ЧАСТЬ 9 ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ.
ЧАСТЬ 9
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ.
1
В конце января 1979 года Сименон получает письмо от Дениз на четырех страницах.
Она пишет об опасности алкоголизма и нависшего безумия. Она никого не винит. Она боится, что ее болезнь может стать необратимой и просит передать всем, что она всех любит, обнимает, благодарит…
Он отвечает немедленно. Сердечно, но коротко:
«Дорогая Дениз!
Твое письмо меня порадовало. Я давно надеялся, что ты поймешь, как я беспокоился о тебе. Судя по всему, лечение в Авиньоне пошло тебе на пользу, не следует прервать его.
Сейчас здесь находится немецкое телевидение. Меня ждут камеры. Я напишу тебе попозже. С любовью Жорж».
В феврале1970 Мари-Джо исполняется 17 лет. Сименон покупает ей квартиру в Париже на бульваре Мадлен: девушка собирается посвятить себя рисованию или театру. Сам же продолжает писать в привычном ритме, считая писательство единственным средством самовыражения.
К началу лета Сименон заканчивает «Мегрэ и осведомитель» и получает странное письмо от Дениз, по сути – шантаж. Она сообщала, что крупное издательство предложило ей написать серию статей о жизни с мужем. Дениз намерена выполнить пожелание издателей, со всей откровенностью описав омерзительную сущность Сименона. Книга будет вскоре издана, если Жорж не примет ее условия: переводить в конце каждого месяца, начиная с 30 июля 1971 года, половину огромной суммы на ее банковский счет в Авиньоне, а другую – на счет в Швейцарии.
Он отвечает телеграммой:
«Я получил твое письмо. Разумеется, и речи быть не может о принятии твоих условий. Публикуй свой бред».
«Денежные вопросы всегда претили мне – я вовсе не скупец. Но я не терплю и угроз, попыток загнать меня в угол». Отныне Дениз будет связываться с мужем только через адвокатов. И поспешит давать интервью во все журналы, охотно публиковавшие скандальную информацию. Она даже выступила на телевидении Франции. Выглядела неживой, накаченной наркотиками. Жорж смотрел на лицо женщины, столько лет притягивавшей его, подарившей ему троих детей, и чувство жалости к ней, к своим неосуществившимся надеждам сжимало его сердце. Тереза видела, как по щекам Жоржа катились слезы, которых он не замечал…
Приехала Мари-Джо. Присев на подлокотник его кресла, спела под гитару сочиненную ею песню «Когда тебе будет сто, мне будет пятьдесят». Он ощущал, что в слова дочь вложила куда больше чувств, чем могла выразить. Она продолжала верить, что ошибка судьбы, предназначившей ей роль дочери, а не жены, является самой большой непоправимой бедой ее жизни.
«Я знаю, некоторые упрекнут меня за так называемую «вседозволенность» то есть пермиссивное воспитание, как принято говорить сегодня, которое я дал всем четверым детям. По их мнению, это еще простительно по отношению к мальчикам. Но для девочки!
Однако я не стыжусь, и даже признаюсь, что не жалею об этом. «Хорошее воспитание» порождает много бунтовщиков как было в моем случае. И лицемеров, как происходит еще чаще. Мне до сих пор не по себе в обществе, где «прекрасные манеры» скрывают постыдное поведению, которое не собираются исправлять, а только прячут».
2
Мари-Джо тщетно искала своего пути в жизни – путешествовала, увлекалась музыкой, рисованием, изучением английский, снова брала уроки чечетки. Возвращаясь в Эпаленж, часами писала у себя в комнате.
– Детка, отчего ты грустишь? – Отец бережно погладил ее золотые волосы. – Ты так одарена и так красива, твоя жизнь должна быть прекрасной.
– Я никогда не смогу быть счастливой. Я слишком похожа на мать. – Мари-Джо прижалась к его груди. – Мне страшно. Страшно самой себя. Дэд… может, мне отдохнуть в Пранжене?
Созвонившись с профессором Дюраном, Жорж повез знакомой дорогой свою девочку в клинику. История с Дениз повторялась. Он старался не показывать, как велико было охватившее его чувство ужаса, страха перед будущим.
Мари-Джо осталась в Пранжене, отец навещал ее. Она выглядела повеселевшей, общительной, подружилась с персоналом и молодыми пансионерками. Она говорила о Дюране, как о друге и, похоже, ей удается избавиться от своих фобий.
Летом Сименон, отпустив весь персонал в отпуск, поселяется с Терезой в отеле «Лозанн-Палас», что бы быть поблизости от дочери. У них прекрасный номер, с балкона которого виден весь город, утопающий в садах и парках.
Однажды среди ночи позвонил портье и вскоре в дверях стояла Мари-Джо.
– Не помешаю, Дэд?
– Входи скорее! – Обняв дочь, Сименон почувствовал, как она дрожит.
– Могу я пройти в туалет?
Она осталась там долго и вернулась с посвежевшим лицом.
– Я хочу есть, Дэд.
Сименон заказал в номер сэндвичи и кока-колу. Тереза деликатно оставила их вдвоем.
– Тебя отпустили? Я так рад!
– Я ушла сама, никому ничего не сказав.
– Ты поссорилась с Дюраном?
– Нет. Утром вдруг захотелось уехать и я села в такси. Даже не знала, куда еду.
– Дорогая, по-моему, надо вернуться и объяснить все профессору, а потом уже уйти.
– Я не хочу уезжать от тебя.
– Так будет лучше. А я буду ждать тебя здесь, ты можешь приехать в любую минуту.
– Ты точно знаешь, что так будет лучше? – во взгляде Мари Джо была мольба и решимость.
– Конечно, дорогая! Надо еще подлечиться и все будет отлично!
Мари-Джо уехала. Прождав около часа отец позвонил Дюрану.
– Успокойтесь, Сименон. Мы мирно побеседовали. Она сама не понимает, что с ней произошло, поводов для беспокойства нет. Она по собственной воле решила остаться в клинике.
Лишь в 1978 году Сименон узнает об истории с матерью, причинившей травму мари-Джо. Только сейчас она решилась рассказать об угнетавшем ее «инцесте» докторам. Очевидно, признание принесло ей большое облегчение. Когда Сименон навешал дочь, они гуляли, взявшись за руки, по парку. Мари-Джо была весела, словно освободилась от тяжкого груза и напоминала отцу смеющуюся девочку из времен вальса на террасе приморского отеля.
В июне с «благословением» Дюрана Сименон привозит дочь домой. Она вернулась к своим занятиям, и все лето прошло спокойно. Сименон с Пьером и Мари-Джо отдыхал весь июль в Ла-Боле, предоставив дочери полную свободу. Снова – «свободу»! Похоже, именно ее она боялась и так нуждалась в строгом присмотре и даже отеческой тирании единственного человека, который был способен повлиять на нее. А ему было спокойней думать, что все успокоилась и Мари-Джо придается девическим радостям.
3
Вернувшись в Эпаленж девятого сентября, Сименон поцеловал Мари-Джо на ночь и спокойно уснул. Утром прислуга принесла письмо.
«Для Дэда. Лично!!!
Прошу тебя, не сообщай в полицию. Я уезжаю не надолго!
О, Дэд! Я до того взволнована, рука у меня дрожит так сильно, что я не знаю, сумею ли дописать письмо до конца…. Я уезжаю только потому, что в душе ощущаю состояние неуравновешенности перед лицом жизни, которое вынудит меня снова вернуться в больницу, а я не могу этого вынести… Уже около двух недель я чувствую, как постепенно мало-помалу иду ко дну, что я стискиваю зубы, играя комедию перед собой и другими.
Ты видишь, я пыталась, старалась делать все возможное, чтобы прийти к горькому выводу, от которого делается больно, что я далеко не исцелилась. И никогда не прощу судьбе ее ошибку… Моих сил явно не хватило до сих пор и уж, конечно, вряд ли что изменится после моего отъезда. Но так, по крайней мере, у меня будет возможность справиться самой и, даже если я действительно пойду ко дну, то это уже не имеет значения, раз все будет происходить не у тебя на глазах, Дэд!
… Я оказалась с пустыми руками и так далека от того, чтобы сосредоточиться на каком-либо устойчивом будущем… Я чувствую огромную любовь, но не имею права поделиться ею или выразить ее; моя дружба всегда оказывается неверной, потому что я слишком часто бываю занята восстановлением шаткого душевного равновесия.
…Мне не удается исцелиться, поэтому я пытаюсь бежать. Хотя бегство это нереально – ведь всюду, куда бы я ни пошла, я окажусь наедине с собой. И тобой…
Зато я смогу немного расслабиться и не чувствовать что я теряю достоинство в твоих глазах…. Борьба, которую я веду вот уже более семи лет с самой собой, слишком тяжела. Я провела в Пранжене полтора года, что бы оказаться, практически, в том же положении, как раньше. Меня одолевает тревога, я не способна вести себя нормально.
Я не собираюсь надолго оставаться вдалеке от тебя. Вот только не знаю, как я смогу не чувствовать себя отвратительной по возвращении. Я у тебя почти «украла» около 1000 франков на свое путешествие. Это ужасно. Впервые в жизни я беру таким образом что-то, не принадлежащее мне!
Прости, Дэд! Прости за то, какой я была и какая я есть, за все, что я по своей вине испортила в отношениях с тобой. Я люблю тебя по-настоящему, но в это ты, наверняка, ни за что не поверишь, и, может, поэтому мне так больно»
Трудно даже представить чувства отца, получившего такое письмо от любимой дочери. Девочка больна, больна мучительно. Она не может спастись от тревоги и страха, поселившихся в ней, как злые пришельцы. Она не может сбежать от них и никто не в силах помочь ей. Почему так неодолима эта зависимость от него? Ведь знал же он, когда шестимесячная малышка потеряла сознание от невстречи с ним, что имеет с дочерью таинственную связь. Знал и надеялся, что связь ослабнет, как только девочка обретет самостоятельность. Но она превратилась в манию. Можно лишь предположить, что дало о себе знать психическое заболевание, унаследованное от матери и усугубленное ее извращенным влиянием на девочку. А вся детская жизнь Мари-Джо? Между пылкой любовью и заботой отца и его «изменами», происходящими на ее глазах?
Позже Сименону сообщат диагноз: «потеря личности». Слова пустые и страшные. За ними стоит та неравная и невыносимая борьба, которую ведет эта совестливая, чуткая девочка с мучившими ее демонами.
Вечером Мари-Джо позвонила, сообщила, что оказалась в Париже и с трудом нашла отель. По адресу Сименон понял: девочка попала в дом свиданий. И что? Он едет за ней? Он спасает ее из жуткой ловушки? Нет. Сименон делает вид, что не понял, в какую пропасть угодила Мари-Джо. Он даже не просит ее вернуться, но советует найти другой отель. Через месяц Мари-Джо сообщит, что встретила молодого актера, игравшего в спектакле «О, Калькутта» – модном мюзикле, где все исполнители появлялись обнаженными и по ходу действия покуривали травку. Это была сенсация для Парижа – первая ласточка грядущих перемен, связанных с «бунтующим поколением» и сексуальной революцией. Мари-Джо влюбилась в длинноволосого певца, поселилась у него и окунулась в богемную жизнь. Теперь она, как когда-то Тижи, разогревала еду на плитке что бы покормить «своего мужчину».Она явно старается идти «по следам» отца, создавая иллюзию прожитой вместе с ним жизни.
Сименон пишет романы «Невиновные» и «Мегрэ и мсье Шарль», еще не ведая, что простился с Мегрэ навсегда.
Дочь навестила его вместе с лохматым Роже – симпатичным и искренним. Он даже чем-то похож на молодого Сименона – копна вьющихся волос, нос с горбинкой. И эпотажное пижонство рваных джинсов, и браслеты, и талант, и стремление проникнуть в беды человечества… Возможно, это ее шанс избавиться от наваждения?
Сименон покупает дочери большую квартиру в Париже в новом квартале на бульваре Мадлен, где она сможет жить со свом юным другом. Мари-Джо больше не думает о литературе и рисовании – она решила посвятить себя театру. Для этого надо учиться на дорогостоящих курсах актерского мастерства, которые берется оплачивать отец. Он рассказал дочери о принятом им обязательстве выплачивать детям содержание до 26 лет. И добавил:
– Впрочем, в отношении тебя ограничения в возрасте не будет. Главное для меня, что бы ты была счастлива.