XXI НЕГР НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ

XXI

НЕГР НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ

Вы, может быть, думаете, что на этом мы покончили с Атексисом?

Вовсе нет!

Через неделю после июньского мятежа я увидел Алексиса входящим в мой кабинет.

На боку у него была сабля, на голове — залихватски сдвинутая шапка.

— О, вот и ты, Алексис! — сказал я ему.

— Да, сударь.

— Ты, кажется, очень весел, друг мой?

— Да, сударь, — подтвердил Алексис, показывая в улыбке свои тридцать два зуба.

— Значит, в твоем положении произошли перемены?

— Да, сударь, и большие.

— И какие же, мальчик мой?

— Сударь, я больше не служу господину Аллье.

— Так! Но ты по-прежнему служишь Республике?

— Да, сударь; но…

— Что «но», Алексис?

— Сударь, я больше не хочу быть моряком.

— Как это ты больше не хочешь быть моряком? Но кем же ты хочешь быть, ветреник?

— Сударь, я хочу перейти в национальную гвардию.

— В национальную гвардию, Алексис?

— Да, сударь.

— У тебя есть для этого причина?

— Сударь, в национальной гвардии дают награды!

— После сражения.

— Сударь, я буду сражаться, если потребуется.

— Ах, черт! Да ведь это полная перемена фронта, мой мальчик.

— Не знаете ли вы полковника национальной гвардии?

— Конечно, я знаю его, это Клари.

— Если вы захотели бы дать мне письмо к нему…

— Я только этого и хочу.

— Только… — начал Алексис и в нерешительности умолк.

— Что?

— Пожалуйста, не надо аттестата, сударь.

— Не беспокойся.

Я дал ему письмо к Клари, на этот раз с правильно указанным адресом.

— А теперь, — произнес Алексис тем же тоном, каким центурион в Фарсале говорил Цезарю: «Теперь ты увидишь меня лишь мертвым или победителем!», — теперь господин больше не увидит меня или же увидит в форме национальной гвардии.

Через полтора месяца я снова увидел Алексиса — в форме национальной гвардии.

— Ну что, Алексис, — сказал я ему — ты еще не награжден?

— Ах, сударь, как мне не везет! С тех пор как я в национальной гвардии, больше никаких мятежей не происходит, как нарочно!

— Бедный мой Алексис, тебя просто преследуют несчастья.

— И к тому же национальную гвардию собираются распустить, а нас перевести в армию.

За этой новостью последовал вздох, и Алексис посмотрел на меня своими большими нежными глазами.

Эти большие, ласково смотрящие глаза и этот вздох означали: «О, если бы господин захотел снова взять меня слугой, я предпочел бы служить моему господину, чем служить господину Аллье и даже чем служить Республике».

Я притворился, будто не вижу этих глаз, не слышу вздоха.

— А теперь, — сказал я, — если ты хочешь вернуться во флот…

— Спасибо, сударь, — ответил Алексис. — Представьте себе, судно, на котором я должен был плыть, если бы не перешел в национальную гвардию, потерпело крушение; оно погибло вместе с командой и со всем добром.

— Чего же ты хочешь, мой мальчик! Крушения — чаевые моряков.

— Брр! А я не умею плавать; я все-таки предпочел бы перейти в сухопутную армию. Но все равно, если вы знаете какое-нибудь место, даже если там будет не так хорошо, как у вас, что ж, мне все равно.

— Эх, бедный мой мальчик, через неделю после Февральской революции ты говорил мне: «Слуг больше нет» — и ты ошибался. Но через восемь месяцев после провозглашения Республики я говорю тебе: «Больше нет хозяев», и думаю, что не ошибаюсь.

— Стало быть, сударь, вы советуете мне оставаться солдатом?

— Я не только тебе это советую, но даже не знаю, как бы ты мог поступить по-другому.

Алексис вздохнул еще тяжелее, чем в первый раз.

— Вижу, я должен смириться, — произнес он.

— Думаю, мальчик мой, это в самом деле лучшее из всего, что ты можешь сделать.

И Алексис вышел не вполне смирившись.

Три месяца спустя я получил письмо со штемпелем Аяччо.

Я не знал в Аяччо ни одной живой души. Кто бы это мог писать мне с родины Наполеона?

Единственным средством ответить самому себе на этот вопрос было вскрыть конверт.

Я сделал это и заглянул в конец письма.

Оно было подписано: «Алексис».

Каким образом Алексис, не умевший писать, когда я расстался с ним в Париже, писал мне из Аяччо?

Вероятно, об этом я мог узнать из письма.

Я прочел:

«Господин и прежний хозяин,

я воспользовался рукой каптенармуса, чтобы написать эти строки и чтобы сообщить Вам, что я попал в прескверное место, где нечем заняться, если не считать девушек, которые хороши собой, но с которыми нельзя заговорить, потому что здесь все между собой родственники и, если вы потом не женитесь, вас убивают.

Это называется вендетта.

Если бы Вы, господин, могли вытащить меня из этой проклятой страны, где мы не осмеливаемся ходить мимо кустов и где нас заели насекомые. Вы оказали бы большую услугу Вашему несчастному Алексису, который молит Вас об этой милости именем доброй госпожи Дорваль, которую Вы так любили и которую, как я узнал из газет, мы имели несчастье потерять.

Мне кажется, если бы Вы немного захотели этим заняться, Вам не очень трудно было бы это сделать, поскольку я не такой уж хороший солдат и думаю, что мои начальники не слишком мною дорожат. В таком случае, господин и прежний хозяин, Вам надо будет обратиться к моему полковнику, чей адрес Вы найдете ниже.

Здесь не составит большого труда узнать меня по Вашему описанию. Я единственный негр в полку.

Что касается того, каким образом я вернусь в Париж, не беспокойтесь об этом. Как только меня уволят, мне дадут бесплатный проезд по морю до Тулона или Марселя. Когда я буду в Тулоне или Марселе, я пойду в Париж cum pedibus et jambibus[6].

Мой каптенармус объясняет мне, что это означает своими ногами.

А теперь, господин и прежний хозяин, если мне выпадет такое счастье вернуться к Вам, я торжественно обязуюсь служить Вам бесплатно, если надо, и обещаю служить Вам лучше, чем служил, когда Вы давали мне тридцать франков в месяц.

Однако, если Вы пожелали бы поскорее вновь увидеть меня и захотели бы прислать мне немного деньжат, чтобы я мог проститься с моими товарищами не как подлец, это было бы очень кстати для того, чтобы выпить за Ваше здоровье и облегчить себе путешествие.

Остаюсь и останусь навеки, мой добрый прежний хозяин, Вашим преданным слугой

Алексисом».

Дальше следовал адрес полковника.