Свидетельство Серебряного века

Свидетельство Серебряного века

Среди многочисленных русских мемуаров, рожденных эпохой Серебряного века и публикующихся в России на протяжении последних лет, книга воспоминаний Аси Тургеневой займет достойное место. На первый взгляд перед нами серия безыскусных очерков, написанных свидетелем великих исторических событий, — и не только Первой мировой войны, но и событий в области духа, к каковым, без сомнения, следует отнести "встречу" русского символизма с антропософией Рудольфа Штейнера. Автор книги, словно простодушный рассказчик в романах Достоевского, повествует о столкновении юных "русских европейцев" — художницы Аси Тургеневой и ее мужа поэта Андрея Белого — с членами западных эзотерических лож; описывает их знакомство с Рудольфом Штейнером и общение с ним в качестве его учеников; представляет взору читателя вид холма в Дорнахе, где шла постройка таинственного "Иоаннова Здания", Гётеанума… Но при всей непритязательности композиции книги, "Воспоминания" А. Тургеневой каким-то удивительным образом достигают полноты и духовной глубины. Не преувеличивая, можно сказать, что А. Тургеневой удалось создать целостный, полный образ своей эпохи. Знаток тогдашней культуры найдет в книге драгоценные детали, представляющие некие важнейшие реалии того времени в совершенно новом свете: таковы, например, переданные автором высказывания Р. Штейнера о феномене Распутина или воспроизведенная ею по памяти беседа в гостях у Штейнера о Льве Толстом. А неискушенный читатель получит доскональное представление об интереснейшем "диалоге", происходившем в 1910 — 1920-х годах между цветом русской интеллигенции и антропософией; кульминацией этого "диалога" стало участие деятелей русской культуры в строительстве Гётеанума, который некоторыми из них, — и в частности, Андреем Белым, — воспринимался как храм…

Современные исследователи только начинают разрабатывать проблемы духовной близости антропософии к культуре русского Серебряного века, эта близость воочию явила себя, прежде всего, в личности и творчестве Андрея Белого, соединившего в себе символиста и антропософа. Но можно также распознать эту близость, вглядевшись в то, что составляет ядро символистской культуры — в русскую религиозную мысль. От метафизических абстракций и послекантовской позитивности — к духовной конкретности, реальности: именно так можно было бы обозначить пафос русской философии; вектор этот, очевидно, направлен в том же направлении, куда была устремлена антропософия. Продолжая "критику отвлеченных начал-, предпринятую их предшественником Владимиром Соловьевым, русские мыслители фактически ставили вопрос о возможное™ познания реалий духовного мира. Так выглядела гносеологическая проблема для Павла Флоренского, разрабатывавшего "конкретную метафизику" — разновидность гётеансгва; к восхождению "от реального к реальнейшему" призывала символистская эстетика Вяч. Иванова, также бывшая своеобразной теорией познания; к поискам путей изучения невидимого плана бытия призывал со своей позиции экзистенциалиста Н. Бердяев, обеспокоенный невиданным вторжением в человеческую жизнь сил зла… При всех этих устремлениях русские мыслители, как правило, особых визионерских дарований не имели, и их концепции, несмотря на всю их философскую остроту, оставались всё же умозрительными призывами. И неудивительно, что феномен Штейнера, нашедшего как будто путь к познанию высших миров, вызывал величайший интерес в русских элитарных кругах.

А. Тургенева рассказывает в своих воспоминаниях, какой в действительности оказалась встреча со Штейнером и антропософией конкретных мыслителей: Н. Бердяева, Вяч. Иванова, Д. Мережковского и 3. Гиппиус, затем Эллиса и, разумеется, Андрея Белого. Ее лаконичные сообщения, дополненные такими ценнейшими документами, как два письма Бердяева Л. Белому, дают читателю богатый материал для размышлений. Почему, в самом деле, встреча русских мыслителей и поэтов с антропософией не стала безоблачным, безпроблемным событием? Почему, если символисты и Штейнер говорили фактически об одном, Штейнер отверг общение с Ивановым, — к чему так стремился глава русских символистов, — и, напротив, от Штейнера-почти со скандалом, обуреваемый страстями — отошел Эллис, самый, казалось бы, его горячий приверженец? В чем существо трагедии Белого, разразившейся именно на почве жизненного общения со Штейнером? Не было ли, при всем видимом сходстве, глубокой разницы между русскими духовными исканиями на рубеже ХIХ-XX вв. и антропософией?.. Над этими и другими, еще более острыми вопросами предстоит размышлять нашим современникам.

Однако о соприкосновении в начале XX века двух духовных культур — русской и немецкой — это рассуждаем мы, с нашей исторической и экзистенциальной дистанции: тогдашние мыслители, поэты, художники были живыми людьми, и ими двигали вполне личные стремления и интересы, о которых прекрасно рассказано А. Тургеневой, Что же влекло этих русских людей к немцу Рудольфу Штейнеру? — Самое глубокое и сокровенное: жажда обрести Христа, от которой неотделимо стремление каждого из них прийти к себе самому, под всеми социальными и условными оболочками найти-таки свое подлинное "я". Надо сказать, что пути тогдашних духовных исканий расходились, духовное возрождение XX века не было чем-то однородным. Ряд представителей русского Ренессанса искали Бога на путях исторического христианства: при всех "но", скажем, П. Флоренского и в особенности С. Булгакова (по-видимому, и Е. Трубецкого) можно считать православными мыслителями. Однако невзирая на все усилия, ни Белому, ни Бердяеву не удалось "пустить корней" в православной Церкви. При этом Бердяев всё же не стал доверяться и Штейнеру, держась за свою достаточно виртуальную "церковность", — тогда как Белый уже в своих воспоминаниях, позабыв все свои обиды и отвлекшись от подлинной личной драмы, определенно свидетельствует: да, именно немец доктор Штейнер, "родной мудрец", впервые открыл ему, Борису Бугаеву, Христа, — осуществил то, что не удалось ни одному священнику на родине, ни одному русскому "старцу". "И я понял впервые себя; и я понял впервые Иисуса"[1], — свидетельствует Белый. Думается, под этими словами подписалась бы и Ася Тургенева, и здесь тайна человеческих судеб. Эллис (вместе с И.Польман-Мой) ушел от Штейнера в католичество; впоследствии сходным путем следовал В. Томберг. Белый же совершенно реально, всем своим существом ощущал: "Его (Р. Штейнера. — A.C.) слова о Христе были (…) самим Христом в нем"; "пурпурный жар исходил от его слов, пронизанных Христом"[2]. Поистине религиозно, в ключе тогдашних русских исканий, переживал Белый феномен Штейнера, когда уже в 1928 г. вспоминал его лейпцигские лекции о Христе: "Свершилось: в Лейпциге опустилась аура любви; и Силы Жизни присутствовали: "Ныне Силы небесные с нами невидимо". (…) Лейпциг стал храмом мистерии"…

Такими были устремления русских "мистиков", приводившие их к антропософии; такой была эпоха исканий — обновления религиозного сознания, на фоне которой читается книга Аси Тургеневой. И что же сама автор ее, что нам сказать о ней? Ася Тургенева… Неслучайно троюродная внучка И. С. Тургенева Анна Алексеевна захотела именоваться Асей: так возникает аллюзия на одну из тургеневских героинь, — вообще на тип тургеневских девушек. С ними Асю Тургеневу роднят душевная чистота и возвышенность внутреннего строя, способность к самоотверженной любви. Фотографии 1910-х годов донесли до нас одухотворенный облик юной женщины. Особенна выразительным кажется нам снимок Аси, сидящей в Гётеануме: сложенные на коленях руки, как бы бессильно поникшие плечи — поза совершенного смирения в сочетании со взглядом, полным обреченности, почти трагическим… Антропософская монахиня — вот странное на первый взгляд словосочетание, тем не менее точно, по-нашему мнению, характеризующее феномен Аси Тургеневой. Отказавшись от личного счастья, Ася полностью отдалась антропософии — делу Штейнера, которое он и вслед за ним его ученики понимали как закладывание основ новой культуры. Ася вносила туда свой вклад в качестве эвритмистки, резчика по дереву на архитравах Гётеанума, стекольного гравера… Была она и интересным художником со своей самобытной философски-художественной идеей: она хотела научиться изображать действительность, исходя, в духе натурфилософии Гёте, из двух фундаментальных начал — света и тени, бытия и небытия, — и достигла здесь неплохих результатов.

Аскетизм, фундаментальная Асина черта, определил и стиль ее воспоминаний. Буквально о тех же самых событиях, о которых пишет Ася, писали и другие, — и здесь помимо многочисленных мемуаров Белого[3] надо упомянуть книгу "Зеленая змея" Маргариты Волошиной. Исследователям предстоит сравнить все эти эпохальные свидетельства, мы же здесь лишь отметим, что книгу Тургеневой от сочинений близких ей людей отличает лапидарность, точность и краткость, доходящая до сухости, — и это в сочетании с самоумалением и стремлением к предельной объективности. Ася-автор хочет максимально стушеваться, как бы не считая свой внутренний мир достойным предметом читательского внимания. При этом за скупым, казалось бы, изложением фактов: читатель ощущает подлинную глубину, серьезность и постоянное усилие автора в работе над собой. Если стиль — это человек, то стиль "Воспоминаний" А. Тургеневой ипостасно представлен в упомянутой фотографии сидящей Аси. Современный читатель, как бы он ни относился к личности и делу Штейнера, несомненно, оценит литературный талант, духовную проницательность и вообще — высокое достоинстве автора настоящей книги. Русский Серебряный век явил в Асе Тургеневой некую свою весьма изящную и характерную грань. А ее "Воспоминания", прикоснувшиеся — пускай на первый взгляд, — и только на первый! — легко, мимолетно — ко всем "болевым точкам" проблемы "русский духовный Ренессанс и антропософия", — бесспорно, — один из шедевров мемуарной прозы, вызванной к жизни той эпохой.