КАК Я СТАЛ «ПЕРЕБЕЖЧИКОМ» ИЗ ПОЛЬШИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КАК Я СТАЛ «ПЕРЕБЕЖЧИКОМ» ИЗ ПОЛЬШИ

Кельн — город на Рейне. Хорошо, что позднее я побывал там еще несколько раз. Иначе сегодня я думал бы о нем как о городе угрюмом и мрачном. Таким он мне показался в ноябре 1963 года, когда я провел в нем полтора дня. Теперь, по прошествии нескольких лет, я понимаю, что сложившийся в моем сознании образ прирейнского города был попросту отражением чувств, в которых я тогда не хотел, а может, и не сумел бы признаться даже себе. Ведь я глубоко верил в себя, в свою зрелость, ловкость и сообразительность, а также в хорошую подготовленность к заданию, которое я должен был выполнить. Мне казалось, что достаточно придерживаться инструкций, исключающих возможность ошибки, — и путь к далекой цели будет прямым.

Впрочем, о самом себе я почти не думал, когда впервые ступил на перрон вокзала в Кельне. Не время было тогда регистрировать собственные чувства, докапываться до каких-то сомнений. Мое поведение было четко определено инструкцией: «Идешь в ближайший полицейский участок, может быть, даже в тот, что находится на вокзале. Там говоришь, что ты студент из Польши. Решил не возвращаться на родину и просишь убежища в Федеративной Республике Германии».

Правда, я решил, перед тем как явиться в полицию, осмотреть город, известный своим знаменитым готическом собором. Но в Кельне был холодный и дождливый день. Выйдя из здании вокзала, я увидел съежившихся людей, перебегающих через небольшую площадь, над которой возвышалась серая громада стрельчатого кафедрального собора. Меня немного поразило, что он стоит так близко от железнодорожной станции. Я рассматривал собор в течение минуты, констатировав, что его размеры и архитектурные формы не отличаются от представления о нем, которое сложилось у меня после просмотра многих фотографий в книгах по истории искусства. Установив это, я отказался от дальнейших туристических впечатлений и начал искать полицейский участок. Нашел его быстро. Надпись «Полиция» ярко светилась над дверьми.

Долго не размышляя, я резко толкнул дверь. Слишком резко, пожалуй, но я принадлежу к людям, которые предпочитают прыгать в холодную воду сразу. Полицейский посмотрел на меня с удивлением. Я подошел к нему и произнес несколько заранее подготовленных фраз на немецком языке. Он осмотрел меня совершенно равнодушно.

— Вы хорошо все обдумали, молодой человек? — спросил он.

— Да, разумеется, — ответил я.

— В таком случае прошу ваш паспорт.

Профессионально бросив лишь один взгляд, он сравнил мое лицо с фотографией в документе. Перелистал странички паспорта, где были сделаны отметки виз, и направился к телефону, находившемуся в глубине другой комнаты. Он говорил тихо, короткими фразами, не выпуская моего паспорта из рук. До меня долетали только отдельные слова. Среди них повторялись: «поляк», «Польша». Я слышал также, как он ломал язык, пытаясь правильно произнести мое имя и фамилию.

Возвратившись на свое место, он показал мне на стул.

— Прошу садиться. Вам придется немного подождать. Скоро приедут люди из соответствующей службы и займутся вами, — разъяснил он и перестал интересоваться мной.

Он перебирал бумаги с солидным достоинством, характерным для мелких служащих, когда они, зная, что за ними наблюдают, хотят продемонстрировать сложность и ответственность своей работы.

Я не отношусь к людям, которые умеют терпеливо ждать. Вынужденная бездеятельность всегда меня раздражает. Сидя в полиции, я точно знал, что будет через минуту, что должно наступить. Еще в Варшаве мне говорили, что за мной приедут один или двое западногерманских полицейских в гражданском и вместе с ними я отправлюсь на первый допрос, который будет только пробой сил перед тяжелым состязанием. Таким образом, у меня как будто не было повода для беспокойства, но я беспрерывно ерзал на стуле. Погруженный в работу полицейский наверняка по-своему объяснял себе мое нетерпение. Делая вид, что не обращает на меня внимания, он несколько раз многозначительно улыбнулся. Стараясь не давать ему повода для излишних домыслов, я взял себя в руки и успокоился.

Оценивая сложившуюся ситуацию, я упрекнул себя: слишком близко к сердцу принимаешь мелочи. Правда, я мог оправдаться тем, что перед выездом проходил интенсивную подготовку, в которой психология вообще играла существенную роль, а для меня в особенности. Я любил эту науку, изучал ее исследовательские методы, способы определения разных состояний человека, проникновения в мир его чувств. Меня радовало, когда удавалось находить этим знаниям практическое применение при различных обстоятельствах.

Кроме того, у меня в памяти, как сигнал тревоги, звучали наставления моего инструктора из Центра. На вокзале в Кельне он оставался в моих мыслях просто как майор Стефан. Только и всего, по и этого было достаточно. Его имя подсознательно, как бы автоматически, я связывал с предостерегающим сигналом, который, возникая неоднократно, напоминал о себе в течение семи с лишним лет, проведенных мною за границей. Я запомнил выражение его лица, когда он говорил:

— Не пренебрегай мелочами. Никогда не думай о людях, как рыбак о пескарях. Помни, что тобой там будут заниматься специалисты, которые умеют мыслить. Если будешь считать себя умнее своих противников, проиграешь. Пять, десять встреченных тобой, которых ты правильно оценишь как неопасных червей в жизненном навозе, сделают заметки о тебе. В своем мелочном усердии они точно опишут, как ты ведешь себя, что говоришь и какую мину имел на лице, когда тебе казалось, что ты можешь быть не слишком осторожным. Ни один из них не опасен в поединке. Но кто может дать тебе гарантию, что не найдется тот один настоящий специалист, который все эти заметки сопоставит, сравнит, и тогда ты побежден.

Короче говоря, меня беспокоил вопрос: хорошо это или плохо, что полицейский видит, что я нервничаю? Может, это вообще не имеет значения и я не должен обращать на него внимания?

Ответить себе на этот вопрос мне не пришлось, так как от энергичного толчка дверь со стуком распахнулась, и в помещение с шумом вбежала женщина. Прямо с порога она возбужденно начала рассказывать, что не может поехать в Бохум, так как у нее нет денег, которые у нее были еще полчаса назад, а вот когда возле кассы она полезла в сумочку, то обнаружила, что портмоне с деньгами пропало и ее, следовательно, обокрали. Только здесь, на вокзале, в этом бандитском Кельне могло случиться нечто подобное. Одним словом, хватайте вора, только быстро, а то он убежит.

Полицейский безуспешно пытался остановить этот поток слов. Женщина — хорошо одетая, средних лет и недурна собой — то плакала, то сквозь слезы кокетничала с полицейским, повторяя без конца свои жалобы. Выведенный из себя полицейский, не видя возможности выяснить у потерпевшей хотя бы ее фамилию, в конце концов резко повысил голос, на что женщина отреагировала истерическим криком.

Отвлеченный этой сценой, я почти не заметил, как в комнату вошли двое мужчин, выглядевших и одетых так, что ошибиться в их профессии было невозможно даже человеку, не находившемуся в оккупации.

Один из них, старший по возрасту, обратился ко мне по-польски, коверкая некоторые слова:

— Вы хочешь убежище?

— Да, — ответил я.

— Хорошо, хорошо. Поехал и поговорим. Ходи, машина ждет… — подбадривал он меня, улыбаясь во весь рот.

Другой, помоложе, тем временем пошептался с полицейским, который принял меня, и забрал у него мой паспорт. Через минуту мы уже сидели в автомашине. Из этой поездки я запомнил немногое. Вновь увидел контуры огромного собора, несколько раз мигнули нам белые трамваи. На улицах автомобили встречались чаще, чем прохожие, но, поскольку в Кельн я приехал из Лондона, уличное движение показалось мне небольшим, а город провинциальным и скучным. В машине мы почти не разговаривали. Молчание меня устраивало, но одновременно оно было продолжением ожидания, которого я, как уже отмечал ранее, не люблю.

Значительно лучше и увереннее я почувствовал себя, когда эти двое привезли меня в здание полиции и приступили к предварительному допросу. К задаваемым один за другим вопросам я был подготовлен. В сущности, меня не спросили ни о чем, чего бы я уже не «проработал» в Варшаве. Я чувствовал себя так, словно кто-то из Центра встал возле меня, чтобы помогать мне. Позднее это ободряющее чувство повторялось не раз. В такие минуты я с облегчением думал: я не один…

Здесь я хотел бы сделать некоторые пояснения, необходимые для понимания событий, в результате которых я оказался в Федеративной Республике Германии, чтобы «попросить убежища».

Ранее я уже употребил слово «Центр». Следовательно, я должен объяснить, что Центром называю Министерство внутренних дел.

Начало пути, который привел меня в Центр, относится к периоду, когда я был еще студентом Варшавского университета.

О том, чем заниматься после выпуска, я начал задумываться относительно поздно, приблизительно тогда, когда получил тему дипломной работы («Бухара и Хива в российской государственной системе 1867—1873 гг.»). Собирая материалы, работая над дипломом, готовясь к экзаменам и празднуя их сдачу, я размышлял о своем будущем. На нашем курсе (я окончил исторический факультет Варшавского университета) почти все мечтали о научной деятельности. Высоко котировалась также работа в редакциях журналов, на радио, телевидении и в издательствах. Менее всего и без энтузиазма думали о работе в системе народного образования.

Как и другие студенты, я взвешивал свои возможности (причем профессия учителя мне также нравилась, скорее всего, потому, что в школе у меня было несколько очень хороших педагогов, особенно историков). Я многим обязан преподавателю Станиславу Лабузу, который учил меня истории в Груйце, где я получил аттестат зрелости. Обязан не только как учителю, который настолько привил мне любовь к истории, что именно в этом направлении я стал учиться дальше, но и как человеку. Станислав Лабуз был моим наставником в самом лучшем и широком значении этого слова.

В результате размышлений, а также бесед с друзьями у меня постепенно начала складываться следующая картина моего профессионального будущего: пойду работать в школу и одновременно поступлю в аспирантуру. Если дела в аспирантуре пойдут успешно, а работа в школе не оправдает моих надежд, то перейду на научно-исследовательскую работу. Однако я не предпринял никаких шагов для осуществления этого плана, сосредоточив все свое внимание на дипломной работе. В этот период я встретил коллегу, тоже историка, который защитил диплом на два года раньше меня. Разговор зашел о том, чем я займусь после окончания университета. Это было не случайно, так как тогда на эту тему я беседовал часто и почти с каждым, кто только хотел со мной об этом говорить. Коллега выслушал меня и задал неожиданный вопрос:

— А о том, чтобы пойти работать в Министерство внутренних дел, ты не думал?

— Нет, — ответил я.

— Министерству нужны молодые люди, окончившие вузы. Разумеется, там не принимают каждого, кто обратится. Отбор очень тщательный. Но, насколько я знаю, шансы у тебя есть.

Он задал мне множество разных вопросов и разжег мое воображение. Я решил попытаться поступить на работу в Министерство внутренних дел, и притом именно в разведку. Однако коллега отсоветовал мне принимать решение, не взвесив тщательно все «за» и «против». Прощаясь, я записал номер его телефона и обещал, что через неделю дам продуманный ответ.

Я пишу эти воспоминания уже после того, как у меня были выступления по телевидению, многочисленные пресс-конференции и встречи на предприятиях, в школах и воинских частях. Меня часто спрашивают: «Почему вы пошли работать в разведку? Каковы мотивы этого решения?» На эти вопросы трудно ответить коротко. Мотивов было много. О работе разведки и других тайных служб у меня были весьма наивные представления, основанные главным образом на приключенческой литературе о тайных агентах, с риском для жизни добывавших документы, от которых зависели судьбы сражений и целых войн. Много приключений, игра с опасностью, беспрерывная проверка себя в борьбе — все это, несомненно, действует на воображение. Кроме того, я воспитывался в семье, в которой существовал культ дедов и дядьев, отдававших, когда возникала в этом необходимость, жизнь за свою любимую родину. Это звучит, может быть, патетически, однако я не сумею найти более простых слов, чтобы выразить чувства, с которыми я рассматривал, будучи еще подростком, фотографии и другие реликвии, оставшиеся от прадеда, который участвовал в Январском восстании 1863 года. Позднее, уже во время учебы в университете, копаясь в архивах в поисках материалов для курсовых работ, я неоднократно находил документы царской полиции, в которых упоминались фамилии моих предков, участвовавших в борьбе за независимость Польши. Мальчишкой, еще не отдавая себе полностью отчета в том, что такое война, я испытывал огорчение, что не смог принять в ней непосредственного участия. Поступление на работу в разведку было для меня продолжением того, что я называю семейной традицией. Подобно моим прадедам, дедам и отцу, я стремился участвовать в действиях, связанных с личным риском, быть на первой линии борьбы, ведущейся в уже изменившихся условиях, при другой ситуации в Польше и во всем мире.

Я хорошо запомнил, что мне говорил коллега об условиях приема на работу в МВД. Высокие требования, которым может соответствовать далеко не каждый, возбуждали во мне особый азарт, поэтому я охотно шел на различные проверки.

Не буду по понятным причинам описывать всех испытаний, которые я прошел после подачи заявления о приеме на работу. Скажу коротко, что в большинстве случаев они основывались на проверке моей реакции в различных неожиданных ситуациях. Пришлось как следует попотеть в прямом и переносном смысле, прежде чем я услышал:

— Когда вы собираетесь защищать дипломную работу?

— В июне, — ответил я, не совсем еще понимая, зачем мне был задан этот вопрос.

— Есть ли у вас какие-нибудь трудности с дипломной работой?

— Нет.

— После получения диплома вы хотели бы отдохнуть или можете сразу приступить к работе?

Этот вопрос обрадовал меня, ибо я понял, что принято положительное решение, но, с другой стороны, он меня и несколько опечалил. С друзьями я запланировал поездку в ГДР. Жалко было отказываться от обещавшей много интересного экскурсии. Об этом я сказал своему собеседнику.

— Все чудесно складывается, — сказал он. — Поезжайте в ГДР. Мы вам даже поможем продлить пребывание там, поскольку заинтересованы в том, чтобы вы совершенствовались в немецком языке. Больше разговаривайте, живой язык быстрее всего запоминается. Было бы хорошо, если бы вы смогли поступить на отделение германистики. Университет вам еще не надоел?

— Нет, отчего же?

— Учеба на этом отделении может вам пригодиться в будущем…

Вот так и началось. Следующий год прошел в напряженном ритме. Я сдавал экзамены на звание магистра, ожидал приема на отделение германистики и провел некоторое время в ГДР. С осени начал учебу на отделении германистики и одновременно проходил специальную подготовку. Разумеется, никто из моих родных и близких или знакомых не мог даже допустить мысли, что я имею какое-либо отношение к разведке. Очень часто у меня буквально слипались глаза на семинарах по немецкой грамматике. Но я делал вид, что эта сонливость вызвана скукой, так как никто не должен был знать, что я просто сильно устал после многочасовых тренировок.

Подготовка, которую я проходил, была интенсивной и всесторонней. Я изучал психологию, обучался вождению автомобиля и мотоцикла, осваивал приемы дзюдо, учился писать донесения, овладевал искусством микрофотографии. И все это почти одновременно, в условиях, при которых не могло быть и речи о каких-либо льготах и скидках на сильную занятость.

Позднее я понял, почему нельзя было продлить обучение и вести его в более медленном темпе. Просто-напросто необходимо было как можно тщательнее скрыть сам факт этой учебы в моей биографии, вокруг которой строились все допросы, которым я был подвергнут на территории ФРГ. И это удалось.

В ходе подготовки я понял, кем являются мои противники. Ими должны были стать агенты американского Центрального разведывательного управления. Поэтому я не удивился, получив официальную информацию о задании, с которым в ближайшее время меня направляли на Запад. Моей главной целью была радиостанция «Свободная Европа».

Эта станция является учреждением двоякого характера.

С одной стороны, наиболее широко известной, она служила и по-прежнему служит правящим и милитаристским кругам Соединенных Штатов в качестве орудия антикоммунистической пропаганды и идеологических, диверсий, направленных против социалистических стран. Исходя из этих предпосылок и готовятся радиопередачи «Свободной Европы». Для достижения этих целей используются разные методы: в пятидесятые годы запускались воздушные шары с листовками, в наше время выпускаются специальные бюллетени для буржуазной прессы на Западе, а также финансируются издания книг и журналов для контрабандной засылки их в социалистические страны.

С другой стороны, «Свободная Европа» является одним из важных центров шпионской сети ЦРУ и выполняет для американской разведки довольно серьезные задания. Эта двоякая роль «Свободной Европы» была хорошо известна моим шефам и инструкторам в МВД. Обсуждая со мной детали плана моей деятельности за рубежом, они неоднократно повторяли:

— Старайся прежде всего проникнуть в разведывательные ячейки, законспирированные в радиостанции «Свободная Европа».

«Легенда» — известное слово, но на языке работников разведки оно имеет особое значение. Очень часто используются глагольные формы, производные от этого слова, ибо «легенда» означает здесь все, что служит прикрытием. В истории разведок известны случаи инсценировки громких событий, которым газеты многих стран посвящали специальные выпуски, в то время как в действительности речь шла о создании «легенды», имеющей целью вызвать доверие к подлинности специально сфабрикованных документов или, наоборот, подвергнуть сомнению достоверные материалы, добытые противником. История второй мировой войны дала уже десятки таких примеров. Сотни новых появятся, когда историкам будет предоставлен доступ к закрытым архивам.

Перед выездом на Запад товарищи из Центра много раз проработали со мной мою «легенду» и систему оперативной связи. Моя «легенда» состояла из следующих элементов: бегство из Польши и просьба об убежище, детальная биография, в которой упоминалось мое помещичье происхождение и высылка всей моей семьи советскими властями (отец — кавалерист, во время сентябрьской кампании оказался в немецком плену), учеба в средней школе и студенческий период в Варшаве. В составленной таким образом биографии вполне укрывался и факт поступления на работу в МВД и специальной разведподготовки. В ней просто не было никакого просвета во времени.

Из «легенды» вытекал один из основных пунктов данной мне Центром инструкции: «Во время всех допросов говорить правду, и только правду за одним исключением. Ты не вспоминаешь, что послало тебя МВД, а также зачем оно тебя послало». Такая установка очень облегчала мне дачу показаний, сокращая до минимума возможность ошибиться. Однако она затрудняла мотивировку моего желания получить политическое убежище на Западе. Простое утверждение, что я «боюсь возвращаться», могло прозвучать искусственно. Здесь я уже должен был играть, ссылаясь на факты из моей биографии, связанные с военным периодом. Мне не было и трех лет, когда в начале 1940 года вместе с матерью, бабушкой и младшей сестрой я был переселен в Северный Казахстан. В Польшу мы возвратились весной 1946 года. Эти шесть военных лет — не худшее воспоминание в моей жизни. Однако я мог соответствующим образом приукрасить повествование о матери, помещице по происхождению, которая вынуждена была собирать в степи кизяк для отопления жилища. Анализируя мои показания, психолог без труда нашел бы в них, как следовало ожидать, глубокую обиду, вынесенную с детских лет, которая в его глазах объясняла бы мою боязнь возвращения на родину. Разумеется, аргументы были не из самых убедительных, но, возможно, это было и к лучшему…

После этого необходимого отступления я возвращаюсь к изложению событий в Кельне, к первому допросу на территории ФРГ. Двое сотрудников полиции задали мне более ста вопросов, но, как я думаю, не слишком утомились. Ведь они знали, что это только предварительная формальность. Я отвечал в соответствии с инструкцией. В результате они получили представление о моей биографии.

Они узнали, что я родился 17 августа 1937 года в Швенчёнисе, на Виленщине, в шляхетской семье. Слова «шляхетский», «шляхта» звучат ныне в Польше совершеннейшими анахронизмами. В ФРГ же дворянское происхождение и сейчас является качеством, которое ценится или подчеркивается, а аристократические титулы по-прежнему продаются. Я сказал также, что мой отец имел поместье Колодно в Швенчёниском районе. Это имение было национализировано, когда Красная Армия в 1939 году вступила на территорию Западной Белоруссии. Я весьма много распространялся о том, как не по собственной воле мы оказались в Северном Казахстане и в каких колхозах работала моя мать. Я объяснил, что аттестат зрелости получил в Груйце, под Варшавой, а экзамен на звание магистра сдал в Варшавском университете в июне 1962 года.

Когда я назвал Груйце, старший из полицейских, который немного говорил по-польски, очень оживился. Он сказал, что хорошо знает этот городок, так как во время второй мировой войны в течение нескольких лет служил недалеко от него на полевом аэродроме. Хвалил окрестности, городок, свиной копченый бочок, самогон. Позднее я уже привык к тому, что в ФРГ многие мужчины старшего возраста, те, которые в 1939—1945 годах подлежали мобилизации, встретив поляка, любят вспоминать о своем пребывании на наших землях и искренне удивляются, когда собеседник принимает их рассказы без энтузиазма.

Для меня не были неожиданными и последующие вопросы. Я объяснил, что, защитив диплом на историческом факультете, остался студентом и уже почти окончил первый курс отделения германистики. Во время летних каникул в августе 1963 года мне удалось воспользоваться приглашением от знакомых в Великобританию, где я провел более трех месяцев. На обратном пути остановился в Кельне, так как решил просить политическое убежище в ФРГ.

Допрашивавших меня полицейских заинтересовало мое пребывание в Лондоне. Они захотели узнать, что я там делал. Здесь я также не должен был ничего выдумывать, чтобы удовлетворить их любопытство. Мои знакомые не были людьми зажиточными, и мне не хотелось быть для них обузой. Во время учебы в университете я подрабатывал, нанимаясь ремонтировать квартиры у людей, которые обращались за подобного рода услугами в наш студенческий кооператив. Я занимался этим часто и набил руку на покраске стен, окон и дверей. Эти навыки очень пригодились в Лондоне. При помощи знакомых мне удавалось находить клиентов, так как по сравнению с английскими мастеровыми я выполнял заказы за полцены. Таким образом я создавал себе новую «легенду». Зарабатывал шиллинги на свое содержание и, кроме того, сумел отложить немного фунтов, чтобы иметь кое-что на первое время в ФРГ. Конечно, я не упомянул о том, что в Центре очень обрадовались, когда весной 1963 года я рассказал о приглашении, которое совершенно случайно получила моя мать из Великобритании. Благодаря такому стечению обстоятельств отпадала необходимость выдумывать или создавать «легенду», объясняющую, как и почему я оказался на Западе.

Кельнские полицейские поинтересовались, сколько я заработал в Великобритании и удалось ли мне сделать какие-либо сбережения. Я назвал сумму, которую они тут же записали. На следующий день я убедился, что они интересовались моими финансами не случайно.

После подписания протокола я подвергся аресту. Это был не арест в буквальном смысле — со всеми ритуалами, сдачей всех личных предметов на хранение и т. п. Просто мне велели забрать все вещи и заперли в камере. Это была одиночка. Вечером я даже ее не осмотрел как следует. Я чувствовал себя очень усталым, и мне казалось, что я усну тотчас же, как только переоденусь в пижаму и улягусь на топчан. Но сон пришел не скоро. В Центре меня предупредили о возможности ареста, поэтому заточение в камеру не было для меня неожиданностью. Впрочем, я никогда не был настолько наивным, чтобы думать, что каждого перебежчика из социалистических стран на Западе встречают с букетом цветов, в котором спрятан чек на сумму, оканчивающуюся несколькими нулями.

Я лежал на топчане и размышлял. Память подсовывала мне свежие сцены моего пребывания в Лондоне.

…Вместе со знакомыми и их друзьями я бродил по городу на Темзе, заходил в клубы и пивные, в которых обычно собираются поляки. Одни, как я понял, посещают эти заведения, чтобы поесть польские национальные блюда, выпить польской водки; другие — чтобы после тяжелой работы на заводах, фабриках, в мастерских и конторах оказаться вновь среди людей, для которых они по привычке все еще являются «капитанами», «старостами», «председателями». В целом этом зрелище немного печальное, немного смешное. Беседы, которые я там вел, явились как бы продолжением моей учебы. До сих пор в Варшаве я был человеком, который, не оглядываясь на последствия, почти всегда говорил то, что думал. Потом я должен был сразу перестроиться и помнить, что нужно действовать в соответствии с принципом: «С волками жить — по-волчьи выть». Я понимал, что такой тактики я должен придерживаться как офицер разведки, придерживаться долго, в течение многих месяцев, и что это просто необходимо.

В этих «польских» заведениях бывают дамы и господа, отличающиеся большим любопытством. Это любопытство, однако, является не чертой характера, а профессией. Отличить тех, которые о положении доцента Б. в Варшавском университете спрашивают потому, что он является мужем их двоюродной сестры, от тех, которых такая информация интересует не по сентиментально-семейным причинам, почти невозможно. Впрочем, это не входило в мою задачу.

Ведь могло случиться — о чем я постоянно помнил, — что мои высказывания на Темзе попадут в досье ЦРУ. Поэтому пару раз в различных беседах мимоходом я упоминал о том, что подумываю не возвращаться в Польшу. Я не знал, может ли это помочь в моих будущих хлопотах о получении убежища, однако считал, что не повредит наверняка. Просто я хотел увидеть реакцию собеседников. Эти беседы я рассматривал как психологический эксперимент. Меня удивила разнородность ответов. Мужчина, который обычно ругал красных, выбранил меня публично:

— О чем вы думаете? Страна затратила на ваше образование капиталы, а вы хотите свои способности продавать другим! (В таком духе он разговаривал со мной добрых четверть часа.)

Однако порой меня похлопывали по плечу, обнимали, говорили:

— Чем больше таких молодых людей, как вы, изберет свободу, тем быстрей мы скрутим шею красным.

Такие заявления варьировались в зависимости от взглядов и темперамента собеседника, однако всегда подчеркивалось, что меня на Западе ждет прекрасное будущее. Во время этих бесед меня смешила и невольно раздражала общая фраза: «Избрать свободу».

Я хорошо помню, что, засыпая в арестантской камере в Кельне, сказал себе: «избранная свобода» начинается с каталажки. Эту фразу я повторил несколько раз…

Проснулся я на рассвете. Следовало что-нибудь сделать, чтобы не ждать пассивно. Я захотел обратить на себя внимание и начал стучать кулаком в дверь. Пришла какая-то женщина, кажется уборщица, а может быть сторожиха, и изругала меня на кельнском наречии. Это трудный диалект, непонятный даже для многих немцев. Из быстрого потока ругательств я ухватил только то, что я мерзкий пьяница, которого справедливо посадили и который заслуживает того, чтобы всю жизнь провести за решеткой. Сидеть я должен тихо, а если нет, то меня сейчас так разукрасят, что я долго буду помнить, что такое порядок. А вообще сейчас лишь шесть часов утра, господа приходят в восемь, и когда придут, то займутся мною. А сейчас я должен сидеть тихо и заткнуть плевательницу, если мне жаль своих костей.

Я предпочел не проверять, насколько эти угрозы реальны. Двое мужчин, которые допрашивали меня, появились без нескольких минут восемь. Они застали меня выбритым и освеженным, что, впрочем, заметили и прокомментировали. Привели в комнату, где допрашивали накануне.

— Может быть, вы вспомнили что-нибудь, что хотели бы добавить в протокол? — спросили меня скорее по обязанности, без интереса. Затем заявили: — Мы с вами закончили. Теперь вы поедете в лагерь для беженцев в Цирндорф. Это недалеко от Нюрнберга. У вас есть, мы слышали, фунты и марки. Дайте, пожалуйста, деньги, мы купим вам железнодорожный билет. Каким классом вы хотели бы ехать?

Тогда я понял, почему накануне меня так тщательно расспрашивали о моих финансовых запасах. Между прочим, я не мог не подумать со своего рода восхищением о чиновничьей предусмотрительности моих хозяев. Они хотели сэкономить своему государству даже те несколько десятков марок, которые должны были бы израсходовать на билет из Кельна в Нюрнберг. Если бы мой кошелек был пуст, то я поехал бы в лагерь за счет правительства ФРГ. С подобными явлениями я позднее встречался много раз.

Еще немного, и я спросил бы своих «опекунов», должен ли я также заплатить за ночлег в камере и завтрак, состоявший из кофе и куска хлеба с колбасой. Однако я вовремя сдержался, не будучи уверенным, что чувство юмора присуще кельнским полицейским чиновникам. Относительно этого у меня есть сомнения даже сегодня, после семи лет, проведенных в ФРГ.