Рудольф Штейнер в Кёльне

Рудольф Штейнер в Кёльне

Маленькая гостиница "Св. Павел" располагалась тогда в точности напротив собора. Кёльнский собор не принадлежит к числу красивейших готических церквей; тем не менее он обладал неповторимым очарованием, — и не только из-за своей громадности, по контрасту с соседними убогими, узкими средневековыми улочками производящей, — почти сверхъестественное впечатление. Впервые встретить доктора Штейнера в тогдашнем Кёльне было особой удачей. Там присутствовали верный фон и масштаб, что позволяло распознать все величие этой личности. Духовное прошлое Запада меня встретило впервые за время моих путешествий именно в этом соборе. Деятельность Рудольфа Штейнера была продолжением духовной традиции: новый — духовный собор вырастал в беспредельное.

Мы ехали вдоль Рейна в новый центр одной из ветвей тогдашнего Теософского общества. Никакой дружественный прием там нас не ждал. Входили и выходили люди с чемоданами, приветствуя друг друга на лестнице. Очень крупная дама с детским лицом и дама чрезвычайно маленькая и изящная, разумеется, не могли ничего добиться от нас. Запинающийся немецкий и затрудненный французский Бугаева были неважной почвой для взаимопонимания. Наконец они поняли, что мы русские; это успокоило их, и они послали за человеком, который мог объясняться с нами. Однако вновь появившаяся дама оказалась еще неприступнее, заявив при том совершенно официально: "Вы желаете говорить с доктором Штейнером? Он только что пришел, и у него нет времени. К тому же где это видано — прийти с улицы и говорить с доктором Штейнером?!" Сбивчивые извинения Бугаева меня не устраивали. "Мы пришли не с улицы, а приехали из Брюсселя", — заявила я с некоторой обидой. "Можно приехать и из Америки и тем не менее ждать", — последовал ответ. Это было уж слишком. Я поклонилась сколь возможно сдержанно и повернулась к двери. "Подождите минуту, — удержала меня строгая дама, — я посмотрю, что можно сделать". Мое возмущение, кажется, не смутило ее. Вскоре она вернулась и сказала, что хотя у доктора Штейнера времени для нас нет, он тем не менее приглашает нас сегодня в пять часов посетить его лекцию для членов Теософского общества.

Мы ожидали лекции в менее радужном настроении. Стоило ли мчаться сломя голову с нашими жгучими вопросами в Кёльн ради того, чтобы высиживать какую-то лекцию, к тому же на совершенно непонятном языке? — Разумеется, эти люди беспокоились о нас еще меньше, чем те в Брюсселе. Из вежливости мы все же пошли туда.

В продолговатом с голубыми стенами зале собралась примечательная публика: по большей части дамы, в основном не очень молодые; многие были в странных, похожих на рубахи платьях с прямыми стулами поверх них; многие носили на шее цепочки с причудливыми подвесками. Хотя эта претенциозность не была проявлением вкуса. Бросалось в глаза отсутствие косметики. Вызывало симпатию человечное, теплое выражение многих лиц. Можно было подметить у этих людей некую общую черту; это была не случайная публика, а единое общество. Более светски выглядела стоящая в стороне группа молодых людей. (В последующие годы я узнала их в наших соработниках при строительстве Здания: это были Ян Стутен, Макс Шурман и Кэте Митчер…)

Я наблюдала за собравшейся аудиторией почти со скукой, пока наконец — что бы это значило? — в стороне у подиума не появилось нечто вроде полоски света, заслоненной людьми; затем это световое пятно исчезло и потом возникло вновь… Наконец показалось очертание головы: доктор Штейнер. Я знаю, что это он, хотя еле могу его видеть. Вот он поднимается на подиум.

В 1909 году, более трех лет назад, я однажды видела маленькую фотографию Рудольфа Штейнера. Тогда же произошел мой первый разговор с Бугаевым. "Посмотрите: это немецкий ученый, который утверждает, что можно познать духовный мир с помощью научного метода", — сказал он мне тогда. "Отважный ученый", — ответила я. Но в этих чертах выражалась не только отвага, но и огромная серьезность, какая-то не поддающаяся словесному определению сила. — А теперь, спустя три года, мы сидели здесь, взирали на лик этого человека и вслушивались в его речь. Это было величайшее и важнейшее событие всей моей прежней жизни; оно так глубоко захватывало все существо, что было совершенно невозможно отделить себя от этого впечатления. Вживание в голос — его звучание и ритмику, в жестикуляцию, в выражение лица было столь интенсивным, что у слушателя не возникало ни единого вопроса. Слушатель лишь знал: то, в чем он сейчас живет, есть его исконнейшая родина. Только когда лекция закончилась, он спрашивал себя в потрясении: что же произошло? Из сказанного я не поняла ни единого слова, и однако благодаря одному слуху я пережила столько, как если бы поняла все.

Если я не ошибаюсь, в тот же самый вечер состоялась открытая лекция "Христос и XX век". Теперь мы с другими чувствами занимали места в убогом лекционном помещении. Внезапно у меня на коленях оказывается огромная соломенная шляпа с розами; вслед за ней движется почти что через меня крупная дама с детским лицом: это фрейлейн Шолль, руководительница кёльнской ветви, в своей работе тесно связанная с еще носящим тогда это название Теософским обществом Германии. С дружелюбнейшей улыбкой она сказала: "Доктор Штейнер ожидает вас завтра в три часа".

В эту ночь передо мной, словно подхваченные ураганом, проносились картины прошлого, вызванные потрясениями дня; ни одну из них удержать было невозможно. Бугаев тщетно пытался набраться мужества для предстоящего визита с помощью бутылки рейнвейна за обедом.

Доктор Штейнер спокойно и сосредоточенно ожидал нас в несколько затемненном помещении, сидя спиной к окну. В сумраке его глаза казались еще больше; взгляд, направленный сквозь нас и поверх наших голов, серьезно останавливался на нас. В качестве переводчика выступала фрейлейн фон Сиверс, вчерашняя строгая дама. В волнении, спотыкаясь на каждом слове, Бугаев пытался описать сложные вещи, касающиеся фрейлейн фон Минцловой.

Доктор Штейнер слушал молча. Подобно тому, как его взгляд словно заходил за созерцаемый им предмет, при его слушании также возникало впечатление, что он вслушивается во что-то совсем другое, глубинное. — Затем пришел мой черед рассказывать; и вновь мне показалось, что важнее моего рассказа для него будет то, что ему откроет мой голос, мои движения. Фрейлейн фон Сиверс попыталась шуткой разрядить возникшее между нами напряжение. "Итак, в тот раз это произошло в трамвае, а не во сне?[4] — насмешливо и как бы между прочим спросила она. — Быть может, тот господин нашел, что Вы хорошенькая?" — Она с трудом могла понять, что мы предприняли наше путешествие, чтобы спросить, следует ли нам искать контактов с другими оккультистами. Однако доктор Штейнер сохранял глубокую серьезность.

После недолгого молчания он, поднявшись, сказал: "Если вы никому не давали обещания, что ко мне не придете, тогда я вас приглашаю. Приезжайте летом в Мюнхен. Вы сможете понаблюдать, как мы живем и работаем, и тогда вы увидите, подходит ли это вам". — Вот все, что он ответил, но настоящим ответом была сама его личность. С нас словно спала тяжкая ноша. Теперь и фрейлейн фон Сиверс сделалась дружелюбной. "Вы можете поехать с нами в Швецию?" — спросила она. "Нет, нет, приезжайте, если можете, в Мюнхен", — сказал доктор Штейнер. Мы выразили свое согласие. "Будет еще одна лекция для членов Общества. Вы придете завтра?" — спросила фрейлейн фон Сиверс. Однако у нас были с трудом полученные билеты на фестиваль Метерлинка в Брюсселе. Я не забуду удивленного взгляда фрейлейн фон Сиверс, вызванного таким предпочтением. Доктор Штейнер попрощался весело и мило, сделав характерное для него движение рукой.

Перепутав от волнения дверь в прихожей, Бугаев по ошибке ввалился в еще не убранную спальню, — к громкому ужасу целой вереницы дам, одетых по-праздничному в белое. Бедняжки долго ждали из-за нас. Доктор Штейнер должен был изыскать для беседы с нами время, которого фактически не было.

Тихое человечное тепло, все, что исходило от него, было переживанием того, что он знает тебя, знает твою глубочайшую сущность — во времени и в вечности, знает твою судьбу с ее добром и злом. Об этом свидетельствовало то, как тепло он относился к твоему существу, протягивая руку, помогая тебе прийти к самому себе; все это потрясало до глубины души.

Чтобы покончить с затронутыми здесь темами, я остановлюсь еще, забегая вперед, на некоторых вещах. Примерно в 1915 году у Бугаева произошла примечательная встреча в соборе Лозанны. Пожилой незнакомый господин после короткого разговора с Бугаевым вытащил из кармане книжку и торжественно прочитал по ней условные слова из Евангелия, которые упомянула фрейлейн фон Минцлова. Затем он простился. — "Этот господин, — сказал впоследствии доктор Штейнер, — сам не имел ко всей ситуации никакого отношения. Фрейлейн фон Минцлова умерла и не могла успокоиться, пока не закончила того, что начала. Через него говорила она".

После кёльнских впечатлений как разочаровывал мир с его блестящими достижениями! Пустым и неподлинным показалось нам большое празднество, устроенное в Брюссельском театре в честь Метерлинка. Всемирно известный эстет казался тучным мясником в сравнении с простым, но благородно-элегантным обликом доктора Штейнера: его стройная, подвижная фигура в черном сюртуке словно была окружена атмосферой XVIII века. Сквозь его черты просвечивали величие и трагизм ушедших эпох. Старец, ученый, художник, борец, юноша — его обличье постоянно менялось. На его лице всегда присутствовал некий отпечаток, который встречается только в величайших произведениях искусства. Он влиял на окружающих подобно портретам Рембрандта, показывающим скрытую сущность так же отчетливо, как и чувственно воспринимаемое. Его легкая, ритмичная походка производила такое впечатление, что Земля присоединяется к этому ритму. Корпус его был очень прямой, но подвижный, с подвижными руками и быстрыми поворотами; голова слегка откинута назад и при этом несколько наклонена вперед. Такая осанка присуща только орлу, — на память приходил и орлиный взгляд, стремительный и острый, или же широко открытый глаз орла, взирающего на Солнце, но при этом полный бесконечной боли и тепла. Многие пытались описать доктора Штейнера, но ни наши слова, ни наша кисть не могли преодолеть той пропасти, которая отделяла его от нас, — даже его внешность. — Но он встречал эти попытки с самым естественным дружелюбием. Вновь и вновь приходилось изумляться этой естественности.

Облик Марии фон Сиверс действовал совсем иначе, при этом гармонично дополняя облик доктора Штейнера: сухость, сдержанность, царственная прелесть, классическая красота, словно приглушенная официальностью. Было нелегко распознать нежность черт за цветущим цветом ее лица. Если при виде доктора Штейнера вспоминался орел, то при взгляде на нее хотелось думать о величии льва. Вызывала удивление сила, исходящая от нее и сквозящая в движениях ее нежно очерченных рук. Только ее ближайшим друзьям была знакома ее жизнерадостная веселость, ее чистый, детски доверчивый взгляд. Одежда ее была совершенно непритязательной, но ее всегда окружали цветы.