко мне.
Через три дня Аркадия, усталого и голодного, привезли в Арзамас. По правде говоря, он и сам был этому рад. На фронт ему уже почему-то не очень хотелось.
Шли дни, недели, месяцы. Войне не было видно конца.
В апреле 1915 года в Арзамас пригнали пленных австрийцев. Их было около сотни. Поместили австрийцев в бывшем трактирчике на Мостовой улице — грязное закопченное помещение, окна выбиты, ни стола, ни стула, одни голые нары.
У Аркадия и его товарищей, видевших впервые живых врагов, почему-то не возникло к ним ни чувства злобы, ни злорадства. Пленные больше походили на беженцев. Серые шинели и измятые шапки, бледные, изможденные, землистого цвета лица произвели иное впечатление, стало как-то жалко их. Почему-то вдруг вспомнились строчки из письма солдата в Дамский комитет: «Пришлите нам мир, и больше нам ничего не надо».
С августа 1915 года в Арзамасе появились многочисленные беженцы. Те, кто побогаче, устраивались на частных квартирах, бедные селились в бараках за городом. В реальное пришли учиться дети беженцев и среди них белорус Саша Плеско, ставший другом Аркадия.
Население увеличивалось с каждым днем, цены на рынке росли, у магазинов вытянулись длинные очереди.
Продовольствие… Это слово повторялось в доме Голиковых чаще, чем когда-либо. Раньше все думали, что война скоро окончится, но война затянулась.
Сонный город насупился, стал угрюмее. И только по-прежнему громко гудели церковные колокола.
От собора в Арзамасе начинается откос и тянется над мутной и грязной речушкой Тешей. Во всю длину откоса узкой полосой разбит парк.
Чудесный вид открывается отсюда: на том берегу протянулось по насыпи полотно железной дороги, за полотном раскинулась Выездная слобода, а дальше, насколько хватает глаз, — поля и луга с разбросанными по ним селами, деревнями, ветровыми мельницами.
Аркадий и раньше любил парк на откосе, но еще сильнее полюбил его с той поры, как здесь он стал встречаться с Ниночкой.
С этой белокурой девочкой в беленьком передничке Аркадий познакомился на вечере в женской гимназии.
Гимназистки только из-за танцев и приглашали на свои вечера бедовых реалистов, которые в актовом зале неожиданно становились робкими и послушными и выглядели сущими ангелами.
Танцам всегда предшествовал концерт, в котором принимали участие и гимназистки и реалисты. Они читали стихи, танцевали, представляли сценки.
Аркадий впервые появился на вечере в гимназии — он должен был выступить с декламацией.
Поднявшись на сцену, Аркадий откашлялся и тихим голосом объявил:
— Я прочитаю из Некрасова. — Заложив левую руку за лакированный ремень с медной пряжкой, Аркадий начал читать: — «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел. Был сильный мороз…»
Чем дальше читал Аркадий, тем тише становилось в зале. Смолкло пиликанье музыкантов, настраивавших свои инструменты, а классная дама умиленно смотрела на декламатора, вытирая слезы кружевным платочком.
Когда Аркадий закончил стихотворение и, застенчиво улыбаясь, раскланялся на крики «бис» и «браво», Ниночка потребовала, чтобы ее немедленно, сейчас же, познакомили с талантливым декламатором.
И вот здесь, на откосе, среди буйно разросшегося репейника, Аркадий каждый вечер ожидал Ниночку — он уже был влюблен и пылал к ней, если не небесной, то во всяком случае и не земной любовью.
Шагая по откосу, Аркадий вдохновенно декламировал:
…Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла…
Ниночка шла рядом и безуспешно пыталась отцепить репей, приставший к ее гимназическому фартуку.
Аркадий неожиданно остановился и спросил:
— Чьи это стихи, угадали?
— Ну ваши, конечно, — рассеянно ответила Ниночка. Проклятый репей никак не хотел отцепляться.
Узнав, что Аркадий тут совсем ни при чем и что прочитанные стихи — отрывок из «Мцыри», Ниночка была немного разочарована и все же решительно заявила:
— А вы бы, Аркадий, сочинили ничуть не хуже, чем какой-то Лермонтов.
— А вы любите Лермонтова? — спросил польщенный Аркадий. — Вот когда я был еще маленьким, — продолжил он, — то я, вернее мы…
Услышав эти слова, Ниночка почему-то вдруг фыркнула и, смерив Аркадия насмешливым взглядом с головы до ног, сказала:
— Поглядите на него: какой он теперь большой!
Если бы Аркадий услышал это от мальчишек, он бы, конечно, обиделся.
— Ну, все равно, — послушно согласился Аркадий, — так вот тогда мы спектакль поставили. По «Мцыри», — Аркадий с опаской поглядел на Ниночку и облегченно вздохнул: та внимательно слушала. — Ну, значит, распределили роли, разучили — и вот беда: кто же будет Барса играть? И придумали — пусть им станет соседский кот Васька.
— И хорошо ваш кот играл? — спросила Ниночка.
— Даже очень! — не моргнув глазом, соврал Аркадий, хотя ему — главному исполнителю роли — хорошо запомнилось, как кот исцарапал его.
Ниночка промолчала и неожиданно спросила:
— А вы, Аркадий, можете написать мне стихотворение? В альбом? На память?
Аркадий смутился: стихи он, конечно, писал, и даже не один раз. Но ведь эти — для самой Ниночки, да еще в альбом!..
— Я для вас, Ниночка, на все готов!
Три бессонные ночи провел Аркадий, сочиняя стихи. Как на зло, ничего не получалось. Из-за стихов были заброшены домашние уроки, и Аркадий уже успел получить в балльник два «кола».
Если бы только знала Ниночка, сколько он бился, подбирая рифму к концу фразы, которая оканчивалась словами «Мое сокровище»!
«Сокровище, овощи, чудовище. Овощи, чудовище…» — бормотал Аркадий.
Нужные рифмы никак не приходили в голову. А такие слова, как «овощи» и «чудовище», не годились для нежного стиха.
— Ты про какие там овощи зубришь? — спрашивала мама.
— Это я, мама, ботанику готовлю, — отвечал Аркадий. Не признаваться же — еще на смех поднимут!
При каждой новой встрече Ниночка, прищурив глаза, спрашивала: «Написали?» — и, получив неутешительный ответ, обидчиво поджимала пухлые губки.
На последнем свидании Аркадий решил честно признаться, что стих у него просто не получился.
Ниночка обидчиво дернула плечиками и не без ехидства заметила:
— Тоже мне Лермонтов!
На другой день она появилась на откосе важная и торжественная. В руках у Ниночки был зеленый бархатный альбом. Она протянула его Аркадию и многозначительно заметила:
— А Володя Нестеров вот что написал…
Аркадий схватил злополучный альбом и стал лихорадочно листать глянцевые листы, густо усеянные красными, зелеными розами, виньетками, голубками с конвертами в клювиках.
Вздох облегчения вырвался у него из груди, когда на предпоследней странице он прочел:
Заря твоей жизни лишь только взошла.
Дай бог, чтобы счастье она принесла.
Под стихом стояла подпись его соперника: «Володя Н.».
Ну, уж этого его одноклассник сам сочинить никак не мог: такие стихи он уже видел и в других альбомах.
Возвратив Ниночке ее альбом, Аркадий решительно заявил:
— Так это же не его стихи!
— А чьи же тогда?
— Он чужие сдул. И кроме того, — наставительно добавил Аркадий, — они очень глупые! Понимаете: глу-пы?е!
Поэтическая Ниночка никак не ожидала такого поворота.
— Вы сами, Аркадий, глупы! Да, да! Ну и пусть не свои. А вы и такого написать не могли.
Аркадий надвинул лакированный козырек фуражки на самые глаза и гордо ответил:
— И не буду!
— И не больно надо. Подумаешь, какой Лермонтов!
С этого рокового дня Аркадий решил, что между ним и Ниночкой «все кончено» навеки веков.
С тех пор он больше не ходил на берег Теши любоваться дивным видом, который открывался с откоса, да и выглядел он без Ниночки самым обыкновенным.
А первоклассники — эти отчаянные фискалы и насмешники — уже кричали свое «жених и невеста, жених и невеста» в адрес счастливого Володи Нестерова.
Горький… О нем в Арзамасе вспоминали часто. Аркадий знал и дом, где он жил — дом Подсосова. Это совсем рядом с их флигелем на Новоплотинной.
Соседи рассказывали, что за Горьким полиция установила строгий надзор и что около его квартиры долго стоять не велели, а любопытных просто отгоняли. Это потому, что Горький за революцию. А что такое революция и почему она бывает? Что за люди революционеры? На эти вопросы Аркадию пока никто ничего толкового не ответил, даже мама.
В дом Голиковых к Наталье Аркадьевне иногда заходила маленькая женщина в черном платье — Мария Валерьяновна Гоппиус. Аркадий заметил, что каблучки у ее туфель тоненькие-тоненькие — на таких только по асфальту ходить можно, но уж никак не по арзамасским улицам!
Про Марию Валерьяновну говорили всякое. Странный она человек: учительница, а уроки дает только на дому, и еще говорят, она хорошо знает писателя Максима Горького.
Однажды Аркадий слышал, как Мария Валерьяновна говорила маме:
— Он хороший. Мало того, Алексей Максимович — замечательный человек!
Аркадий недоумевал. Как же так получается: Горький — замечательный человек, хороший сочинитель, а его то в тюрьму посадят, то в ссылку отправят?
Как-то, разбирая старые отцовские бумаги, Аркадий наткнулся на несколько книжек Степняк-Кравчинского.
Аркадий любил читать и читал запоем, без разбору. Попадется под руку календарь — читал календарь. А неделю тому назад попалась книга под названием «Война и мир» — прочитал и ее. Только непонятная она, хотя и про войну. Когда подвернулась «Поваренная книга», и ее прочитал. Мама хотела сначала ее отобрать: «И что ты все без разбору читаешь, горе мне с тобой». Но как она не понимает, что про еду тоже интересно?
Но такой книги, как эта, ему еще никогда читать не приходилось. Очень странная была новая книга. У храбрых и отчаянных людей, о которых рассказывал Степняк-Кравчинский, имелись свои типографии, где они печатали листовки против царя. Они готовили восстание против помещиков и генералов. И ничегошеньки не боялись! Ни полиции, ни смерти! И шли на казнь с гордо поднятой головой. Этих людей звали революционерами.
Вот жалко, в Арзамасе нет революционеров. Правда, еще перед войной отец рассказывал, что в пятом году в Арзамасе был бунт. Рабочие кошмовальной фабрики говорили, что они совсем не обязаны работать по десять часов. На пивоваренном заводе Стрегулина даже побили толстого пивовара немца Викенгейзера, которого ненавидели все арзамасцы.
Но ведь то еще не настоящие революционеры, а вот какие они — настоящие?
И еще один разговор вспомнился Аркадию. Возвратившись с работы, папа рассказывал маме об одном чрезвычайном событии, происшедшем в Арзамасе. Перед этим он попросил сына уйти за перегородку и заниматься своими делами. Но Аркадий, конечно, все слышал.
…Случилось это еще до приезда Голиковых в Арзамас, как раз накануне масленицы. Арзамасские купцы готовились весело погулять. В зале клуба то и дело хлопали входные двери: публика прибывала. Становилось тесно.
Из буфета уже неслись разудалые песни. Неистово визжала скрипка часовщика Цыпуса, яростно бил в огромный барабан хромой Яшка-портной. Бал затеяли костюмированный: в вихре вальса кружились клоуны и матросы, цыганки и коломбины.
Около полуночи через зал степенно проследовал высокий мужчина во фраке. В руках у него был огромный портфель с четкой надписью: «Министерство внутренних дел». Голова неизвестного была увенчана маской… осла с длинными ушами.
За маской услужливо семенил низенький человек с нагайкой в одной руке и огромным деревянным пистолетом в другой. Через плечо была повязана ярко-голубая лента, на которой чернела надпись: «Департамент полиции». На голове маленького человечка тоже была маска — нечто среднее между мордой волка и шакала.
Оркестр умолк. Все застыли в изумлении. Что же будет дальше?
Большинство подгулявших так и не разглядели надписей и не сразу догадались, в чем дело. А когда поняли, было уже поздно: пройдя зал, крамольные маски неторопливо вышли в вестибюль, оделись и покинули клуб.
Начались допросы, полиция произвела обыски. Увы, крамольники как в воду канули!
— И кто же это был? — не в силах удержаться от смеха, спрашивала мама. — Цыпус не говорил?
— Бог его знает! Кое-кого, говорят, допрашивали. И даже протоиерея — сын у него считался крамольником. Только ничего не узнали.
— А вдруг революционеры?
— Ну, до революционеров им, Наташа, далеко. Те осторожнее. А что смелые и хорошие люди — факт.
«Кто бы это мог быть? — размышлял Аркадий. — Может, такие же люди, как в книге Степняк-Кравчинского?»
Новая книга ошеломила Аркадия. А что, если вдруг живут эти люди, революционеры, сейчас в захудалом Арзамасе? Вот бы их повидать!
Два дня подряд читал Аркадий на сеновале таинственную книгу. Дойдя до конца, он начинал сначала и еще бы стал, да вдруг мама вспомнила про нее. И только положил ее на прежнее место, соседский Митька заявился. Вот бы ему показать — завидовать бы стал ужас как!
Аркадий уже хотел было похвастаться перед Митькой таинственной книгой, но передумал. Лучше уж в другой раз. Потому что Митька пришел хмурый и еле сдерживался, чтобы не зареветь.
— Ты что какой кислый?
— Будешь кислым…
На щеках у Митьки размазаны грязные слезы, под глазом огромный синяк.
— Кто это тебя, Мить, так разукрасил?
— Батя выпорол… — Митька поднял рубаху. На худенькой спине — все ребра пересчитаешь — запеклась большая ссадина.
— Что он, сдурел, что ли? — удивился Аркадий.
— С работы его выгнали. Ну, дали расчет, вот он и напился, как свинья. К мамке стал приставать с кулаками. А я ему говорю: «Не тронь, батя, мамку! Чем на водку деньги изводить, лучше бы мне ботинки купил». А он разозлился и кричит: «Ах, говорит, яйца курицу учат!» И хвать меня табуреткой. А потом сел на пол и заревел.
Аркадию стало жаль Митьку.
— А ты не реви. Скоро все не так будет. Я одну книгу читал, так там говорится, знаешь, о каких людях! Они, знаешь, за революцию идут!
Митька вытер рукавом рубашки слезы и, шмыгнув носом, спросил:
— А это что такое — революция?
— Я и сам еще хорошо не знаю. Только когда эта самая революция случится, все не так будет, все лучше будет и жизнь будет совсем хорошая.
— Это как? — удивился Митька.
— Ну, как тебе сказать, — неуверенно начал Аркадий. — Вот ты бедный и ботинок у тебя хороших нет. А в революцию будет все наоборот. Кто богатый, тот станет бедный, а кто не совсем бедный, станет еще лучше жить.
Митька снова шмыгнул носом, и лицо его просияло.
— Вот только бы узнать, когда она будет. А то вдруг утром встанешь, а тебе скажут: «Вставай, соня, революция уже была; проспал ты все на свете!» Глянешь на стол, а там уже и ружье «Монте-Кристо» лежит, а у тебя под кроватью — новенькие ботинки. Здорово ведь, а?
Митька недоверчиво поглядел на Аркадия и, ощупав шишку на лбу, решительно спросил:
— А ты не врешь?
— Ей-богу, не вру, Митька! — И, тряхнув Митькину руку, добавил: — Ты только, как услышишь про революцию, — сразу ко мне. А если я, то я к тебе.
— Вот те крест, прибегу! — и Митька, поморщившись от боли, перекрестился.
Шли дни, недели, месяцы. Митька уже в сотый раз спрашивал у Аркадия про революцию, но о ней, как назло, ничего не было слышно в Арзамасе.
Аркадий и сам уж было начал сомневаться, думая: «А вдруг в той книге одно вранье про эту самую революцию», и уже не раз тайком лазил в полутемный чулан, чтобы еще раз перечитать книгу: может, что не так в ней понял, может, была она уже — эта революция.
Но таинственная книга с тех пор, как ее хватилась Наталья Аркадьевна, куда-то бесследно исчезла.