Михаил Аношкин ТРУДНАЯ ПОРА Рассказ

Михаил Аношкин

ТРУДНАЯ ПОРА

Рассказ

1

Когда Таня появилась в красном уголке, художник Костя Воробьев, примостившись на крохотной сцене, что-то рисовал на сером квадрате бумаги, кажется, «Боевой листок». У окна в простенке покоилась неоконченная картина. Таня видела ее впервые и принялась придирчиво рассматривать. На белом коне Чапаев мчался в атаку, привстав на стременах и высоко над головой занеся клинок. Бурка и папаха лишь обведены контурами, но лицо выписано изумительно точно. На переднем плане за станковым пулеметом притаилась девушка, вероятно, знаменитая Анка.

Работа понравилась Тане. На кончиках пухлых губ задрожала улыбка, девушка спросила:

— Непонятно, что ты тут намалевал, Костя?

У Воробьева покраснели уши, но от работы не оторвался, промолчал.

— Нет, правда, — не унималась Таня. — У тебя конь того и гляди растопчет пулемет и Анку. Перспективы ты не чувствуешь, вот где беда.

Костя уронил на бумагу кляксу, но опять ничего не сказал.

— Я считаю, у тебя эту картину забракуют.

У Кости лопнуло терпение. Он поднялся медленно, большой, неуклюжий, повернулся к Тане. Широкоскулое лицо побагровело, а глаза покраснели.

— Слушай, ты!.. — с выдохом прошептал он и шагнул к девушке.

— Ох, какой ты злой, Костя! — улыбнулась Таня так обескураживающе, что Костя лишь тяжело вздохнул, коротко, но безнадежно тряхнул рукой и снова прилег у серого квадрата.

Таня скрылась в своей «каморке», как она в шутку звала небогатую цеховую библиотеку, скрытую за дощатой загородкой. Комнатка занимала одну треть красного уголка, с левой стороны от входа.

Несколько минут спустя Таня появилась опять, но уже не в пальто, а в рабочем халате, не в шляпке с замысловатыми завитушками, а в скромной косынке, с книгой в руке. Она спустилась по лестнице в цех, и словно из-под земли перед нею вырос технолог Слава Бергамутров, парень лет двадцати пяти, худощавый, в очках. Он приспособил шаг под Танин и понес свою очкастую голову рядом с неприступной головкой Тани. Молча шагали по широкому пролету и, наконец, Слава сказал:

— Понимаешь, я этот кронштейн изменил совершенно, у плашки сместил отверстия и теперь, по-моему, получилось то, что нужно.

— Слава, но это же неинтересно.

— Да? — наклонил голову Бергамутров, нацеливаясь очками в ее карие насмешливые глаза.

— Ты каждый день начинаешь с изменений в своей машине и никогда не говоришь «здравствуй».

— Что правда, то правда, — покорно согласился Слава, — но моя машина сулит большие экономические выгоды. Подсчитано совершенно точно…

— Опять неинтересно. Я знаю.

— Вот, понимаешь… — смутился Слава. — Когда же я тебе об этом говорил?

— И вчера, и позавчера.

— Извини, пожалуйста. А ты слышала, в нашем заводском театре сегодня премьера?

— Это уже интересно! — улыбнулась Таня. — Не слышала еще.

— Премьера, Таня! — воскликнул Слава. — И у меня два билета!

— Совсем хорошо!

Слава расцвел: наконец-то он угодил этой неприступной девушке.

— Пожалуйста! Один тебе.

— Спасибо, Слава, но мне не нужно.

— Почему? — поперхнулся Бергамутров.

— Отдай лучше Дусе.

— Ладно, — промямлил он, замедлив шаг, а потом и совсем остановился. Таня даже не оглянулась, шла неторопливо и гордо, держа под мышкой книгу.

В конце пролета возле станка заметила она Петю Ласточкина, который хмуро обтирал станину тряпкой: только-только прогудело на обед:

— Отчего ты хмурый, Ласточкин? — ласково спросила Таня, останавливаясь возле токаря. Петя, не торопясь обтер, тряпкой пальцы, и мрачно ответил:

— Вот что, Ромашова, ты ко мне не подъезжай. Выступать все равно не буду.

— Что с тобой, Петя?

— Ничего. Но выступать не буду — хватит. Пусть другие выступают. Меня жена и так уже ругает. Как читательская конференция, так Ласточкин. Без Ласточкина ни на шаг. Я по-настоящему, без придирки, и книги разучился читать.

Таня рассмеялась:

— Не бойся. На этот раз обойдемся без тебя. Ты скажи: где найти Василь Василича?

— Заболел.

— Когда? — помрачнела Таня. — Что с ним?

— Сердце пошаливает, ты же знаешь.

— А он у меня «Тихий Дон» просил.

— Подождешь.

Возвращаясь обратно, Таня возле стенда, где обычно вывешивался «Крокодил», увидела толпу рабочих и стала проталкиваться вперед. Заметила непокорный хохолок на голове художника Воробьева. Костя кнопками прикреплял серый квадрат бумаги. Протиснувшись к Косте, Таня задумчиво посмотрела на карикатуру. Иван Сороковкин, которого она почти не знала, барахтался в груде бракованных деталей. Возле остроносого лица Ивана красовалась черная клякса, похожая на шестеренку без отверстия.

— Неаккуратная работа, — сказала Таня, глядя на жилистый затылок художника. Костя вздрогнул, с остервенением всадил последнюю кнопку и, не оглядываясь, боком стал выбираться из толпы.

Таня отошла в сторонку и почувствовала, что кто-то тянет ее за рукав. Оглянулась. Рядом стоял пожилой усатый рабочий Ванюшов.

— Ромашова, вы будете сегодня менять книги?

— Буду! — дернула плечиком Таня и стала подниматься на второй этаж, к себе в библиотеку.

Ванюшов последовал за нею.

2

Вечером Таня навестила Василия Васильевича. Старый мастер жил скромно, но хлебосольно. К нему часто заглядывали не только ровесники, но и молодежь. Гости чувствовали себя у Василия Васильевича, как дома, потому что у старика была добрая душа. На вид он казался хмурым, но из-под кустистых седоватых бровей смотрели умные молодые глаза. На щеке от губы к уху лиловел шрам. Это знак гражданской войны.

Когда пришла Таня, Василий Васильевич сидел в кресле-качалке возле печки. К удивлению Тани, у мастера были Петя Ласточкин, Костя Воробьев и Слава Бергамутров.

Что Петя Ласточкин заглянул к Василию Васильевичу — тут удивляться было нечему. Все-таки внук к деду мог прийти в любое время.

И Костя пришел не без причины. Давно Таня заметила, что Костя потеет над портретом Василия Васильевича. И держал это в строгом секрете. И сейчас, когда старик заболел, Костя принес портрет. Хотел сделать приятное для старика.

Вон и портрет — в переднем углу, на столике. Что за молодец, этот Костя!

Ну, а Слава как попал сюда? Тане всегда казалось, что у, Василия Васильевича со Славой в цехе были самые натянутые отношения. Мастер часто покрикивал на молодого технолога, а тот огрызался. Но это еще бы ничего! Ведь еще днем Слава хвастался, что у него два билета на премьеру!

Словом, когда Таня вошла в горницу, разговор прекратился. Василий Васильевич обрадовался. Жена его, бабка Авдотья, порывалась снять с девушки пальто. Но Таня заявила, что забежала ненадолго.

— Я вам, дедушка, «Тихий Дон» принесла, — сказала Таня.

— Ай, спасибо, внученька, — расчувствовался старик. — Присядь хоть, посиди с нами.

— Уж если самую малость!..

— Самую, самую! — обрадовался Слава, предлагая Тане свой стул. Таня села. Бергамутров устроился на диване.

А Петя с улыбкой пожаловался:

— Замучила она меня, дед, со своими конференциями.

— Ничего, — возразил Василий Васильевич. — Дело это полезное. А в полезном деле не грех участвовать.

— …Ну, так вот, — продолжал Петя прерванный разговор. — Он такой еще поросенок маленький, а уже ругается: «Папка — жадина-говядина». И где услышал?

— Есть у кого! — усмехнулся Костя и ушел на кухню покурить. Оперся о косяк двери, ведущей на кухню, вполоборота к Тане, зажег папиросу и выпустил дым в кухню. Таня взглянула на портрет, — удачный, ничего не скажешь. Старик глядел с портрета умно и молодо, как будто хотел сказать: «Славные вы, ребята! Мне, старику, радостно на вас смотреть». Тане захотелось подойти к портрету и покритиковать Костю, но побоялась обидеть Василия Васильевича.

— Извините, — сказала Таня, — но мне идти нужно.

— Чайку бы, Танюша! — предложила бабка Авдотья.

— Спасибо!

— И мне, пожалуй, пора, — заявил Слава. — Тороплюсь.

У Тани дрогнули губы и вдруг она сказала:

— Впрочем, я еще посижу.

Слава поднес к очкам руку с часами, улыбнулся виновато:

— Собственно, у меня в резерве еще полчаса.

Костя рассмеялся, и Тане захотелось подергать его за упрямый хохолок. Сделать, конечно, такое не могла и улыбнулась.

— Я говорю, — продолжал Петя, обращаясь к деду, — «Кто тебя, поросенок, учил так разговаривать с отцом?» Мать ему — подзатыльника. Я говорю: «Слушай, Маша, ты замучаешь ребенка». Она, представь, рассердилась. Словом, сплошное недоразумение.

— Ох, — вздохнула Таня, — хоть и хорошо у вас, но меня ждут подруги.

Она встала, застегивая пальто и искоса поглядывая на Славу. Тот вскочил и, глядя в сторону, признался:

— Не могу больше. Время!

Костя, сдерживая смех, попросил Таню:

— Не спеши, Ромашова. Успеешь.

— Успею?

— Конечно!

— Ну, тогда…

Таня снова села. Слава потоптался и уставился на портрет. Костю душил смех. Махнув рукой, он скрылся в кухне и оттуда слышно было, как он, не сдерживаясь, смеялся, словно всхлипывал. Василий Васильевич, наконец, понял Воробьева и тоже улыбнулся в седые усы. Таня рассмеялась, сорвалась с места и выскочила в сени.

Только Петя Ласточкин недоумевал: что произошло? Почему все смеются?

Таня, просмеявшись, вернулась в горницу, торопливо попрощалась и ушла, радостная, приподнятая. Хотелось петь во весь голос.

Когда Бергамутров выбежал на крыльцо, Тани и след простыл.

3

Как обычно, Таня взбежала по лестнице на второй этаж, распахнула дверь в красный уголок и удивилась: Кости не было. И Чапаев на картине летел в атаку, и недописанный лозунг у стены, баночки и тюбики с красками в беспорядке разбросаны на сцене, и две кисти — на табурете. А Кости не было.

Таня быстро переоделась в своей загородке и, почему-то обеспокоенная, спустилась в цех. Слава ожидал ее на том же месте, сразу же приспособился под ее шаг. Она поглядывала по сторонам, стараясь где-нибудь между станками увидеть Костю. «Зачем он мне нужен? — старалась заглушить она свое волнение. — Просто непривычно, что его нет. Вот если бы из комнаты у меня убрали шкаф, тоже было бы непривычно».

— Понимаешь, Таня, новость какая? — спросил Слава, поглядывая на нее сбоку. Она забыла, что он шагает рядом.

— Новость? Какая же? — тут она заметила Петю Ласточкина и направилась к нему.

— Костю Воробьева того…

Она резко остановилась. Слава, не ожидавший этого, прошел было мимо.

— Что? — прошептала она, чувствуя, как бешено заколотилось сердце.

— Под машину вчера попал. Понимаешь, когда возвращался от Василия Васильевича…

Она больше не слушала, повернулась и побежала обратно. Слава за нею. Около лестницы Таня остановилась.

— Куда его увезли? — спросила шепотом сквозь слезы.

— В санчасть.

Она смотрела на Бергамутрова невидящими глазами и вдруг крикнула в отчаянии:

— Уходи!

Испуганный Слава шарахнулся в сторону и чуть не сбил с ног рабочего Ванюшова.

— Чего ты бегаешь, как козел? — рассердился Ванюшов. — Шайбы, кронштейны! Эх ты, проморгал такую девушку! Техник-механик.

— Уйди ты! — отмахнулся Бергамутров. — А то, понимаешь…

— Что тут не понимать? — усмехнулся Ванюшов и зашагал по пролету, придерживая под мышкой книгу. Хотел зайти в библиотеку, да понял, что не вовремя.

А Таня, наскоро накинув пальто, выскочила во двор и заспешила к проходной. Подгоняло одно желание: увидеть Костю. Зачем? Она, пожалуй, не ответила бы на этот вопрос. Просто какая-то непонятная сила толкала ее вперед, цепляясь за сердце, выдавливая слезы.

Миновав проходную, Таня замедлила шаг.

В цех она попала года полтора назад. И впервые увидела Костю. Рассмеялась, когда узнала, что Воробьев — художник. Скорее он смахивал на дворника или носильщика с вокзала: неуклюжий, с длинными руками. Лицо простоватое, с добрыми, доверчивыми глазами. На макушке топорщился русый хохолок. И у нее как-то сразу выработалась линия поведения: насмешливая, скептическая. Костя выполнял разные мелкие заказы, оформлял цеховой «Крокодил», словом, делал невидную, но необходимую работу.

Летом Костя уехал в отпуск. Вернувшись, дольше обычного пропадал в красном уголке. Позднее Таня увидела первую его настоящую картину. То был пейзаж. Далеко, далеко синела цепочка гор, ближе расплеснулось широко озеро. Катились волны с белыми барашками на гребнях. Тоненькая, упругая березка гнулась к земле. На Таню даже повеяло тем горным ветром, который взбудоражил озеро и безжалостно трепал березку. Что-то милое, давно знакомое всколыхнула эта картина в Таниной памяти, и потеплело на сердце. Она взглянула на Костю. Он что-то рисовал на фанере, от усердия высунув кончик языка. Как-то не вязалось обаяние этого пейзажа с неуклюжей фигурой художника, с его простоватым видом. И Таня задиристо принялась хаять картину, отлично понимая, какую боль причиняет Костиному самолюбию.

Еще через некоторое время она неожиданно застала Костю за серьезной работой. Мольберт был установлен возле окна. Костя стоял вполоборота и, прищурившись, смотрел на начатую картину. Полусогнутая правая рука была чуть приподнята, а в ней кисть. Костя словно бы прицеливался, куда ему положить очередной мазок и как лучше положить. Все в нем напряглось. Каждый мускул лица выражал крайнюю степень раздумья. Тане даже показалось, что из Костиных глаз мягко струится свет и делает лицо удивительно красивым, одухотворенным. Даже русый хохолок, казалось, притаился, замер.

Словно другого человека открыла Таня. «Какой он удивительный!» — подумала она и потихоньку вышла из красного уголка, осторожно прикрыла дверь: пусть творит, не надо ему мешать. Ходила по цеху радостная, будто была именинницей. Такое настроение продержалось целый день, а на следующее утро Таня в пух и в прах раскритиковала новую картину. Зачем? Откуда она знает?

…Таня так глубоко задумалась, что не сразу сообразила, что направляется не в санчасть, а к Василию Васильевичу. Ее потянуло к старику, чтобы рассказать ему все, что творилось на душе, попросить совета.

Дверь открыла заплаканная бабка Авдотья. В предчувствии нехорошего у Тани похолодело в груди, беспомощно опустились руки. На кухне она присела на табуретку и спросила:

— Что-нибудь случилось, бабушка?

Бабка Авдотья фартуком вытерла скупые слезы.

— Да как же, милая… Ночью плохо ему стало, застонал. Я скорее за доктором. А доктор приехал, говорит — «паралич».

Таня не помнила, как очутилась на улице. Шла медленно, сжав губы. Слез не было. Ничего не было, кроме пустоты и безразличия.

…В мае сорок третьего года Танина мама получила похоронную: «Капитан Ромашов погиб смертью героя…» Мать и раньше прихварывала, а тут слегла окончательно и «умерла в одночасье», — как с горечью сказала бабка Авдотья. Танина мать была ей какой-то внучатой племянницей. И осталась малолетняя Таня круглой сиротой. Но в ее горемычной судьбе принял участие Василий Васильевич. Девочка росла у них до совершеннолетия. Старики давно вынянчили своих детей, поэтому они очень привязались к Тане, полюбили ее как родную. После десятилетки Таня попыталась несколько раз поступить в институт, но, к сожалению, ничего у нее не получалось. И вот пошла работать библиотекарем на завод, на котором когда-то работал ее отец, мать и Василий Васильевич. Многие говорили, что это незавидная должность, лучше стоять у станка, но Василий Васильевич был иного мнения. Он считал, что библиотекарь — это очень почетная должность, и сумел убедить в этом Таню. В общежитии Тане дали комнату. Бабка Авдотья возражала, чтобы девушка туда перешла, но Василий Васильевич сказал, что пусть она привыкает к самостоятельности. Таня не забывала стариков, была у них всегда желанной гостьей.

И вот весть о том, что у Василия Васильевича паралич, окончательно нарушила ее душевное равновесие. Ни дум, ни боли — ничего, как будто в душе все опустело.

Таня добралась до общежития, машинально сбросила пальто и упала на кровать кверху лицом. Неужели так всю жизнь? Любила отца и мать и вдруг осталась одинокой. Теперь самыми близкими людьми были у нее Василий Васильевич и Костя Воробьев. И сразу такое несчастье… Что же это?

4

На другой день Таня, сославшись на головную боль, рано ушла с работы, легла на кровать и думала обо всем и ни о чем. Глаза были сухие, горящие; губы упрямо сжаты.

К вечеру появился рабочий Ванюшов, расстегнул пальто, на цыпочках пробрался вперед, сел у изголовья. Кепку положил на колени.

— Сколько раз ходил мимо общежития и не знал, что здесь так хорошо, — сказал он, потирая руки. — Однако зима скоро. Подмораживает крепко.

Таня промолчала, подтянув одеяло до подбородка.

— Вы, что ж это, Таня, ни с того ни с чего — и слегли, а? — продолжал Ванюшов. — Нехорошо.

А она подумала: «Чего ему надо? Не хватало еще, чтобы Славка притащился. Видеть его не могу».

— Я вас искал, искал. Спасибо Ласточкину — болеет, говорит, наша Таня.

«Забубнил «искал, искал». Нужен ты мне со своими утешениями», — сердилась она. Ванюшова ее молчание смутило, и он приступил к делу:

— Не буду надоедать, — и достал из грудного кармашка пиджака бумажку. — Подпишите вот. Карандашик у меня есть.

— Что подписать? — повернула голову Таня.

— Обходную, чего же еще?

— Почему обходную? — Таня приподнялась на локтях, раздражение сменилось недоумением. — Почему обходную? — повторила она. — Вы разве уезжаете?

— Уезжаю, Таня.

Она вдруг вспомнила: Ванюшов был самым аккуратным читателем, чаще его в библиотеку никто не заглядывал. Даже невозможно представить свою работу без этого тихого, незаметного человека. Бывало, Таня сердилась на то, что Ванюшов просил обменять книгу во внеурочное время. Он не пропустил ни одной читательской конференции, но и ни разу не выступил. Она научилась угадывать по его лицу, согласен он с выступающим или нет. Если соглашался, то наклонит голову, под усами вспыхнет неяркая одобрительная улыбка. Если нет, то вытянет шею, будто порывается встать, и нервно теребит ус. Маленькое лицо с рыжеватыми бровями тогда делалось сердитым.

Привыкла Таня к Ванюшову, как привыкла ко всему, что ее окружало. Она не думала, а всем существом, всеми закоулками души чувствовала, что так оно и должно быть все время. Д как иначе? Порой угнетало однообразие, хотелось, чтобы все изменилось.

А сейчас представить не могла, как будет работать без Ванюшова. Не нужны ей такие изменения!

— Зачем же вы уезжаете? — жалобно спросила Таня. — Разве у нас плохо?

— У вас хорошо. Напрасно, говорить не буду.

— И живите, Петр Иванович! — воскликнула Таня.

Она поправила халат, решительно сбросила одеяло и спрыгнула на пол. Что-то отчаянное было в ее движениях.

— Не буду я вам подписывать обходную! — капризно сказала она. — Не хочу, чтоб вы уехали.

Ванюшов грустно улыбнулся, поправил усы большим пальцем.

— Вот карандаш, вот бумажка. Книжку принес, вот она. Долгов за мной нету.

Тане вдруг захотелось плакать. Что же это такое? Почему все ломается неожиданно, к чему она привыкла, с чем сжилась?

— Петр Иванович, миленький… — с надеждой просила она.

— Я уже билет заказал… На родину потянуло. Не могу больше.

Таня присела на койку. На родину? Разве у Ванюшова родина не на Урале, не в Челябинске? Почему она не знала этого? Но она про Ванюшова вообще ничего не знает, кроме того, что он есть на белом свете, что он токарь, бобыль и ревнивый любитель книг. Посмотрела на него сейчас пристально и увидела: он же старенький. Лоб прорезали глубокие морщины. Морщины на шее, у висков. Рыжеватые волосы посеребрены сединой. И в усах седина. Каждый день встречала Ванюшова и не обращала внимания на это.

Он заметил ее смятение и сказал:

— Я ведь орловский, Таня. После войны вернулся в родное село, а села нет. Пепел да головешки. И родных никого… Были дочка, сын. Дочка — ровесница тебе. Ни хаты, ни семьи. Война…

Ванюшов печально наклонил голову. Ей бесконечно стало жаль этого человека.

— Как же это, а? — вырвалось у нее.

— Так… Ничего — ни семьи, ни хаты… И свет не мил стал, и слез не было. Побрел, сам не ведая куда. Все равно — хоть под поезд, хоть в речку, хоть головой о стенку. Не помню, как добрался до станции. И поехал. Куда? Не все ли равно? Хоть к черту на кулички. Потом немного отошел. Уже здесь. В работе забылся, в книгах. Однажды к водке потянуло. Напился. Похмелье было тяжелым. Разве в водке можно утопить горе? От водки жизнь еще горше, безвыходней. Бог с ним, с этим зельем. Сейчас на родину потянуло. Не могу. Ни разу не ездил. Боялся. Теперь отошел — поеду. Там и родня есть. Братья. Домой зовут.

Таня, слушая несвязный рассказ Ванюшова, плакала и не стыдилась слез.

— Подпиши обходную-то. Мне пора идти, — попросил Ванюшов.

Таня подписала. Слезинка капнула на бумагу, разошлась серым кругляшком. Ванюшов спрятал бумажку и поднялся.

— Прощай, Танюша. Не поминай лихом.

— До свидания, Петр Иванович, — Таня прижала ладони к щекам и сквозь мутную сетку слез видела, как расплылась за дверью сутулая спина Ванюшова. Дверь хлопнула, и Таня упала на кровать, дав волю слезам. Первый раз после всех этих несчастий, которые свалились на нее негаданно.

Когда успокоилась, почувствовала, что стало легче, будто слезы размыли сухую тяжелую пыль, которая до этого плотно заложила грудь, мешала дышать и жить. Осталась тихая неуемная грусть, которая утверждала перемены и свидетельствовала о зрелости, наступившей в Таниной жизни.

5

На другое утро Таня забежала в заводскую библиотеку, а перед обедом появилась в цехе. Как всегда, под широкими стеклянными сводами цеха бился неумолчный пчелиный гул станков. Знакомые рабочие, увидев Таню, с улыбкой кивали головой. Словом, жизнь в цехе текла своим обычным чередом, будто ничего на свете не произошло. Это немного покоробило Таню. Втайне она надеялась на особое внимание к себе. Но идя по цеху, Таня вдруг физически ощутила, как необъятна и стремительна жизнь. Что Танино горе по сравнению с этим захватывающим и увлекающим потоком?

Таня медленно поднялась на второй этаж, открыла дверь красного уголка. Она в глубокой задумчивости даже не обратила внимания на то обстоятельство, что дверь оказалась не закрытой на замок. Кто тут мог быть в это предобеденное время, кроме ее и Кости? Но она не обратила внимания на это, вошла и, подняв голову, увидела… Костю. Он стоял спиной к двери, рассматривая свою неоконченную картину «Чапаев в атаке». На шее поверх пиджака белел марлевый шнурок и лишь тогда, когда Воробьев повернулся на стук, она поняла, что это на марлевой повязке покоится у него забинтованная левая рука. В первую минуту Таня испугалась — синяк под глазом, широкая царапина на щеке делали лицо Кости каким-то чужим, свирепым. Но Воробьев улыбнулся, и она догадалась, что он ждал и обрадовался ей. Вдруг приятная слабость разлилась по телу, задрожали колени, и Таня, беспомощно улыбаясь, оперлась о дверной косяк.

Если бы Костя, с больной рукой, с покарябанным лицом, но с прежним задорным хохолком на макушке — такой милый и желанный, не тронулся с места, продолжал бы стоять и улыбаться, она, наверно, расплакалась бы и, обессиленная, опустилась на пол. Но он шагнул ей навстречу. Она рывком оттолкнулась от косяка, побежала к себе в комнатку, плюхнулась на стул и глупо улыбалась, прислушиваясь к бешеным скачкам сердца. Потом взяла себя в руки, успокоилась и, скинув пальто и шляпку, вышла из своего убежища. Костя снова изучал неоконченную картинку и не обернулся на ее шаги. Она приблизилась к нему, и по тому, как покраснели его уши и дрогнули плечи, Таня поняла, что он слышит и чувствует ее и ждет обычных насмешек.

Но Таня, встав рядом, волнуясь, произнесла:

— Здравствуй, Костенька!

Он растерялся от такого ласкового обращения, покосился на нее. И увидел на лице ее доверчивую улыбку, а в карих глазах — тихое, спокойное сияние любви. Увидел и поверил, наконец, в свое счастье.

— Таня! — позвал он ее.

Они глядели друг другу в глаза и улыбались, не в силах произнести что-либо или сдвинуться с места. Первой очнулась Таня, опустила глаза и сказала с укором:

— Как же ты так, неосторожно?

Но он не ответил, а произнес то, что думал в этот момент:

— Ты какая-то другая стала, Таня.

— Да? — вскинула она брови и поглядела на него исподлобья, все с той же застенчивой улыбкой.

Они могли, кажется, простоять вот так целый день, больше объясняясь взглядами, чем словами. Но им помешали. В красный уголок ввалился Слава Бергамутров, чем-то расстроенный. Опустился на свободный от тюбиков и кистей табурет, опустил руки на колени и сказал грустно:

— Вот так, понимаете ли…

— Что случилось, Слава? — спросила Таня, в душе пожалев, что это вторжение некстати оборвало счастливые минуты.

— Как что? Как что? — вдруг взбеленился Слава. Они видели его таким впервые, но сами были так далеки от этой прозы, что отчаянье Славы не очень тронуло их. Таня вдруг припомнила ухаживания Бергамутрова и застыдилась, будто совершила что-то предосудительное.

— Ты говори членораздельно, — сердито сказал Костя, хмуря брови. — Толком говори!

Он оглядел их пристально, осуждающе покачал головой:

— Разве не знаете? Ведь умер Василий Васильевич…

До Тани не сразу дошло то, что сообщил Слава. А когда дошло, похолодело в груди, помутилось в глазах. Она схватилась за горло, глаза ее расширились в ужасе.

— Не может быть, — лепетала она… — нет, нет…

Позднее, когда миновал первый приступ отчаяния и Таня могла связно думать, она почему-то вспомнила Славу Бергамутрова в тот момент, когда он, сообщив им горькую весть, сидел на табуретке и плакал, низко опустив плечи. Что же она не поняла в этом парне? Почему он так близко к сердцу принял смерть старого мастера? Ведь насколько она помнит, старик часто бранил Бергамутрова, покрикивал на него. Слава оскорблялся, не оставался в долгу. И все-таки, несмотря на эту видимую каждому неприязнь, Василия Васильевича и Славу объединяло что-то более сильное и крепкое. Что? Она не знала, не видела, целиком занятая сама собой. Она была эгоисткой…

«Да, да, — разоблачала сама себя Таня. — Эгоисткой, настоящей эгоисткой… так тебе и надо! Казнись теперь!»

6

С кладбища возвращались втроем. Костя подхватил Таню с левой стороны, а Слава — с правой. Таня много плакала, глаза ее опухли, покраснели. Шла тихая, печальная, молчаливая. Костя смотрел себе под ноги. Одет он был на этот раз в новое драповое пальто, с каракулевым воротником, в шапку. Слава, несмотря на крепкий, пронизывающий ветер, был в клетчатом модном пальто и в кепке.

Костя, будто для самого себя, произнес глухо:

— Портрет ему понравился тогда. Поглядел и сказал: «Спасибо, сынок. С этого портрета буду я смотреть на вас много лет, на новую жизнь. А мне бы хотелось знать, что же будет через много лет». Да… Был Василий Васильевич и нет Василия Васильевича.

Костя оказался сильнее Бергамутрова, ни слезинки не выронил за эти дни, хотя Таня знала, как ему тяжело. У Кости со стариком была давнишняя дружба. Слава плакал и стыдился своих слез.

Но Костины слова вернули его к действительности, он заговорил:

— Разве без Василия Васильевича мог бы я что-нибудь, сделать со своей машиной? А? Да, если бы не Василий Васильевич… Не понимаете!

— Говори, Слава, — поддержала Таня.

— А что говорить? Что говорить? Ругал он меня? Ругал! Я сердился? Сердился. Почему сердился? По глупости. Вот эту глупость и выбивал из меня Василий Васильевич. Вам что? Погорюете и ладно. А я что буду делать без Василия Васильевича?

— Помогут… — отозвался Костя.

— Помогут… Конечно, помогут. Только не так, как Василий Васильевич. Сколько вечеров просидели мы за чертежами? Сколько я от него тумаков, как от отца родного, получал? Не знаете? Ничего вы не знаете, эгоисты вы!

И Слава замолк прочно.

Таня ночевала у бабки Авдотьи. Старушка проплакала всю ночь, но Таня не утешала — не помогло бы.

И тоже не спала. Думала.

Как она жила? Ей было радостно лишь тогда, когда эта радость касалась ее лично. Она грустила потому, что эта грусть была ее собственной. Смеялась над Костей потому, что так хотелось. Она думала, что весь мир создан для нее. А что ей другие? Она позабыла, что отец отдал свою жизнь не только ради счастья своей дочери, но и счастья всех людей. Мать, умирая, завещала людям побеспокоиться о дочери вовсе не для того, чтобы дочь потом, оперившись, забыла, что значат для нее эти люди.

Да, она считала, что все, кто ее окружал, должны делать ей одолжение… Она смеялась над Костей… Считала Ванюшова неприметным человеком и не знала, что у тихого и скромного токаря такая трагическая судьба. Она презирала Славу Бергамутрова, считала, что и Василий Васильевич терпеть не мог его, но и тут ошиблась. И как не ошибиться, если она никого не хотела видеть, кроме себя. Ее занимало лишь свое собственное настроение, свои собственные горечи и радости, свои собственные прихоти. Все для себя. А разве так можно жить?

Говорят, что очень часто человек меняется вдруг. Причины могут быть великие и малые, но одинаково сильные и неотразимые. И если говорить о Тане, то, пожалуй, более яркого подтверждения этой мудрости едва ли можно найти. Таня после событий последней недели, особенно после этой бессонной ночи, огляделась вокруг внимательно и поняла, что жизнь ее круто переломилась. Она впервые во все глаза посмотрела на людей, окружающих ее, и с огорчением подумала, что не знает их.

Но теперь это неважно. Она будет их знать, ибо хочет этого, они будут ее друзьями, ибо она верит в них.