Доктору Сиднею Дреллу

Доктору Сиднею Дреллу

Доктору Сиднею Дреллу

Стенфорд, Калифорния

США

Дорогой Сидней!

Я горячо благодарен Вам и всем, кто принял участие в собрании Физического общества 26 января, — в первую очередь тем, кто выступал. Слышал я радиосообщения с большим трудом из-за глушения и, возможно, не полностью. Это было для меня в моем горьковском состоянии большой радостью. Елена тоже очень радовалась этим передачам. Все, что касалось моих научных работ и их оценки, показалось мне даже чрезмерным, сам я не так высоко их оцениваю и очень огорчаюсь, так как мне хотелось бы сделать больше. При общей очень высокой оценке Вашего собрания я сожалею, что ни в одном сообщении (насколько это передал "Голос Америки") не были обсуждены юридические или, вернее, антиюридические особенности моего положения. С момента, как меня схватили и привезли в прокуратуру 22 января 1980 года, я живу в Горьком под арестом — круглосуточный милицейский пост вплотную к дверям квартиры, но это нельзя назвать домашним арестом, потому что я нахожусь не у себя дома, и нельзя назвать ссылкой, так как в ссылке нет охранников у дверей и не ограничивают контакты с приезжающими — ко мне же, кроме жены, практически никого не пускают. Никакие официальные учреждения не взяли до сих пор на себя ответственности за примененные ко мне беззаконные меры и установленный мне режим. Согласно Конституции СССР, никто не может быть подвергнут наказанию иначе, как по суду. Любой осужденный имеет право на кассацию, на обжалование действий официальных лиц, и какие-то официальные лица несут ответственность во всяком случае за жизнь осужденного. Я лишен всех этих прав и фактически нахожусь вне закона — заложник, не известно, в чьих руках. А то, что сотрудники КГБ проникают в квартиру (подчеркиваю — тайком от милиционера), не только является грубейшим нарушением права, но и создает непосредственную опасность для жизни. Я не люблю агравации, и если я сегодня вынужден это писать, то только потому, что я хочу, чтобы это знали мои западные коллеги, а что касается моих коллег в СССР, то они, имея опыт жизни в нашей стране, прекрасно это понимают, и их молчание фактически является соучастием; к сожалению, в данном случае ни один из них не отказался от этой роли, даже те из них, кого я считаю лично порядочными людьми. Вся почта ко мне проходит через КГБ, до меня доходит лишь ничтожная ее часть. В этом году поздравления к Новому году из-за рубежа я получил лишь от наших детей. Письма, посланные мне через президиум АН СССР и президента, тоже мне не передаются. Академия наук нарушает также и мои чисто академические права, предусмотренные уставом (участие в общем собрании и др.), разрешая таким образом КГБ вмешиваться во внутриакадемические дела. В силу перечисленных незаконных особенностей моего положения и клеветы в мой адрес мое требование суда остается в силе. Я вновь писал об этом, как и о своей позиции в целом в письме президенту АН СССР Александрову 25 ноября прошлого года.

В положении заложников оказались и члены моей семьи, в первую очередь — моя жена, потому что она является единственной связью между мной и внешним миром. Заложником стала также Лиза — невеста Алеши, ее шантажируют, ей запретили ездить в Горький, ей угрожают арестом (вполне официально), сумасшедшим домом (неофициально), а на клевету о ней наши средства массовой информации истратили не меньше бумаги, чем на меня. Используя минутную слабость Лизы — попытку самоубийства, сейчас власти реально хотят довести ее до смерти, и ни о каких условиях для научной работы не может идти речи, до той поры пока мы ежечасно и ежедневно волнуемся за ее судьбу. Только ее выезд из СССР может создать предпосылки для минимальных общений с моими советскими коллегами. Я писал об этом Велихову и Александрову, Брежневу и официальным лицам из ОВИРа — ни от кого, в том числе и от коллег, ответа я не получил. Я в связи с этими обстоятельствами вынужден считать, что КГБ манипулирует судьбой Лизы исключительно с целью шантажа и давления на меня. Я не вижу других причин, по которым Лизу не выпускают из СССР.

Перечтя это письмо, я понял, что это нечто вроде итога за год жизни в Горьком в моем (уж не знаю, как назвать) странном качестве бессудно и бессрочно осужденного. Год сложился нелегкий. Я не очень хорошо себя чувствую, в последнее время у меня скачет давление — то очень низкое, то очень высокое, какая-то вялость, но много об этом говорить не хочется. Кстати, Академия наук, в числе прочего, лишила меня и медобслуживания, а когда сюда явился не вызываемый мной незнакомый врач (явно из КГБ), я был вынужден отказаться от его услуг.

Передайте мою искреннюю благодарность доктору Стоуну и всем, кто вспомнил, что 22 января был день рождения этого моего нового горьковского состояния, а также всем, участвовавшим в подготовке номера "Сайенс".

Я хотел бы обратить внимание всех выступающих в мою защиту, что мои обращения в официальные органы и обращения моих западных коллег блокируются КГБ. Поэтому наиболее реальным действием для всех, кто хочет мне помочь (в частности — в проблеме Лизы), может явиться привлечение к участию в этом государственных деятелей своей страны с тем, чтобы они могли обратиться с ходатайствами к советским руководителям. Кроме того, я хотел бы просить тех моих коллег, которые приезжают в СССР, по возможности встречаться с моей женой, чтобы получать сведения обо мне не из третьих рук, такие сведения почти всегда бывают искаженными.

В этом месяце была у меня и у Елены радость — вместе с очень многими во всем мире, когда мы узнали об освобождении американских заложников. Я всегда считал их захват трагическим событием, тесно связанным с другими жгучими событиями современного мира.

Это письмо Вам я считаю открытым и был бы благодарен, если бы Вы нашли возможность опубликовать его в американской прессе, в частности — в изданиях ФАС и Физического общества.

С самыми лучшими чувствами и пожеланиями, как всегда дружески, искренне Ваш.

Андрей Сахаров

Горький

30 января 1981 г.