ПО ДОРОГАМ ПОЛЬШИ

ПО ДОРОГАМ ПОЛЬШИ

1

На пути в Люблин нам нужно было объехать взорванный мост через реку Вепш. Наша машина свернула с Варшавского шоссе на проселок.

В деревне Цеханки, утопающей в зелени садов и вековых лип, нас обступили польские крестьяне. В синих шапочках с большими козырьками, в каких-то опорках на деревянной подошве и длинных домотканых рубахах, они бежали к машине из садов и огородов, предлагая нам вишни и яблоки. Девушки забрасывали цветами и машу машину, и все грузовики с воинами, которые тоже свернули в Цеханки.

«Как проехать к переправе?» — спрашивает капитан, соскочивший с мотоцикла. Крестьяне указывают близкий путь, но все же им кажется, что без проводника не обойтись. Старик Казимир Дорувский встает на подножку машины и ведет всю колонну по лесным дорогам, на ходу вспоминая тяжелую жизнь «под германцем», как здесь выражаются.

Мы въезжаем в лес, и Дорувский замечает, что этим лесом фашисты никогда не ездили — отсюда никто из них не выходил живым. Из леса едут польские крестьяне с дровами, они снимают шапки и долго машут ими вслед уходящим машинам.

На переправе у маленького польского городка Ленчна мы прощаемся со стариком. Как он пойдет обратно в Цеханки — ведь мы уже проехали пятнадцать километров? Дорувский усмехается — он готов поехать с войсками до Варшавы и оттуда вернуться пешком, чтобы рассказать, как дерутся за освобождение польской земли воины Красной Армии. Он ждет, пока все машины переправятся по деревянному мосту, а потом уходит неторопливой походкой человека, которому теперь уже некого бояться: он перестал быть рабом.

В городке Ленчна, где живут кустари и пивовары, где во всех дворах и в садах зреют и наливаются соками гирлянды хмеля, только что закончился бой. В трясине, у реки, застрял «фердинанд», и его вытаскивают наши танкисты. Капитан Шестов собирает свои танки и ведет их дальше, в глубь Польши. Его путь лежит через город Ленчну. И здесь ему навстречу выбежали поляки — им хотелось как-то поблагодарить Шестова. Кроме цветов и фруктов, ему поднесли старинный польский кубок. Капитан принял этот дар и приказал открыть люки в танках. Танкисты, вытянувшись и приложив руки к козырькам шлемов, провели свои боевые машины мимо людей, которым они только что вернули и жизнь, и свободу. И вдруг на узкой улице, которая когда-то называлась именем Мицкевича, кто-то затянул польский национальный гимн, его подхватили женщины, старики, люди пожилые и юноши, а девушки шли за танками мимо площади, спустились с горы в поле.

Да, теперь поляки могут идти в поле или в лес, поехать за город, петь по вечерам, собравшись в саду, и не бояться, что их где-то подстерегает, преследует, угрожает, как занесенный меч, короткая надпись: «Полякам воспрещается!»

Это относилось ко всему, что человек привык делать с самого своего рождения. Фашисты не успели только наложить запрет на воздух, да и то полякам воспрещалось дышать свежим воздухом в лесах, за городом, в парках — все это было привилегией «высшей расы».

В городе Люблине я видел в театре, на улице Капуцинов, надпись на уборных: «Только для немцев». Впрочем, над входом в театр тоже был вывешен запретный окрик: «Полякам не входить!» Если в театре обнаруживался поляк, — он отсылался в лагерь за городом, а оттуда никто не возвращался. Этот лагерь был для поляков кровавым кошмаром. В Люблине есть две улицы — Краковская и Любертовская, которыми город гордился, — там, в тени липовых аллей, в парке, в скверах, у готических особняков, на шумных площадях, люди жили, веселились, прогуливались, встречались, по вечерам семьями просиживали в кафе. Отсюда по узким переулкам шли на улицу Капуцинов в театр или в Зал Шопена на концерт. Это был быт, установленный веками. Фашисты лишили поляков всего этого, оставили им только муки и страх.

По вечерам на Краковской улице полякам нельзя было появляться. Поляк был вне закона: гитлеровцы могли распорядиться им по своему усмотрению. Я встретил в Люблине профессора истории Иосифа Джебельского. В старой шляпе и потрепанном пиджаке он сидел в предместье города и читал. Ему помогали друзья, они спасли его от смерти.

На подбитом советском танке есть надпись: «Здесь погиб в боях за Люблин механик-водитель Нестеренко». Кто-то написал на польском языке, повыше, у башни, мелом: «Слава ему!» И кто-то дополнил: «Вечная слава!» Джебельский тоже приписал: «Спасибо ему от польского народа!»

— У меня погиб сын — там, в лагере, — говорит Джебельский, — я все хотел, чтобы он стал историком. Ему не удалось закончить гимназию — ведь полякам не разрешалось учиться ни в гимназиях, ни в университетах…

В театре я встретил пианиста Юрия Сливу. Он был концертмейстером. Потом фашисты предложили ему и всем актерам покинуть театр — им посоветовали выступать в кафе где-нибудь в предместье, но, конечно, не с польской музыкой. В городе враги устраивали облавы. Они ловили людей на улице и предлагали им доказать чем-нибудь, что они не партизаны. Юрий Слива сидел четыре месяца в лагере, потом его спасли друзья. Певец Домбровский жил в кафе — там он пел, там его кормили.

На всем пути до Вислы я видел, как встречала наших воинов исстрадавшаяся, истерзанная Польша. В Люблине женщины останавливали грузовики с пехотой и каждому подносили букетик цветов, пожимали руки, целовали. Три дня в городе не стихал праздник; улицы, где еще не успела высохнуть кровь битвы, где еще только убираются вражеские пушки, засыпаны хризантемами, в домах, в парках поют песни, те самые — то веселые, то заунывные польские песни, — которые были под запретом.

Вместе с Красной Армией движется по Польше и польская армия, сформированная в СССР. Еще на шоссе ее встретили старики поляки и ксендз. Ксендз освятил знамя польских танкистов и благословил на жестокую борьбу с врагом, который унижал, душил прекрасный и талантливый народ, давший миру Шопена и Мицкевича, народ, жаждущий свободы, а теперь обретающий ее.

Наши войска ведут бои уже на подступах к Варшаве, И все с большим подъемом встречает народ Польши наших воинов, Красную Армию, армию-освободительницу.

2

На восточном берегу Вислы, в предместьях Варшавы, у Праги вновь идут ожесточенные бои. Фашисты подтянули сюда пехоту и танки, главным образом дивизии СС, и их атаки не стихают ни днем, ни ночью. Вряд ли они рассчитывают на какой-то успех, даже в том ослеплении, которое вызывается безысходностью и отчаянием, — нельзя не видеть, что потоками крови и горами трупов не остановить тех, кто перешагнул через широкие просторы Вислы и бетонные валы. Но все же враг атакует наши позиции в центре Варшавского воеводства, у сердца Польши. Дело в том, что он пытается любой ценой удержать за собой всю систему укреплений, которые возводились десятилетиями, а потом обновлялись. За последние два года сюда сгонялись тысячи людей — это уже были рабы, трудившиеся под страхом смерти, — они возводили подземные сооружения, казематы для артиллерийских батарей, валы и преграды. Земля у Варшавы казалась не совсем прочной, и ее заковывали в бетон и сталь, оцепляли густой сетью колючей проволоки, которая всегда держалась под током высокого напряжения — человек погибал, его черный обугленный труп сваливался только от прикосновения к проволоке.

В тот момент, когда наши войска двигались от Люблина к Варшаве — вся система обороны на Висле казалась фашистам незыблемой: они ведь сделали все, что могли для того, чтобы наши войска не могли приблизиться к Висле и Варшаве. Три линии укреплений связывались крепостными узлами — Демблином, Варшавой и Модлином. С севера Варшаву оберегает мощная крепость, где, как утверждают, вся земля залита бетоном, где есть внешняя и внутренняя линия фортов. В фортах — целые подземные городки — казематы, которые могут выдержать огонь самой тяжелой артиллерии; в бронеколпаках, покрытых гофрированной сталью, а затем прикрытых толстыми бетонными плитами, размещаются наблюдатели и центры управления. В фортах — артиллерия всех видов и, кроме этого, огневые гнезда с глубокими ходами сообщения и противотанковыми рвами.

К востоку от Варшавы тянутся укрепления к Станиславу, а к юго-востоку — до Отвоцка и Карчева, где в дачных варшавских пригородах создавались мощные узлы обороны. Главным центром и ядром этой обороны является Варшавская крепость, цитадель на берегу Вислы, у Праги, пересекающая реку Свидер и на юго-востоке от Отвоцка спускающаяся к Висле. Вдоль этих железобетонных фортов, таких же как и у Модлина, вырыты две линии полевых окопов. Впереди внешнего фортового пояса — огневые гнезда, оберегающие подступы к укреплениям, противотанковые рвы, надолбы, эскарпы, проволочные заграждения с током высокого напряжения, минные поля, то есть вся совершенная техника оборонительных сооружений, какую только знает современная война.

И, наконец, к югу от Варшавы связанный единой системой огня и управления, укрепленный район у Демблина. Здесь так же, как и у Варшавы, как и у Модлина, — форты, бетон, сталь, проволока, рвы, эскарпы, та же мощь и фундаментальность, кажущаяся неприступной.

За последние годы гитлеровцы соорудили глубокие бетонные огневые гнезда по обеим сторонам шоссе Седлец — Варшава. На восточном берегу Вислы у Праги они создали укрепленную полевую позицию — по фронту в шестьдесят километров, а в глубину в тридцать километров. Это наиболее оборудованный и законченный рубеж обороны в Польше. Фашисты держали эти позиции под покровом тайны, и всех своих рабов, согнанных сюда со всей Польши, они уничтожили, умертвили током высокого напряжения у колючей проволоки, тем самым испытав ее «адскую силу», или же сожгли их в лагерях уничтожения — в Майданеке и в Освенциме.

Вся линия обороны под Варшавой: Модлин — Прага — Отвоцк — Демблин высоко оценивалась оккупантами именно потому, что она связывалась единой системой огня, дорог и баз снабжения — они давали возможность маневрировать силами, а отдельные звенья укреплений объединялись общей крепостной цепью. Генерал-фельдмаршал Модль назвал эту цепь барьером, в надежных фортах которого лежит ключ к Германии. Я вспомнил об этой фразе, когда приехал в Демблин, а потом в Отвоцк, к предместьям Варшавы, миновав форты, линию укреплений, взорванную и спутанную колючую проволоку, эскарпы и надолбы — уничтоженные, разрушенные и просто обойденные нашими войсками. Конечно, можно дни и ночи испытывать в лабораториях бетон и сталь особой крепости, сгонять тысячи и тысячи людей и их трудом превращать влажную прибрежную землю в позицию, кажущуюся неприступной, но все это оказывается пустышкой, если упустить из виду главное — крепость человека. Того самого советского человека, чьи воля и сердце оказались сильнее танков и бомб под Москвой, в Сталинграде, под Орлом, — теперь он ведет бои у стен Варшавы.

Фашисты не представляли себе, что вся их цепь укреплений в такой короткий срок распадется на отдельные звенья, пусть мощные, но разрозненные. После захвата Люблина наши войска нанесли стремительный и смелый удар на Демблин. Войска генералов Дубового и Веденеева зашли во фланг укрепленной линии Модлин — Прага — Отвоцк — Демблин. Потом повернули на север и завязали бои в отвоцких дачах, захватили город Отвоцк и оказались у Праги. Таким образом у врага была отвоевана почти половина тех бетонированных гнезд, артиллерийских точек, казематов, всех хитроумных преград, созданных на пути к Висле и Варшаве. Фашисты не представляли себе, что мотоциклисты подполковника Мурачева ворвутся в Отвоцк с юга, где, как им казалось, их оберегает Демблин.

Дважды я был в Отвоцке вместе с ближайшим помощником Мурачева — майором Нехорошковым. Он останавливался у валов, дотов, артиллерийских гнезд, линий эскарпов, колючей проволоки, у бетонированных казематов и окопов — наши воины оказались крепче их. Из курортного городка Отвоцка, по дороге, где еще сохранилась надпись на немецком языке — «Варшава — 22», мы поехали к Праге. В тот день наши войска, наступавшие от Седлеца, ворвались в центр оборонительных сооружений под Варшавой. Фашисты бросили сюда все свои силы из Праги, они атаковали наши позиции полками пехоты и сотней танков, в воздухе наши истребители дрались с бомбардировщиками врага, артиллерийский гул сотрясал польскую землю. Наши орудия обрушились всем своим огнем на вражеские танки, которые прорвались вперед. То был день высокого напряжения, и майор Протасов, в чьем блиндаже мы находились, перенесший все испытания войны, выходил с биноклем на наблюдательный пункт с чуть-чуть заметным волнением. Он знал, как все наши воины, дравшиеся у стен Варшавы, что здесь решается нечто большее даже, чем судьба Варшавы — здесь стучится в сердце Польше великая и истинная свобода. И во имя нее Протасов и его воины-артиллеристы не спали три ночи, во имя нее погиб молодой волжанин Иван Казанков, искусный наводчик, подбивший на рассвете три танка «тигр». К вечеру Протасов доложил в штаб корпуса: «Отбили». Потом он пошел к батареям, где люди, прижавшись к орудиям, спали, лишь дежурные пушкари вглядывались в наступавшую тьму. И хоть в любую минуту артиллеристов мог разбудить призыв: «К бою», хоть вражеский огонь не стихал и снаряды рвались то впереди, то позади их — они спали крепким солдатским сном, как будто они находились в глубоком и тихом тылу.

В полночь они вновь отражали атаки и никто из них не отдал врагу ни клочка польской земли, уже омытой русской кровью.

Битва у стен Варшавы продолжается, и героизм, душевное напряжение и стойкость, с которыми дерутся здесь советские люди, никогда не забудутся польским народом.

Я был здесь на празднике «Дня польского солдата». По улице деревни шли наши воины — они двигались к Варшаве. Им бросали цветы, и поляки выбегали на дорогу и кричали: «Слава русским солдатам, дерущимся за Варшаву».

Этот клич исходил из глубины народного сердца, теперь познавшего сладость и величие свободы.

3

У дороги, идущей от Седлеца к Варшаве, я видел взорванный костел. Ксендз был приглашен фашистами уже в тот момент, когда тол закладывался в тяжелые стены. Ксендзу объявили, что костел плохо служил Германии и теперь должен быть стерт с лица земли. Взрыв обезобразил храм, — в нем не осталось ни окон, ни мозаичных полов, ни потолков с древними фресками, ни крыш.

Но в седьмом часу утра, как и всегда, сюда собрались поляки. Они очистили место, где стоял орган, убрали обломки, потом все опустились на колени — в развалинах началось богослужение. Ксендз в своей проповеди сказал, что сейчас взоры всех обращены к тому человеку, который несет миру свободу — к русскому солдату. Он отомстит за муки и кровь поляков, за слезы вдов и матерей, и тогда из пепла и развалин возродится новая Польша. При словах о муках народа стон пронесся в толпе. Казалось, что перед нами истерзанное врагом, кровоточащее, но живое и бессмертное сердце польского народа…

Я встретил здесь молодую девушку, Ядвигу Рачинскую, она зашла по пути в Люблин. Да, туда она пойдет пешком, чтобы поклониться пеплу мучеников в Майданеке. Там погиб и сожжен ее жених Владислав. Он был студентом Люблинского университета и, может быть, стал бы крупным физиком. Он подавал такие большие надежды! В родной деревне гордились им, а Ядвига любила его еще со школьной скамьи. Но гитлеровцам не нужны были поляки-ученые. Они выгнали Владислава из университета и предложили избрать профессию столяра. Владислав временно смирился, у него еще была надежда, что вновь оживет университет, и он, как и прежде, придет в парк в краковском предместье встречать Ядвигу. Потом все надежды рухнули — Владислава послали в Германию. Он бежал, вернулся к Ядвиге. Они прятались на чердаках, жили в подвалах, неделями просиживали в лесу. И все же Владислава выследили и увезли в Майданек. На какие только жертвы не шла Ядвига, чтобы хоть раз увидеть Владислава, но все ее усилия оказались напрасными. Она умоляла, выстаивала на коленях перед колючей проволокой, плакала, предлагала деньги. Но солдаты СС, взяв деньги, обманывали, выгоняли, избивали ее. А однажды те же солдаты обещали показать Владислава утром; она всю ночь не спала и на рассвете уже была у калитки. Вскоре ей вынесли урну с пеплом — все, что осталось от любимого.

— Неужели мы когда-нибудь забудем это? — спрашивает Ядвига, молодая девушка с глубоко запавшими черными глазами, и с высоко поднятой головой уходит по дороге на Люблин. И сколько в Польше таких людей, несущих в своем сердце пепел любимых, кровь замученных!

Я встретил в деревне Моцув, тут же, вблизи дороги на Варшаву, крестьянина с забинтованной головой — Казимира Енжанского. Он ушел в лес после прихода фашистов в Польшу. Враги повесили жену Казимира. Он похоронил ее в лесу, ночью сняв с петли. Потом они казнили его мать и детей — мальчика и девочку. Тогда возник отряд суровых мстителей. Вожаком его был Казимир. В тот день, когда наши войска подходили к деревне и Казимир услышал канонаду, — он пополз к селу под огнем. Осколок ранил его, но он полз, не обращая внимания на кровь.

Теперь Казимир Енжанский солтыс в деревне, то есть староста. Такие, как он, несут в народ идеи и дела Крайовой Рады Народовой — первого народного парламента в Польше.

Учитель Мечислав Яшевский тоже торопится в Люблин — там открываются гимназии, а он ведь учил польских детей географии. Ему пришлось, конечно, уйти из Люблина, но он верил, что еще понадобится Польше. Верно ли, что в Люблине опять будет университет? Подумать только, как народ тянется к знаниям, — все возрождается! Мечислав Яшевский устраивает прощальный ужин в деревне, кто-то поднимает тост за русскую армию и за то, чтобы Польша вспомнила эти дни и через сто лет. Седой Яшевский говорит:

— Россия вернула полякам Польшу, это не забудется во веки веков!

— Никто и никогда, — подтверждают друзья, и они обращаются к советским офицерам, заехавшим в деревню на ночлег… — Возникают начала новой, демократической Польши. Растет новая армия — Польское Войско. Пробуждается душа Польши, душа народа.

Гитлеровцам казалось, что они умертвили эту душу и поработили Польшу. Они лишили ее знаний и культуры, отказали ей в праве на любовь, на счастье, на отдых, на мечту, на молодость. Я видел здесь много юных стариков, поседевших, согбенных не под тяжестью годов, а под бременем страданий. Фашисты создали Майданек и попытались управлять людьми страхом, трупным запахом, кошмаром, носившимся над польской землей. Достигли ли они своего? Нет, только вечное проклятие вызвали они в народе Польши, жажду отмщения за неслыханные злодеяния варваров.

Еще немало трудных дней впереди, тяжелые бои идут северо-восточнее Праги. К фронту подходят наши орудия, увитые цветами, — они прошли по дорогам Польши. Чувства польского народа проявляются всюду и во всем — в гостеприимстве, в постоянной готовности помочь советскому солдату, в храбрости тех поляков, которые подвозят снаряды на своих длинных повозках к самым передовым позициям. Я жил в польских городах и деревнях, был в костелах и школах, театрах и на фабриках, на полях и на улицах — и всюду ощущал это рожденное в битвах единение народов. Польша идет по пути своего возрождения, и никто уже не свернет ее с этого пути, потому что он омыт кровью народов.

На берегу Вислы, 1944

4

Два военных корреспондента «Правды» — писатель Борис Горбатов и автор этих строк — ехали на маленькой юркой машине с большим кубообразным фанерным ящиком вместо кузова. Признаться, это была самая неудобная машина для военных корреспондентов: фанерный куб от холода не оберегал, но скрывал от них окружающий мир. Борис Горбатов категорически сказал:

— Этот кузов создан не для наступления — ломайте его.

Но наш водитель старший сержант Николай Сафонов по-своему решил эту проблему: вырезал в боковых стенках большое окно-отверстие. И, лавируя между танками и бронетранспортерами, мы двигались к центру Варшавы. Столица Польши была накануне освобождена, но до центра города мы так и не добрались. А Горбатов спрашивал:

— Где Маршалковская улица? Покажите мне Иерусалимскую аллею!

Легко сказать — покажите! Не так-то просто добраться до центра: танковые и моторизованные дивизии шли по тем узким тропам, которые проложили саперы. Будто мы находились не в одном из красивейших и благоустроенных городов Европы, а в непроходимых каменных джунглях. Я предложил выйти из машины, попробовать пробраться пешком. Так в этот день мы совершили первое путешествие по улицам Варшавы. Изредка нас останавливали минеры — туда нельзя: улица проверяется. Мы шли обходным путем — по бесконечным руинам, пепелищам, истерзанным проспектам. Более трагического зрелища я никогда не наблюдал.

Мы остановились на перекрестке каких-то улиц — во всяком случае нам казалось, что это перекресток, — присели на камни. Горели костры, вокруг них стояли старики, дети; женщины согревали какую-то еду в кастрюлях. Это был их единственный домашний очаг, они еще находили силы, чтобы выкрикивать приветствия советским и польским солдатам, проходившим через Варшаву все дальше и дальше — ведь наступление продолжалось. Да и нам, военным корреспондентам «Правды», нужно было не стоять здесь, у костра, на перекрестке каких-то неизвестных улиц, а идти вперед. Но, не сговариваясь, мы пошли по широкой, такой же развороченной, садистски уничтоженной улице. На ней тоже горели костры, вокруг них ютились оставшиеся в живых жители Варшавы. Армейские кухни раздавали им горячий борщ и гречневую кашу, не хватало котелков, и женщины подходили к поварам с консервными банками.

— Где же Маршалковская улица? — спросил Горбатов у высокого поляка, несшего кусок камня.

— Вы идете по ней, — ответил поляк. — Какой дом вам нужен? — спросил он.

— Я слышал, что это самая красивая улица Варшавы, — сказал Горбатов.

— Теперь вы в этом убедились? — спросил поляк.

— Куда вы несете этот камень? — спросил я.

— Это все, что осталось от памятника Шопену. Если я доживу до того часа, когда город будет восстановлен, я выставлю этот камень в музее… Напоминание о варварстве XX века.

— Давайте познакомимся, — предложил Горбатов.

— К сожалению, мои визитные карточки остались дома, а дом превращен в пепел, — усмехнулся наш новый знакомый.

Это был старый польский архитектор, он строил дома, институты, дворцы. Все это лежало в руинах. Он обнаружил необычайную памятливость: рассказывал о курьезах, произошедших во время сооружения университетских корпусов, памятников, домов.

Короткий январский день уже близился к концу, нам надо было спешить на узел связи — в редакции, в Москве ждали наши корреспонденции. Но польский архитектор нас не отпускал, рассказывал все новые и новые истории двадцатилетней или даже полувековой давности, рассказывал о домах, которые были уничтожены, об обитателях, которых унесла война. Мы понимали, что он долго молчал, нес в себе свое горе, а теперь все это прорвалось.

В тот же вечер мы передали корреспонденцию, которая была опубликована в «Правде». Вот строки из нее:

«Еще до начала наступления мы видели — за Вислой горит Варшава. Много недель мы видели пламя над нею, черный дым, как траурный флаг, горестно трепетал в небе. Переплывая хмурую вздувшуюся реку, к нам добирались люди из горящей Варшавы. Они приносили страшные вести. И все-таки, когда мы в Варшаву вошли, мы содрогнулись».

Мы узнали, что танковые бригады идут в обход Лодзи, перед ними поставлена задача — спасти крупнейший промышленный центр Польши. Захватить его внезапным ударом. В редком лесу мы нашли наших танкистов. Они готовились к операции. Повар с большим термосом на плече разносил ужин. Командиры с открытыми планшетами возвращались к своим танкам. Теперь и мы видели ту красную линию на карте, которую танкисты должны были повторить на местности. Мы стояли у тяжелого танка, ели вкусную походную кашу, мясные консервы и рассказывали о встречах в Варшаве. В этот момент нас осветил яркий электрический фонарь.

— Я вас целый день искал, где же вы были? — крикнул кто-то и тронул меня за рукав шинели.

Я не мог понять, о чем идет речь, и в первую минуту решил, что стоявший передо мной танкист шутит. Но он продолжал спрашивать: где же я был, ведь мы условились встретиться.

И в этот момент я узнал этого человека. Конечно, это Бойко, командир танка, прославившийся в битве под Москвой.

Действительно, в ноябре 1941 года в дни обороны Москвы я писал в «Правде» о танкистах старшего лейтенанта Бойко. Он оборонял Москву на Волоколамском шоссе в составе бригады полковника Катукова. Мы условились тогда с Бойко встретиться в Волоколамске. Но по каким-то причинам встреча эта не произошла — по-видимому, как всегда, я торопился, чтобы передать корреспонденцию. И вот — встреча с Бойко, теперь уже командиром бригады, на Берлинском направлении. Да и Катуков в то время был уже командующим танковой армией, двигавшейся на Берлин.

— Мой вам совет, — говорил Бойко, когда мы перебрали всех общих знакомых по обороне Москвы, — поезжайте прямо в Лодзь. К утру там фашистов уже не будет. Точно. Убежден. А если пойдете с нами, увидите еще один танковый удар. Разве это интересно для газеты? Теперь, к концу войны?

— К концу? — переспросил я.

— Точно, давайте встретимся в Берлине, у рейхстага. Только больше не опаздывать. Буду ждать!

— Когда? — спросил я.

Бойко помолчал и ответил:

— Теперь уже недолго. Ну, на дорогу…

И протянул нам флягу.

Вскоре наша машина мчалась по шоссе, которое вело в Лодзь. Мы выглядывали через наши окна-отверстия в темнеющие поля, останавливались в деревнях, расспрашивали у наших солдат-«маяков». Они уверяли, что в Лодзи фашистов уже нет, бежали, «все побросали». Как известно, «маяки» на дорогах войны — это самые информированные люди.

Так 19 января 1945 года мы попали в Лодзь.

Подъехали к гостинице «Гранд-отель». Нам предложили номер. Рядом с портье уже стоял наш молоденький офицер. Он готовил гостиницу для штаба дивизии. Мы вошли в комнату № 143 на первом этаже. Широкая кровать, зеркальный шкаф, большой письменный стол, мягкая мебель. На столе лежал счет на имя Эриха Грюссера. Оказалось, что это — нацист, один из тех, кто терзал польский народ. Он жил в гостинице, но не успел уплатить по счету.

Ночью он вышел с чемоданом из гостиницы и сказал портье:

— Если вернусь — уплачу.

Через час в нашей комендатуре нам довелось встретиться с Эрихом Грюссером.

— Теперь вам придется уплатить не только по счету гостиницы, — усмехнулся советский комендант, когда мы рассказали ему, что живем в номере, который только вчера занимал Грюссер.

Впрочем, мы так и не успели воспользоваться комфортом гостиницы «Гранд-отель». Наступление продолжалось. Мы не могли задерживаться — события мчались впереди нас, мы едва поспевали за ними.

Правда, потом, через некоторое время, мы вернулись в Лодзь, чтобы написать и передать наши очерки для «Правды». И тогда мы узнали, что сотни текстильных фабрик, тысячи текстильных складов, все машиностроительные заводы — словом, вся лодзинская индустрия не была ни повреждена, ни демонтирована, ни вывезена врагами: фашистские войска едва успели выскочить из смертельного кольца.

Город уже жил не только своими заботами, но и нуждами Варшавы, трагедией ее жителей, первыми ее трудовыми буднями. (Еще долго эти будни определялись кубометрами убранного камня). А в самой Лодзи действовали фабрики и заводы, школы и театры.

Начинались дни великого возрождения Польши.

Лодзь, 1945, январь

Данный текст является ознакомительным фрагментом.