Н. Юденич СЛЕДОВАТЕЛЬ ЧК

Н. Юденич

СЛЕДОВАТЕЛЬ ЧК

Как сейчас помню, я сидел за столом в канцелярии Туркестанской комиссии по борьбе с голодом, когда позвонил телефон.

— Юденич?

— Да.

— Завтра в 9 утра явитесь на Уратюбинскую улицу в Особый отдел. Пропуск заказан.

Подобные звонки в то время нас, представителей старой интеллигенции, приводили в ужас. Нам казалось, что вызов в Особый отдел означал не что иное, как арест. Для этого было достаточно примеров — отдельные чиновники имели связи со всякого рода тайными организациями и, естественно, за подобную связь расплачивались. Лично я не разделял мнения, что всех интеллигентов должны сажать, но все же приглашение явиться в отдел принял без всякого удовольствия.

Домой пришел далеко не в радужном настроении. Рассказал жене, та приуныла. Ее можно было понять — вызов в секретную организацию не настраивал оптимистически, если учесть еще, что вызвали не вообще кого-то, а собственного мужа, плюс прапорщика, бывшего адъютанта 1-й Сибирской Запасной Стрелковой бригады, имевшего в свое время неосторожность сделать предложение дочери бригадного генерала.

Обсуждали, вспоминали, гадали. Ничего крамольного в моей биографии на семейном совете не нашли. И все-таки, провожая утром меня на работу, жена с тревогой сказала:

— Буду беспокоиться. Не задерживайся!

Это прозвучало иронически: будто я намеревался по собственной прихоти задержаться в Особом отделе. Вот если меня задержат — другое дело.

Пропуск я получил сразу, а затем меня повели к самому начальнику Особого отдела — Воскину. Он принял меня без всякой проволочки. По привычке, я постучался в дверь и услышал голос:

— Давай заходи!

Кабинет по тому времени оказался приличным. Человек, который меня принимал, выглядел элегантным, если опять-таки учесть время — разруху, голод, эпидемии. Я, естественно, почувствовал себя неловко в этой обстановке: на мне была выцветшая гимнастерка, старые шаровары и солдатские ботинки с обмотками. Я представился очень робко:

— Юденич! Меня вызывали…

Воскин не обратил внимания на мою фамилию. В лицо не посмотрел, а сразу на костюм, на ботинки, на обмотки.

— Почему плохо одеты?

Прямо скажу, вопрос показался мне издевкой и мгновенно озлобил. Захотелось надерзить ему.

— Все променял на продукты, — ответил я с вызовом.

Воскин вдруг улыбнулся. Он, видимо, ожидал встретить какого-нибудь буржуа, припрятавшего от власти слитки золота и отрезы шевиота и бархата, а перед ним оказался потрепанный событиями интеллигент.

— Будете работать следователем, — утвердил заранее принятое решение начальник.

— Но… — хотел возразить я. Воскин прервал меня.

— Никаких но… Вы мобилизованы! Пройдите к моему помощнику, товарищу Зингерову.

Что же, пришлось идти к помощнику. Разыскал кабинет и снова доложил.

— Я Юденич. Меня прислал к вам Воскин.

Из-за большого письменного стола поднялся большой человек в кожанке, которая в те годы олицетворяла форму руководящего состава. Еще я обратил внимание на его очень светлые волосы и крупный нос. Больше ничего примечательного в товарище Зингерове не было.

— Садитесь! — предложил он строгим тоном. — Вам уже известно, что вы назначаетесь следователем?

— Я работаю в Турккомголоде, — объяснил я.

— Это не имеет значения. Повторяю, вы назначены следователем… — Он нажал кнопку звонка. Вошел красноармеец, вытянулся на пороге. — Проводите товарища в следственную часть к Богомолову.

Чувствую, что вопрос мой решается окончательно, я все же пытался противиться:

— Не хочу работать следователем.

— Что-о?!

Это «что» прозвучало как удивление и негодование одновременно. На меня оно должно было произвести впечатление взводимого курка. Однако я все же сопротивлялся. Не зная задачи Особого отдела, рисовал себе его чем-то вроде старого охранного отделения. Ненависть к жандармам, рожденная еще в студенческие времена, жила во мне. Вспомнил забастовку учащихся в Москве, демонстрацию на Театральной площади вскоре после смерти Л. Н. Толстого. Над толпой красные флаги, льются скорбные и величественные звуки: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» И вдруг со стороны Неглинного проезда налетают конные жандармы. Начинается избиение студентов нагайками. Один и меня огрел по плечу. Тогда-то и появилась ненависть, не отвлеченная, а конкретная, так сказать, ощутимая.

Мой протест уловил Зингеров, но не стал объяснять или убеждать. Он передал листок бумаги красноармейцу, и тот повел меня в следственную часть. Я уже почувствовал себя арестованным.

Третья комната, в которой мне довелось побывать в то утро, произвела на меня довольно благоприятнее впечатление. Вернее, это была не одна комната, а две смежные: в одной, маленькой, сидел благообразный старичок, очень похожий на рабочего, во второй — сухощавый брюнет, с проседью на висках, в пенсне. Старичок оказался начальником следственного отдела Богомоловым, мужчина в пенсне — следователем Зарембой. Обстановка была простой, как во всяком учреждении, выполняющем большую по объему работу.

Едва я переступил порог, как старичок поднялся и, улыбаясь, пошел мне навстречу, словно прежде знал меня и теперь рад был видеть.

— Ну вот и хорошо, молодой человек, — произнес Богомолов, здороваясь. — Будем вместе работать. Спецы нам вот как нужны…

Приветливое, улыбчивое лицо старичка как-то сразу располагало к себе, делало общение с этим человеком приятным, интересным. Он усадил меня на стул и ласковым тоном стал расспрашивать, кто я и что умею делать.

Прежде всего я заявил о своей явной непригодности к работе, которую делают в Особом отделе. Действительно, у меня был диплом об окончании юридического факультета, но мне практически не приходилось соприкасаться с юридической деятельностью.

— Я тоже не соприкасался, а вот приказали и работаю, — мягко, как бы оправдываясь передо мной, сказал Богомолов. — Надо, контрреволюция за горло берет.

Насчет практики не помогло, тогда я стал излагать свою весьма не революционную биографию, упомянул тестя-генерала.

— Разные генералы бывают, — заметил с улыбкой старичок. — Вон повыше твоего генерала Брусилов, а сразу перешел на сторону Советской власти. Садись, будешь следователем. Товарищ Заремба поможет, он у нас специалист насчет составления всяких протоколов и решений.

Услышав свою фамилию, в комнату вошел мужчина в пенсне и спросил Богомолова.

— Вы меня?

— Познакомьтесь, это наш следователь, товарищ Юденич. Молодой еще, ему помочь надо…

Меня все не покидало чувство, что попал я сюда случайно, сейчас этот удивительный разговор кончится, и я покину Особый отдел, вернусь к своей работе в Комиссии по ликвидации голода. А разговор не оканчивался. Он принимал все более конкретный и деловой характер. Богомолов достал из шкафа кипу следственных дел, передал мне. Машинально я принял их, но так настороженно, так неуверенно, что Богомолов поспешил успокоить:

— Да ты не бойся, дела простые… Беляки.

— Какие беляки?

— Ну всякие там дутовцы, анненковцы, осиповцы. Разберешься. Тех, кто не участвовал в карательных отрядах и не связан с контрразведкой, направляй в Реввоенсовет — там спецы нужны, формируется Красная Армия. А кто участвовал, пусть посидят.

— Где? — задал я наивный вопрос.

— В тюрьме, милый. Ты же юрист, знаешь, что за преступления перед народом надо расплачиваться.

Это я, конечно, знал и не потому, что имел юридическое образование, а потому что в мире существовали нормы и представления, понятные каждому человеку.

Мой новый начальник вышел, а я остался с кипой папок и следователем Зарембой, который иронически смотрел на меня и мою растерянность перед обязанностями, появившимися так неожиданно. Коллега вынул портсигар, предложил мне папиросу. Закурил молча. Я все еще не в состоянии был свыкнуться со своей ролью. Заремба прервал молчание:

— Работа, конечно, ответственная… Судьбы людей, и главное нет кодекса, одни установки. Но если все решать по совести…

По совести. Все это я запомнил. Это было понятно и в то же время страшно. Совесть может ошибаться, как все, связанное с чувством. Достаточно ли я тверд и мужествен?!

Я вздохнул, встал из-за стола и подошел к окну. И вдруг увидел жену. Бедняжка, она стояла на другой стороне улицы, на тротуаре, укутавшись в шаль. Надо скорее сказать ей, успокоить. Бросаюсь к двери, но на пороге меня останавливает красноармеец.

— Товарищ Юденич, вас вызывает помощник начальника.

Значит, предупредить жену не удастся. Шагаю вслед за красноармейцем в кабинет Зингерова. Он уже не за своим огромным столом, а у входа. Ждет меня.

— Приняли дела?

Пока я раздумывал, как лучше объяснить ситуацию и мои опасения, Зингеров дал распоряжение.

— Останетесь в отделе: работать и ночевать, надо расчистить тюрьму. От контры. Дел много накопилось.

— И домой не отпустите?

— Нет.

— Ну что же, раз надо…

У меня перед глазами стояла жена, обеспокоенная, бледная.

— Я хотел бы сообщить дома, кое-что из одежды взять…

Зингеров посмотрел на меня с сожалением — ему казалось, наверное, что я напуган и пытаюсь скрыться.

— Прежде прочтите это и подпишите.

Он взял со стола бланк и протянул его мне. Я пробежал глазами текст, в котором говорилось, что обязуюсь держать в секрете государственные тайны. «В случае нарушения обязательства, добровольно обрекаю себя на расстрел», — говорилось в конце бланка. Последняя фраза заставила меня побледнеть.

— Как? Добровольно?

Зингеров спокойно, даже сухо ответил:

— Такой порядок. А вы что, боитесь проболтаться?

Опять посмотрел на меня с сожалением. Я взорвался:

— Ничего не боюсь…

— В таком случае будем считать вопрос решенным. Подпишите!

Я машинально, с пренебрежением расписался.

— Устраивайте свои семейные дела, — принимая листок, сухо произнес Зингеров. — Приступайте к работе. Предупреждаю — не опаздывать!

На улице я догнал жену, понуро удалявшуюся от Особого отдела, взял под руку.

— Жив! — произнесла она радостно.

— Жив, жив…

— Зачем вызывали?

Я рассказал ей все подробно. Не скрыл и своих сомнений.

— Нужна только честность, так поняла я, — ответила она успокоенно. — Что же ты не решаешься?

— Уже решился.

Она сжала мою руку.

— Может быть, это твое будущее.

Жена оказалась права. Начался незабываемый период моей жизни…

Решать по совести. Кажется, совершенно ясное понятие, но каким оно становится трудным, когда сталкиваешься с событиями, участником которых являешься ты сам. Перед тобой человек со всеми своими достоинствами и недостатками, он борется с тобой, борется за себя. В течение каких-то часов, дней, а то и недель происходит поединок между обвиняемым и следователем. Тактика следователя одна — наступление, обвиняемого — защита. Но иногда положение меняется, приходится отступать и даже обороняться. В перерывах между допросами следователь работает, работает порой больше, чем во время встречи с противником.

Так вот в процессе этой работы, а точнее — борьбы надо решать судьбу обвиняемого. На нас возлагалась обязанность определить преступление и предложить наказание. И то и другое органически связано. Уже в процессе следствия возникает мнение относительно результатов, поэтому формулировка обвинительного заключения по своему тону должна соответствовать решению. Личное отношение следователя к обвиняемому присутствует во всем этом. Прежде всего спрашиваешь самого себя: заслужил человек такого наказания? Свою совесть спрашиваешь.

А если я ошибаюсь? Если что-то пропущено, не вскрыто. Если факты, обвиняющие человека, всего-навсего случайное совпадение, и он не в силах доказать противное.

Богомолов говорил мне:

— Чутьем надо узнавать — кто свой, кто контра.

И привел пример из своей практики:

— В дни осиповского мятежа я был председателем ЧК в железнодорожных мастерских. Поговоришь с беляком, и сразу понятно, чем он дышит.

— Тогда враг действовал открыто, бросался на Советскую власть с оружием в руках, — возражал я. — Теперь он маскируется. Трудно определить, чем он дышит, чутьем его не разгадаешь…

* * *

Мой приход в Особый отдел совпал с формированием Красной Армии, организацией военных училищ; требовались специалисты. А найти их можно было только среди кадров старой армии. Но кадры эти не были однородными: часть офицеров, как известно, с первого дня революции и гражданской войны осталась в стане врагов и продолжала бороться с Советской властью под знаменами Врангеля, Дутова, Деникина и других царских генералов. Другая часть старого командного состава перешла на сторону революции и верно служила родине и народу. Были и такие, кто симпатизировал в душе Советам, но в силу традиции и дисциплины оказался среди врагов и выполнял волю своих бывших начальников. Таких мы старались привлекать в качестве военспецов. Находившиеся в тюрьме пленные, перебежчики пронюхали об этом и быстро перестроили свои биографии в надежде получить в Красной Армии командную должность повыше. Они лгали на допросах, преувеличивали свои чины, хвастались знаниями. Попробуй раскусить такого субъекта!

В первые же дни работы следователем мне попался один белый офицер именно с такой биографией, состряпанной в тюрьме.

Допрос происходил в несколько комической ситуации. Отправляясь утром на работу, я обнаружил, что подметка на одном моем ботинке оторвалась. Время было летнее, и я решил идти босиком, замены не было. Сел за стол, а ноги подобрал под себя. В таком виде меня застал приведенный на допрос офицер. Он мельком взглянул на босые ноги следователя и сделал для себя соответствующий вывод.

— Фамилия, имя, отчество? — поставил я стереотипные вопросы. — Рассказывайте о себе все!

И он начал рассказывать вдохновенно, не стесняясь в преувеличениях, где касалось его военных доблестей и заслуг. Назвал он себя капитаном, сыном священника, выпускником известного в России военного училища. Все это излагалось самыми простонародными словами, с вопиющим искажением военной терминологии. Вначале, фиксируя ответы, я исправлял офицера, потом рассердился и стал писать так, как он говорил. Подал ему на подпись. Мой капитан долго прицеливался к тому месту, где следовало приложить руку и, наконец, поставил какую-то малограмотную закорючку.

— Значит, окончили военное училище? — повторил я вопрос.

Рассерженный, я стал экзаменовать капитана по алгебре, геометрии, географии. Вместо ответов, он мычал и хлопал глазами.

— Кто вы такой? — неожиданно вырвалось у «капитана».

— Офицер, адъютант бригады.

Беляк вскочил, вытянулся и, забыв, что на нем нет шапки, взял под козырек.

— Виноват, ваше благородие!

— Ведь врал все? — не успокаивался я.

— Так точно, ваше благородие! Ефрейтор я…

И «капитан» снова, теперь уже с удивлением посмотрел на мои босые ноги. Это они ввели его в заблуждение — решил, что перед ним какой-то бродяга, которому можно втереть очки без особого труда.

Сидевший за столом Богомолов едва не прыскал от смеха.

— Зачем же ты врал? — вмешался он в допрос.

Бывший «капитан» уныло протянул:

— Хотел должностишку побольше получить в армии.

— Дурак, а мы вот теперь за обман Советской власти вкатим тебе срок побольше.

Ефрейтор побледнел. Куда девались его самоуверенный тон и хвастливая развязность.

— Дурак и есть, — заикаясь, произнес он. — Вижу, люди простые, думал не разберетесь.

Я начал писать постановление о вынесении ефрейтору приговора. Ему полагалось два года тюрьмы за то, что с умыслом ввел в заблуждение следственные органы.

— Погоди! — остановил меня Богомолов. — Признался все же человек… Раскаялся, вроде… — Он повернулся к удрученному ефрейтору, спросил мягко: — Раскаиваешься?

— Так точно… Вы уж простите.

— Трудом и верностью Советской власти должен искупить свою прошлую и настоящую вину.

Ефрейтор опять вытянулся в струнку и отрапортовал:

— Буду стараться.

Мы отправили его в военкомат. В сущности, никакой особой вины у него ни в прошлом, ни в настоящем не было. Сам из бедных крестьян, он оказался у белых по мобилизации.

Но этот курьезный случай не только характеризовал обстановку того времени, но в определенном смысле раскрывал ту самую формулу, которую Богомолов выражал фразой «решать по совести». В особые минуты он говорил более точно — решать по революционной совести. Здесь был классовый оттенок, который и помогал находить нужную точку зрения. Я понял это, уяснил понятие, казавшееся вначале условным и даже нереальным. Да, революция должна исходить из положений, вызванных враждующими между собой классами, карать поднявших на нее оружие и щадить отбросившего его, отличать чужого по классу от своего, забредшего во враждебный стан по ошибке. Если же свой предавал, его настигала жестокая расплата.

Особенно беспощадной была кара, когда свой поднимал руку на своих. Помню, мне пришлось разбирать одно дело в поселке Троицком. Там формировалась часть для отправки на Ашхабадский фронт. Накануне выступления произошла стычка между красноармейцами и сельчанами, приведшая к убийству. Меня срочно направили в полк для расследования и ареста виновных. Довольно быстро удалось разобраться в обстановке, навести порядок. Но на обратном пути один лихой кавалерист, видимо, из числа тех, кто был повинен в смуте, решил «посчитаться» со следователем. Группа верховых окружила меня и, размахивая оружием, отобрала лошадь. Инициатор этого насилия присвоил себе трофей, а мне с усмешкой выдали расписку. «Грабеж» сопровождался руганью, щелканьем затворов.

— Стаскивай его с седла! — озлобленно кричали кавалеристы.

— Не жалей канцелярскую крысу!

Первым желанием моим было выхватить браунинг, но благоразумие предостерегло от этого рискованного шага. Против целого полка не повоюешь. Начнется перестрелка, заварится такая каша, что потом и не расхлебаешь. Главное, полк задержат, а ему срочно надо на фронт.

Я отдал коня. Единственное, что смог сделать, это предупредил:

— Лошадь казенная.

— Наплевать.

— Судить будут.

— Это мы еще посмотрим.

В тот же день в Ташкенте, в казарме на Урде, был арестован мародер из кавалерийского полка и, по распоряжению начальника Особого отдела, доставлен на Уратюбинскую улицу для допроса.

— Что будет? — спросил я сотрудника отдела, выезжавшего в казарму.

— Для поддержания дисциплины расстреляют мародера, а тебя под суд, чтобы берег казенную собственность.

Во мне заговорила совесть, не общая, отвлеченная, а личная, если так можно выразиться. Я бросился за содействием к Богомолову.

— Выручайте!

— Кого выручать? Этого мародера? Если все начнут грабить народную собственность, нападать на представителей рабочей власти, так мы и недели не продержимся.

Все это старичок произнес сухо, со строгостью в голосе, но пошел, однако, к Воскину выяснить вопрос.

Пробыл он у начальника отдела с полчаса. Вернулся такой же хмурый, но в глазах светился добрый огонек.

— Кремень, этот Воскин. Не уломать его. И молодец, нечего со смутьянами цацкаться: к стенке!

Внутри у меня похолодело: значит, все-таки расстреляют. Теперь, когда событие было уже позади и волнение улеглось, наказание показалось слишком суровым.

— Из-за лошади — смертная казнь! — ужаснулся я.

— Разве в лошади дело, — пояснил Богомолов. — Дело в нарушении революционной дисциплины.

Добрый огонек продолжал светиться в глазах старичка.

— Счастливо отделался, сукин сын, — усаживаясь за стол, закончил свою беспощадную речь Богомолов. — Тридцать суток ареста вместо расстрела, а тебе выговор… Тоже счастливо отделался…

Я часто вспоминаю этот случай. Он кажется мне, как и случай с ефрейтором-капитаном, характерным для того времени. В сложной обстановке классовой борьбы многие совершали ошибки, попадали под влияние контрреволюционных элементов, но при всей беспощадности революционных законов заблудившихся щадили. Поэтому, когда слышишь категорические заявления далеких от событий того времени людей относительно слепой кары, чувствуешь необходимость возразить. Я сам находился в центре борьбы за революционную дисциплину и как очевидец могу сказать: слепого возмездия со стороны революционной власти не было, днями и ночами мы сидели, разбирая дела контрреволюционеров, копаясь в фактах, просеивая материалы сквозь строгое сито объективности. Враги же, едва захватив где-либо власть с помощью мятежа или вооруженного насилия, немедленно уничтожали всех, кто хоть как-то был причастен к Советской власти. Достаточно вспомнить Осиповский мятеж в Ташкенте, рейды белоказаков в Семиречье, налеты басмачей на кишлаки и города — везде кровь лилась рекой, горели костры с человеческими телами, грохотали залпы расстрелов.

А революционные органы, несмотря на труднейшую обстановку в условиях ожесточенного белого террора, старались соблюдать социалистическую законность, базировавшуюся на твердых классовых принципах.

* * *

Приведу еще пример, подтверждающий революционную принципиальность органов Советской власти.

В Бостанлыкском районе, близ селения Бурчмулла, была организована сельскохозяйственная коммуна. Как всякое начинание, она нуждалась в энергичных, революционно настроенных людях. Именно таким был ее председатель. Он собрал бедняков, отрезал от байских владений кусок земли и принялся строить новую жизнь. В горах родилась коммуна. Много неожиданного, даже романтического было в этом удивительном деле. На склонах хребтов зардели красные флаги, с песнями выходили в поле люди. Самое дерзкое было в том, что председатель начал борьбу против устоев шариата — он мечтал о кишлаке, где женщины станут свободными и равноправными. Он призвал их снять паранджу — вековой позор Востока.

Его убили. Зверски. На базаре подстрекаемая баями и духовенством толпа стянула его с лошади, закидала камнями, затоптала ногами. Труп бросили в ров.

Мне было поручено выехать на место событий, расследовать дело, арестовать и доставить в Ташкент зачинщиков. В помощь снарядили одного конного красноармейца. Ни начальник отдела, ни я не знали положения на месте, не представляли себе, что такое горный кишлак, где только что баи совершили убийство и где практически они хозяйничали.

На лошадях мы доехали до селения, но перебраться на другой берег Чаткала, где находился сельсовет, не смогли. Мост через поток, сожженный осиповцами, восстановлен еще не был, единственным средством сообщения оказался трос с люлькой. Пришлось красноармейца оставить с лошадьми на этом берегу, а самому в люльке преодолевать ущелье. Причем и этот способ не был всем доступен. Только мандат Особого отдела открыл мне путь на противоположный берег.

Был уже вечер, когда я пешим добрался до Бурчмуллы и отворил дверь сельсовета.

Не откладывая дела, стал вызывать жителей кишлака и расспрашивать об убийстве. Первый вопрос: кто подстрекал к убийству председателя коммуны и кто убивал? Видимо, представителя власти уже ждали, поэтому результат допроса был подготовлен местными баями. Все отвечали одинаково: чьи руки поднимались — не разберешь, кто первый замахнулся — неизвестно. Иначе говоря, все виновники, всех надо судить. Заговорщики провели большую работу. Я не сомневался, что были пущены в ход угрозы, подкуп, во всяком случае целый кишлак отвечал по подсказке. Никаких отступлений, никаких вариаций, точная формулировка: не знаем, не видели, все виноваты.

Баи действовали довольно логично. Приезд следователя — явление кратковременное, поговорит, пошумит и уедет, а сельчане останутся здесь, в горах, за многие километры от города, от власти, от ЧК и, как прежде, под началом богатеев и мулл. Тому, кто проболтается, житья в кишлаке не будет, он исчезнет бесследно в пропасти или на дне Чаткала. И, зная это, дехкане упрямо повторяли одно и то же — не знаем, не видели, все виноваты.

Действительно, какова сила одного, пусть даже вооруженного человека. У него и коня-то нет, оставил где-то за рекой, убежать не на чем. А о том, чтобы убежать, я стал подумывать на второй день следствия. Чем больше я проявлял настойчивость в допросах, тем глуше, сдержаннее отвечали подследственные. Мимо окон постоянно мелькали странные силуэты, ночью к дверям подкрадывались неизвестные и, притаившись, слушали, что я делаю. Сторож сельсовета, приносивший мне светильник и еду, интересовался, стреляет ли мой пистолет и на каком расстоянии можно убить человека. Он же советовал мало спать ночью.

К концу второго дня я прервал допрос, так как заметил уже слишком оживленное движение за окнами. Создавалось впечатление, что весь кишлак собирается около сельсовета. Я встал и подошел к распахнутой раме. Уже темнело. Косые лучи солнца освещали багровым светом вершины Чимгана. Улицы кишлака, погруженные в сумерки, скрадывали притаившиеся у ворот и калиток тени. И все это вокруг сельсовета. Тревожная ночь подступила к горному селению.

Что делать? Мне приказано выявить и арестовать зачинщиков самосуда. За два дня я ничего не выяснил. Оставаться дальше в кишлаке — значит еще больше накалить обстановку. Баи ведут тайную войну против меня, и она вот-вот станет явной. Видимо, сегодня ночью что-то случится. А что, если пойти навстречу врагам, — арестовать двух-трех человек из числа этих негласных властителей селения. Ведь они убили председателя коммуны, передового дехканина, сына революции. Даже самый элементарный принцип справедливости требовал расплаты за кровь посланника Советской власти. Если отступить от этого принципа, что подумают бедняки, у кого им искать защиты и поддержки? Большевики призывают их вступить на новый путь, а когда они делают первый шаг, никто не протягивает им руки. Страшный вывод! Столкнувшись с проблемой наказания не на бумаге, не на судебном заседании, а прямо на месте преступления, начинаешь понимать, насколько важна и необходима кара по отношению к врагам.

Ко мне приходит отчаяние, злость — как непростительно глупо, что я оказался здесь один. Враг должен видеть нашу силу, нашу способность карать за преступление. Маленький браунинг в моих руках — и это все. Смешно даже надеяться на несколько патронов.

Предположим, я остаюсь. Предположим большее, принимаю бой, а что он произойдет, в этом уже нет сомнения — атмосфера накалена. Со мной случится то же, что и с председателем коммуны. Поможет ли это распутать клубок, найти зачинщиков? А наказать всех, просто мстить — бессмысленно. Жертвами окажутся невинные люди, может быть, те самые бедняки.

Вот каков он — рубеж преступления и наказания. Можно ли его переступить? Видимо, нет.

Второе преступление не должно совершиться в кишлаке. Я собираю бумаги, складываю их в портфель. Сторож как будто ждал этого. Молча входит, засвечивает коптилку, ставит передо мной поднос с чайником и двумя лепешками.

Спрашивает холодно:

— Уезжаешь?

— Да.

В глазах старика вспыхивает радостная искра. Ему не хочется, чтобы в его кишлаке снова пролилась кровь.

— Если собрался, уезжай сейчас, — советует он.

Сумерки сменились тьмой. Кишлак затягивается ночным пологом. Я непростительно замешкался. До Чаткала добираться в такое позднее время трудно и опасно, но и оставаться нельзя. Старик выходит, и тотчас в дверях появляются сельчане — человек десять. Самый пожилой, в шелковом халате, в пышной чалме и дорогих сапогах, становится у стола, остальные располагаются вдоль стен. Пожилой с угодливой улыбкой спрашивает:

— Слышали, уезжаете?

— Уезжаю.

— Просим задержаться. Сейчас плов будет.

Те, что прижались к стене, исподлобья смотрят на меня. Ждут ответа.

— Спасибо, не могу. Меня должны встретить на той стороне товарищи.

Я солгал и по лицам людей догадался, что они знают истинное положение вещей: разведка у богатеев поставлена хорошо, кроме одного красноармейца за Чаткалом никого нет и не будет. Однако пожилой делает вид, что поверил, и кивает.

— Мы проводим гостя. Темно, дороги не видно.

От этого отказаться нельзя, и я соглашаюсь.

От кишлака до берега два километра. Их надо пройти в сопровождении враждебно настроенных против меня людей.

— Начальник узнал, кто убил председателя? — спрашивает пожилой.

— Нет, не узнал.

— Как не узнал? — искренне удивился бородатый. — Все убивали, все, кого спрашивал начальник…

— Надо найти первого, бросившего камень, — попытался разъяснить я точку зрения следствия.

— Первого нет, — твердо ответил бородатый, и этим как бы отрезал путь к иному толкованию преступления. — Камни бросал весь базар.

Вести спор было бессмысленно, да и рискованно, он мог перерасти в конфликт с самым плачевным исходом. Я предложил компромиссный для бородатого вариант.

— Доложу так, как здесь было.

Наконец, в темноте замаячили столбы, держащие трос. Сопровождающие остановились шагах в двадцати от берега, дали мне возможность самому выйти к обрыву. Никто не пожелал счастливого пути, хотя впереди у меня был Чаткал, утлая люлька и старый трос, способный оборваться в любом месте и в любую минуту.

В темноте я с трудом отыскал место переправы, отвязал канат. Признаюсь, эти четверть часа, которые потребовались для простой процедуры, предшествующей путешествию над рокочущим потоком, дались мне нелегко. Не говорю уже о том, какие мысли приходили в голову. Невеселые мысли. Однако все обошлось благополучно. Перебирая руками трос, я достиг противоположного берега. Там меня ждал красноармеец с лошадьми. Он с испугом, а потом с удивлением посмотрел на меня.

— Думал, не вернетесь. Хотел уже в город возвращаться за подмогой.

Вот так приходилось выступать с неравными силами против жестокого врага.

Через короткое время преступники были найдены и понесли заслуженное наказание.

* * *

Выше я подчеркивал убежденность в правоте нашего дела, которая рождалась от соприкосновения с врагом. Только когда видишь его, раскрываешь черный мир измены, предательства, становится ясной необходимость очищения нового общества от смертельно жалящих паразитов. Именно этой необходимостью была продиктована посылка отряда в Бурчмуллу для ареста убийц председателя коммуны. Революционная власть не могла оставить без возмездия покушение на своего представителя, а следовательно, и на власть.

А таких покушений было немало. Враги иногда открыто, иногда тайно наносили удары. Выстрел в красного агитатора, поджог сельсовета, нападение на делегатов съезда — все это разновидности террора, применяемого контрреволюционными элементами. В кишлаках, расположенных вдали от городов, баи свергали Советскую власть с помощью басмачей. День-два царствовал какой-нибудь курбаши, обирал дехкан, глумился над активистами. Потом его прогоняли бойцы ЧОН — частей особого назначения, краснопалочники или дружинники из рабочих поселков. Покушения на революционную власть носили самый различный характер — от саботажа, грабежа народного добра до контрреволюционных заговоров.

Тайных организаций белогвардейского толка в Туркестане было несколько. Одна из них — ТВО (Туркестанская Военная Организация) была связана с иностранными правительствами и по их указке и с их помощью готовила переворот в Ташкенте. Для руководства действиями заговорщиков прибыли агенты американской, английской, французской и немецкой разведок. К моменту восстания приурочивалось наступление английских войск в Закаспии. Пробравшийся на пост военного комиссара республики, бывший прапорщик Осипов был назначен штабом ТВО командующим мятежными силами. Восстание в Ташкенте намечалось на весну 1919 г., но провал группы заговорщиков и выход ЧК на след тайной организации заставили Осипова начать мятеж раньше, а именно — в январе. Это был один из страшных ударов в спину революции. Мятежникам удалось захватить большую часть города, подчинить себе почту, телеграф, банк, разгромить все правительственные учреждения. Белогвардейцы залили кровью улицы города, расстреляли стойких сынов революции — четырнадцать ташкентских комиссаров.

Началось наступление на мятежников. В короткий срок рабочие под руководством коммунистов смяли и разгромили белогвардейскую банду. Сам Осипов с группой офицеров бежал в сторону Чимкента, но встретил там красный отряд, свернул в горы и ушел в Ферганскую долину. Дальнейшую свою судьбу Осипов связал с басмаческим главарем Мадамин-беком и эмиром бухарским.

Расследование причин мятежа, выявление участников заговора, установление связей ТВО с иностранной разведкой требовали от чекистов немалых усилий. Главная трудность заключалась в том, что заговорщики бежали и находились вне досягаемости карательных органов. Надо было вернуть их в Ташкент, предать трибуналу. Полномочный представитель ЦИК РСФСР при эмире бухарском потребовал от имени Советского правительства выдворения из Бухары и выдачи судебным органам Осипова и его сообщников. Эмир упорно затягивал решение этого вопроса. Правитель Бухары не только симпатизировал мятежникам, но предполагал использовать их как военные кадры в будущих провокациях против Советской России, Однако после неоднократных и настоятельных требований ЦИКа эмир выдал группу офицеров, а Осипова переправил за границу и этим оградил опасного врага социалистической республики от суда народа.

Заговор белогвардейцев в Ташкенте был лишь частью большого заговора, охватывавшего города Туркестана и даже России. После провала осиповской авантюры враги затаились. Торопливое расследование дел, проведенное сразу после подавления мятежа, не дало возможности выявить пружины и истоки заговора. И вот Ф. Э. Дзержинский предложил обобщить материалы следствия, осуществить, если надо, дополнительное расследование, вскрыть связи. Это задание Ф. Э. Дзержинского передали мне. С помощью двух следователей я принялся за работу. Сотни протоколов допросов, стенограмм заседаний трибуналов пришлось изучить, составить обзор. Кроме того, предстояло произвести следствие по делам более чем ста участников мятежа. К этому времени из Самары конвой доставил группу осиповских подручных, направленных вначале в следственную часть при штабе М. В. Фрунзе, а затем переправленных к нам в Ташкент. Осиповскими молодчиками я и занялся.

Центральными фигурами в этой группе были помощники Осипова офицеры Ботт, Михайловский и другие. За то время, пока мятежников перевозили с места на место, они многое обдумали и ко многому подготовились. Поручик Ботт, например, избрал тактику разоблачения Осипова и обеливаиия остальных участников переворота. «Мы были введены в заблуждение, — говорил он на следствии, — выполняли приказы, не зная их истинного назначения». Ботт категорически отрицал свою причастность к расстрелу комиссаров в штабе мятежников — во втором полку. По другим материалам Ботт проходил как один из главных инициаторов террора в городе после переворота. Свидетель Шарафутдинов показывал, что поручик лично расстреливал комиссаров. Потребовалась очная ставка.

Я не могу забыть этой ни на что не похожей очной ставки между обвиняемым и свидетелем. Шарафутдинов, возмущенный наглой ложью Ботта, бросился на него и стал душить:

— Предатель! — кричал Шарафутдинов. — Осиповский прихвостень. Если суд тебя не осудит, так я прикончу.

С трудом мне удалось оттащить свидетеля, но он не успокаивался.

— Расстреляйте его, как он расстреливал наших!

Ботт понял, насколько сильна ненависть к нему, насколько тверда решимость людей отомстить за кровь комиссаров. Он признался в преступлении, совершенном во втором полку.

— Да, я расстрелял нескольких человек…, но так приказал Осипов.

Мне надо было знать, кто входил в тайную организацию, готовившую мятеж в Ташкенте. Ботт, являясь адъютантом Осипова, мог кое-что слышать от главаря, наконец, видеть, с кем встречался его начальник. Из показаний других офицеров создавалось впечатление, что, помимо Осипова и даже в обход его, заговорщики формировали будущее белогвардейское правительство. Список его находился у кого-то из членов ТВО. Не принимать во внимание такой факт нельзя было. Мы знали о возможной замене Осипова другим контрреволюционным ставленником. Даже больше, заговорщики намеревались после переворота ликвидировать диктатора и взять власть в свои руки. Это тоже было известно из показаний некоторых участников заговора. Но где отыскать список членов правительства? Судя по отношению Ботта к Осипову, он что-то знал и что-то ожидал после переворота. Возможно, члены ТВО ему подсказали, какой тактики следует держаться и на кого ориентироваться в будущем.

Почему нас так интересовал состав несуществующего белогвардейского правительства? Потому, что члены его не были арестованы, поскольку список держали в строжайшей тайне и, видимо, после разгрома мятежа уничтожили. Сами же члены правительства остались и перешли на нелегальное положение. Законспирированные заговорщики находились в городе, работали в советских учреждениях, держали связь с заграничной агентурой и исподволь готовили новую провокацию против социалистической республики.

На следующий день после очной ставки я попросил у начальника отдела разрешения поехать в тюрьму и продолжать допрос Ботта и других офицеров-осиповцев. Начальник был расстроен чем-то, ответил сухо.

— Следствие прекращается.

— Как прекращается? — не понял я. Мне казалось, что мы нащупали след и теперь сумеем распутать клубок до конца.

— Некого допрашивать, — так же сухо пояснил начальник отдела. — Ночью офицеров расстреляли.

Это было настолько неожиданно, что показалось мне ошибкой. Как можно было расстрелять обвиняемых, еще не выдавших нам главных сведений о белогвардейском заговоре. Получилось так, будто мы сами захлопнули двери в тайну, причем тайну, разгадкой которой упорно занимались.

— Но они знали много важного, — продолжал настаивать я.

— Понимаю, но ничем помочь не могу.

Начальник передал мне официальную версию относительно готовившегося бунта в тюрьме. Чтобы его предотвратить, начальник тюрьмы привел приговор ЧК в исполнение досрочно.

Позже я много думал об этом случае. Во-первых, мне не верилось, что положение было настолько тревожным. Во-вторых, в городе имелось достаточно сил для подавления смуты контрреволюционеров. Внезапный расстрел оборвал нить следствия. Арестованные начали рассказывать и, видимо, кому-то этот рассказ угрожал разоблачением. Кто-то, и не один был очень заинтересован в молчании. А лучше всего умеют молчать мертвые.

Между прочим, позже лицо, приводившее в исполнение смертный приговор, некий Толмачев, был изгнан из ЧК. Мне поручили вести расследование его дела, но он, узнав об этом, скрылся. Задержать его не удалось. Через некоторое время Толмачева нашли зарезанным. Должно быть, в ту ночь он не случайно поторопился с расстрелом.

Тайна белогвардейского правительства оставалась неразгаданной. Так бы и стерлись имена заговорщиков, скрывавшихся в подполье. Случай помог приоткрыть завесу.

Как-то мне принесли найденную у одного из жителей города листовку, выпущенную Осиповым 19 января. «Воззвание к гражданам» подписали от имени мятежного правительства Осипов, Руднев и Тишковский. Первых двух уже не было, а Тишковский находился в одиночной камере. Вот кто может пролить свет на тайну, решил я, поехал в тюрьму.

Меня провели по коридору и открыли дверь камеры. Я увидел шатена среднего роста, с тонкими чертами лица, обросшего бородой. Это был Тишковский.

Мое появление заставило его побледнеть.

— За мной?

Он был уже приговорен к расстрелу Верховным трибуналом и ждал исполнения приговора. Моя шинель и кожаная фуражка напугали Тишковского.

— Нет, — ответил я, — мне нужны дополнительные материалы по январскому мятежу.

— Все сказано и зафиксировано в Верховном трибунале, добавить мне нечего, — отрезал Тишковский и повернулся спиной, давая этим понять, что разговаривать нам не о чем.

Последний из оставшихся главарей мятежа избирал молчание.

Что делать, как добыть необходимые сведения? Если уйдет Тишковский, состав белогвардейского правительства останется неизвестным.

— Кто вы такой? — вдруг спросил он.

— Следователь Особого отдела.

Тишковский повернулся и внимательно посмотрел на меня.

— Можете быть откровенным?

— Да. Конечно, в меру моих полномочий…

Заключенный подумал с минуту, что-то решая, к чему-то готовясь. Потом спросил жестко:

— Скажите прямо, что меня ожидает?

Я прямо ответил, что убийство комиссаров во втором полку не может остаться безнаказанным.

— Я это знаю… — кивнул Тишковский. — Зачем же вы пришли ко мне? Или своим новым признанием я смогу облегчить свою участь?

— Мой приход вызван чисто историческими мотивами. Необходима точная и полная картина событий. Вы все знаете и сможете при определенной объективности дать верную оценку происшедшему, раскрыть причины поражения, назвать настоящее место каждого в трагическом для вас и для них событии. Приговор уже вынесен…

— Разговаривать я не хочу, да и просто не в состоянии, — объяснил довольно спокойно Тишковский. — Но если действительно необходима полная картина, попробую воссоздать ее. Почему должен умереть только я один, пусть и другие… Пришлите бумагу и папирос побольше. Без папирос я не могу думать…

В тот же день Тишковскому была доставлена бумага и папиросы. Папиросы, редкая вещь в то время, изъяли из особого фонда. Через неделю я получил стопу обратно. Она была сплошь заполнена текстом.

Это были ценнейшие и редчайшие записи о январских событиях в Ташкенте. Отдельные страницы удивляли и поражали нас. В них нашли отражение факты, о которых никто не знал. Были названы фамилии людей, причастных к заговору, фигурировали члены предполагавшегося белогвардейского правительства. В составе «кабинета» оказались лица, занимавшие ответственные должности в различных организациях города. Их поведение во время мятежа было странным, а порой и подозрительным. Теперь эта странность легко объяснялась. Объяснялась и позиция «левых эсеров», медливших в январские дни с выступлением против Осипова. Оказалось, что эсеровская верхушка находилась в сговоре с мятежниками. Белогвардейцы рассчитывали и на содействие некоторых работников охраны города. Не случайно так долго выяснялась обстановка во втором полку и такие туманные сведения поступали в партийные и советские организации города. Большевистские комиссары, поехавшие во второй полк, были неправильно информированы и попали в логово врага.

По записям в отделе установили фамилии людей, помогавших Осипову. На них были заведены дела, и начато следствие.

На основе собранных сведений и следственных материалов удалось довольно полно раскрыть причины и истоки январского мятежа, обнажить связи между различными контрреволюционными организациями, уточнить роль иностранных разведчиков Бейли, Трэдуэлла. Часть фактов, приведенных Тишковским, в дальнейшем подтвердилась самим Бейли в его книге «Миссия в Ташкент». Мы эти факты узнали на несколько десятков лет раньше.

* * *

Своеобразная работа проводилась ЧК в районах, где орудовали басмачи, прежде всего в Ферганской долине. Из Москвы прибыл агитпоезд «Красный Восток», задачей которого была пропаганда идей Советской власти среди местного населения, в основном сельского, мобилизация дехкан на борьбу с басмачеством, выявление враждебных элементов, тормозивших процесс становления новой жизни на социалистических началах. Масса бывших чиновников, урядников, полицейских, разгромленных в открытых боях белогвардейцев, осела в маленьких городах и поселках и исподволь продолжала борьбу с Советами. К агитационному поезду прикрепили группу чекистов, задача которых заключалась в том, чтобы помочь трудовому населению разоблачить притаившихся врагов, свободнее выступать на собраниях, не боясь угроз и террористических актов со стороны баев, басмачей, белогвардейцев. По опыту мы уже знали, как мстят враги беднякам за открытое слово, поддержку Советской власти, разоблачение враждебной деятельности контрреволюционеров.

Чекистская группа имела взвод охраны и специальный вагон для проведения следствия на месте и изоляции задержанных преступников. Это была летучая ЧК с чрезвычайными полномочиями — защищать самым решительным образом советских активистов, беднейшее дехканство от насилия и террора врагов. Такие полномочия обусловливались обстановкой — в Ферганской долине шла гражданская война, и целые районы контролировались басмачами. Враг был жестоким, беспощадным и коварным. Поезд, как говорится, двигался в самое пекло.

Руководили агитпоездом три человека: представитель ЦК ВКП(б) Сольц, Народный комиссар юстиции Туркреспублики Елагин, Председатель Туркестанской ЧК Домбровский. Остальной коллектив состоял из культработников, которые должны были проводить лекции, выступать с концертами, распространять агитационную литературу. Вагоны выглядели нарядно, художники разрисовали стены, расписали лозунгами, украсили красными полотнищами. Поездка предстояла горячая. И мы это почувствовали, как только миновали станцию Горчаково, нас обстреляли басмачи.

Здесь, в Ферганской долине, встречи с врагом стали явлением обычным. Не только в кишлаках, но и в городах действовали террористы. В Андижане к начальнику агитпоезда пришел с жалобой комендант городской крепости. Каждую ночь кто-то убирал с поста часового. Удар наносился ножом в грудь. Никакие предосторожности не помогали: ни проверка постов, ни обход территории крепости, ни назначение начальниками караулов коммунистов. Методически преступник расправлялся с часовыми. Загадочные убийства встревожили гарнизон крепости, породили панику. Никто не хотел становиться на пост в ночное время.

Это дело надо было расследовать. Прежде всего решили использовать опыт прифронтовой полосы. В первую же ночь поставили, кроме часовых, еще и подчасков. В секрете, естественно, и с правом применять оружие в случае необходимости. Об этой операции знал только комендант крепости.

Утром поступило сообщение: часовой убит. Как всегда — ножом в грудь, но убийцу заметил подчасок и выстрелил в него. Преступник бежал пригибаясь, пуля угодила ему в живот. Раненого нашли шагах в двадцати от места преступления. Таинственным убийцей оказался не кто иной, как начальник гарнизона. Умирающего допрашивали прямо в госпитале: необходимо было выяснить мотивы, заставившие террориста нападать на часовых.