Время собирать камни: евангельские и фольклорные образы в поэзии Александра Башлачёва (Лидия Дмитриевская)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Время собирать камни: евангельские и фольклорные образы в поэзии Александра Башлачёва (Лидия Дмитриевская)

«Я стану хранителем времени сбора камней»

А. Башлачёв. Черные дыры

«Талант попадает в цель, трудно достижимую, гений попадает в цель, которую никто не видит»

А. Шопенгауэр

Лидия Дмитриевская, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник, доцент кафедры филологического образования Московского института открытого образования

Александр Башлачёв родился и жил в атеистическую советскую эпоху, в городе труб, закопченного неба, с единственной церковью, и то без куполов (купола восстановили в год смерти Башлачёва — 1988). Город Череповец вырос под стенами Воскресенского монастыря, но в XX веке превратился в придаток металлургического комбината. История города отражает судьбу страны.

В стремлении стать выше действительности одни в своем творчестве приподымаются лишь до уровня отрицания и критики свысока, а другие способны вознестись до истинной любви (даже в критике). Наверное, этим во многом определяется и смысл творческого пути, в том числе и у А. Башлачёва:

«Я… очень люблю жизнь, люблю страну, в которой живу, и не мыслю себе жизни без нее и без тех людей, которых я просто вижу. Я всех люблю на самом деле, даже тех, кого ненавижу. Едва ли я смогу изменить их своими песнями, я отдаю себе в этом отчет. Но ничего не проходит бесследно. И пусть это будет капля в море и именно в море. То есть я ее не выпью сам. Если я брошу свое зерно, и оно даст всходы, и будет не одно зерно, а — сколько там, в колосе, зерен, десять, или тридцать, или пятьдесят — я считаю, что прожил не зря… Я пытаюсь, слушая свою душу, не глушить ее и петь так, как поется. И ничего не придумывать»[38].

Даже в этой небольшой части интервью можно почувствовать, что язык Башлачёва дышит метафорами. В устной неподготовленной речи при желании легко проследить, каким образом формируется мысль, и нельзя не удивляться, как естественно, безыскусно и при этом очень эмоционально она бежит у молодого поэта (интервью длится полтора часа), насыщаясь по ходу заново рожденными или уже спетыми метафорами. Слушатель или читатель может не понимать смысла весьма необычных образов в песнях Башлачёва, но обязательно чувствует их несочиненность, неискусственность, искренность. Поэтому и читатель, и слушатель, не всегда понимая, воспринимает их как свое. Нам близко только то, что «…мы чувствуем, что это естественно, что это не искусство, что это не придумано. Главное, чтобы пела душа. А там будет видно, какая твоя душа»[39].

Призывая коллег рок-поэтов вернуться к своим корням, Башлачёв и сам ведет поиски новых способов выражения мысли через возвращение к исконно русским жанрам: частушке, русской народной песне, былине… Недаром Башлачёва шутя называли «русским народным рок-поэтом».

Родина Башлачёва, Вологодская область, богата фольклором. Специалистами собраны тома вологодских сказок, календарных и лирических песен, причетов, загадок… В том же краю в конце XIX века зародилась частушка. Впервые о ней написал русский прозаик, публицист Глеб Иванович Успенский, посетив летом 1889 года Череповецкий уезд[40]. Писатель поразился «несметному количеству» частушек, создававшихся каждый день в каждой деревне и являвшихся отражением духовной жизни народа.

А вот некоторые из башлачёвских частушек:

Мы с душою нынче врозь.

Пережиток, в опчем.

Оторви ее да брось —

Ножками потопчем.

<…>

Душу брось да растопчи.

Мы слюною плюнем.

А заместо той свечи

Кочергу засунем.

Ванюша

«Частушка и рок-н-ролл — я просто слышу, насколько они близки»[41], — говорил А. Башлачёв в интервью Б. Юхананову.

Удивительно сходство судьбы русского рок-н-ролла и народной песни — и то и другое было неугодно властям. Рассказывая о поисках певцов в Великом Устюге (все в той же Вологодской области) в начале XX века, Е. Линева вспоминает о встрече с городовым, который «с самодовольством верного исполнителя приказаний начальства отрапортовал: „Их нигде не найти-с! Как только где покажется слепец, мы его тотчас увольняем-с! Смута от них. Народ скопляется!“»[42]. Как это похоже на «знаменитые» слова чиновника из отдела культуры конца XX века: «У нас в Череповце с рок-музыкой все в порядке — у нас ее больше нет» (из воспоминаний А. Троицкого).

Сегодня «городовые» могут спать спокойно: с народной песней и рок-музыкой у нас окончательно «все в порядке…»

Но обратимся-таки к намеченному темой курсу: евангельские и фольклорные образы в творчестве А. Башлачёва.

Четыре стихотворения 1986 года — «Имя Имен», «Вечный пост», «Тесто», «Пляши в огне», — объединенных пометками А. Башлачёва в цикл, как раз и созданы на метафорическом переосмыслении евангельских и фольклорных образов. Остановлюсь на этом цикле, чтобы идти вглубь, а не снимать сливки со всего творчества поэта.

Есть песни, которые не теряют мощи на немой бумаге, но эти четыре нужно еще и слышать — и слышать подряд (сам автор их подряд для записи так и не спел). Башлачёв эти вещи не поет… тут другое: он воет юродивым пророком в песне «Имя Имен», требует, умоляет, клянет, клянется, заклинает, бросает вызов… в остальных. И всегда на пределе эмоциональных человеческих сил. Погружаясь во время исполнения в бездну своих песен, поэт сжигает себя: человеку не дано сил, чтобы долго нести боль мира и предчувствие его близкого конца. Но нести надо, потому что для того пришел. Его самосожжение не было бы напрасным, если бы он донес открывшуюся ему истину, но люди предпочитали заряжаться драйвом и оставаться глухими. Есть время разбрасывать камни и время собирать камни. Пришла пора собирать.

В песне «Имя Имен» (первое название «Притча») в емких метафорах переплетены две истории: евангельская о рождении Христа и горькая история России. И недаром в более поздних вариантах песня звучит с юродствующими завывающими интонациями[43]: именно юродивые — плоть от плоти народной культуры — с вызовом соединяли евангельское и фольклорное.

Имя Имен

В первом вопле признаешь ли ты, повитуха?

Имя Имен…

Так чего ж мы, смешав языки, мутим воду в речах?

Врем испокон —

Вродь за мелким ершом отродясь не ловилось ни брюха,

ни духа!

Век да не вечер,

Хотя Лихом в омут глядит битый век на мечах.

Битый век на мечах.

Вроде ни зги…

Да только с легкой дуги в небе синем

опять, и опять, и опять запевает звезда.

Бой с головой

Затевает еще один витязь,

в упор не признавший своей головы.

Выше шаги!

Велика ты, Россия, да наступать некуда.

Имя Имен

Ищут сбитые с толку волхвы <…>

В песне произошло смелое, на грани вызова, свято-юродствующее соединение в единый миф о России и Боге языческого и сакрального, поэтому возможными стали встреча под одной путеводной звездой волхвов и витязя из русских народных сказок, превращение Девы Марии в девицу Машу в белом пуховом платке рядом с закипевшим на печи самоваром и кашей…

Иносказательно назван и Христос — он Имя Имен, то есть Слово (сакральная новозаветная метафора). В песнях Башлачёва евангельские события, притчи обретают новое имя, новую жизнь — становятся новым мифом[44] на новой Святой земле. Зачем?

Неожиданным, наверное, покажется это сопоставление, но вспоминается «Бесконечная книга» Михаэля Энде: чтобы спасти исчезающую страну Фантазию, нужно дать новое имя ее королеве, и сделать это должен земной мальчик. Так и Башлачёв ищет новые имена, чтобы «спасти», «воскресить» Бога для своего «времени колокольчиков», когда «небо в кольчуге из синего льда», когда «не слышны стоны краденой иконы»… Ведь ветшает, изнашивается не истина, а слова. Они со временем теряют живую энергию и превращаются в штампы — так простые истины превращаются в догмат, а значит умирают: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв» (Откровение от Иоанна). Люди перестают верить мертвым словам: слова либо уходят, либо облекаются в иронию и цинизм. Чтобы вместе со словами не ушло из человеческой жизни сокровенное, о нем нужно говорить иными словами. Нужно воскресить Слово, нужно найти имя имен. В этом высшее предназначение поэта и в этом одна из святых ролей юродивых: «<…> От стократного повторения вечные истины, на которых покоится обряд, тускнеют, эмоция охлаждается и превращается в обыденность. Зрелище юродства как бы обновляет вечные истины, оживляет страсть. Оно противостоит рутине»[45].

Мы пришли, чтоб разбить эти латы из синего льда.

Спроси, Звезда

Такое слово рождается в муках (см. песню «Тесто») и с болью, криком, молитвой прорывается к людям.

Очевидно, что библейские образы в поэзии Башлачёва — это не притянутые за уши готовые символы, чтобы «углубить» посредственную мысль, как это нередко бывает, а творимое, рождаемое в муках Слово.

Боль поэта за ту страну, где «Бог умер» (Ф. Ницше), где Его вдова, Россия, обречена на страдания и вечный пост, — в следующей песне:

Засучи мне, Господи, рукава.

Подари мне посох на верный путь.

Я пойду смотреть, как Твоя вдова

В кулаке скрутила сухую грудь.

В кулаке скрутила сухую грудь,

Уронила кружево до зари.

Подари мне посох на верный путь!

Отнесу ей постные сухари.

Отнесу ей черные сухари.

Раскрошу да брошу до самых звезд.

Гори-гори ясно! Гори…

По Руси, по матушке — Вечный пост.

Так как Имя Имен стало судьбой России, то в следующей песне цикла «распинают» уже не Христа, а Россию-вдову, ей уготован «вечный пост».

Поэт, любя и страдая, несет ей «постные сухари». Для русского человека сушить сухари — готовиться к тюрьме, есть сухари — нищенствовать, а еще их носят на могилу… Во всех крайних горестях выручают черные сухари. Раскроем метафору — стихи. Горести посылает Бог, а «сухари» (стихи) носит поэт.

Эта песня — отчаянный вызов Богу, безрассудное требование «посмотреть» на страдания Руси-вдовы, потом — на унижения России-сестры. В словах и интонациях песни — мучительное, скрытое обвинение.

Завяжи мой влас песней на ветру,

Положи ей властью на имена.

Я пойду смотреть, как Твою сестру

Кроют сваты втемную, в три бревна.

Как венчают в сраме, приняв пинком.

Синяком суди да ряди в ремни.

Но сегодня вечером я тайком

Отнесу ей сердце, летящее с яблони.

В метафорах вдовы и поруганной сестры есть общее значение жертвы и родственности Творцу, поэтому они как бы заполняют семейные ниши в сакральных отношениях «Отец — Сын».

Откуда такие страшные образы («кроют сваты втемную, в три бревна», «как венчают в сраме, приняв пинком» и др.)? Подобной русской крайности удивляется и герой из повести другого русского гения:

«— Да-а, хороши, нечего сказать! Доброта неописанная! Историю почитаешь — волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство… Былины — тоже одно удовольствие: „распорол ему груди белые“, „выпускал черева на землю“… Илья, так тот своей собственной родной дочери „ступил на леву ногу и подернул за праву ногу“… А песни? Все одно, все одно: мачеха — „лихая да алчная“, свекор — „лютый да придирчивый“, „сидит на палате, ровно кобель на канате“, свекровь опять-таки „лютая“, „сидит на печи, ровно сука на цепи“, золовки — непременно „псовки да кляузницы“, деверья — „злые насмешники“, муж — „либо дурак, либо пьяница“, ему „свекор-батюшка вялит жану больней бить, шкуру до пят спустить“, а невестушка этому самому батюшке „полы мыла — во щи вылила, порог скребла — пирог спекла“, к муженьку же обращается с такой речью: „Встань, постылый, пробудися, вот тебе помои — умойся, вот тебе онучи — утрися, вот тебе обрывок — удавися“… А прибаутки наши, Тихон Ильич! Можно ли выдумать грязней и похабнее! А пословицы! „За битого двух небитых дают“… „Простота хуже воровства“…»[46].

Лирический герой Башлачёва «узрел не зря» этот корень зла в русской душе, он понял причину страданий России-вдовы, поругания России-сестры (в другой песне — печального конца Ванюши), поэтому обращается к Богу с почти покаянными словами:

Коротки причастия на Руси.

Не суди Ты нас. На Руси любовь

Испокон сродни всякой ереси.

Испокон сродни черной ереси.

На клинках клялись. Пели до петли.

С кем ни куролесь, где ни колеси,

А живи, как есть — в три погибели.

Это покаяние кончается такой же отчаянной мольбой:

Как в глухом лесу плачет черный дрозд.

Как присело солнце с пустым ведром.

Русую косу правит Вечный пост.

Храни нас, Господи! Храни нас,

Покуда не грянул гром!

Как искали искры в сыром бору.

Как писали вилами на Роду.

Пусть пребудет всякому по нутру.

Да воздастся каждому по стыду.

Но не слепишь крест, если клином клин,

Если месть — как место на звон мечом,

Если все вершины на свой аршин,

Если в том, что есть, видишь, что почем.

Но серпы в ребре да серебро в ведре

Я узрел не зря. Я — боль яблока.

Господи, смотри! Видишь, на заре

Дочь Твоя ведет к роднику быка!

Молнию замолви, благослови!

Кто бы нас не пас, Худом ли, Добром…

Вечный пост, умойся в моей любви!

Небо с общину,

Все небо с общину.

Мы празднуем первый Гром.

Последние строки апокалипсичны — предвестники начала конца.

Песня «Вечный пост» строится на переосмысленных евангельских и фольклорных образах. Однозначно истолковать метафоры Башлачёва нельзя, потому что они «туго завязаны» («Слыша B. C. Высоцкого»), то есть переросли в символ, а символ, в высшем его понимании, нужно не анализировать, а чувствовать и слушать, как музыку[47]. «Имеющий уши да слышит» (Откровение от Иоанна). «Имеющий душу да дышит» (Башлачёв). Постижение вопроса, как[48] созданы оригинальные метафоры Башлачёва, не должно быть самоцелью, важнее, пожалуй, понять — зачем.

Чтобы узнать, как отвечал себе на этот вопрос А. Башлачёв, можно вернуться в начало статьи и перечитать отрывок из интервью. Можно вспомнить слова другого поэта XX века: «Живое слово разбудит уснувшую душу»[49]. Такое «зачем» актуально сейчас, как никогда.

Башлачёв видел роль поэта в том же: будить уснувшие, греть замерзшие души. В этом плане песня «Тесто» — продолжение цикла — есть притча, говорящая о подобной чудодейственной силе Слова:

Когда злая стужа снедужила душу

И люта метель отметелила тело,

Когда опустела казна,

И сны наизнанку, и пах нараспашку —

Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко —

Ворвется в затяжку весна.

Зима жмет земное. Все вести — весною.

Секундой — по векам, по пыльным сусекам —

Хмельной ветер верной любви.

Тут дело не ново — словить это Слово,

Ты снова, и снова, и снова — лови.

Тут дело простое — нет тех, кто не стоит,

Нет тех, кто не стоит любви.

Далее следует диалог с Тем, Кто завещал, но не научил, как «возлюбить ближнего своего».

Да как же любить их — таких неумытых,

Да бытом пробитых, да потом пропитых?

Да ладно там — друга, начальство, коллегу,

Ну ладно, случайно утешить калеку,

Дать всем, кто рискнул попросить.

А как всю округу — чужих, неизвестных,

Да так — как подругу, как дочь, как невесту,

Да как же, позвольте спросить?

И лирический герой получает ответ:

Тут дело простое — найти себе место

Повыше, покруче. Пролить темну тучу

До капли грозою — горючей слезою —

Глянь, небо какое!

Сорвать с неба звезды пречистой рукою,

Смолоть их мукою

И тесто для всех замесить.

А дальше — известно. Меси свое тесто

Да неси свое тесто на злобное место —

Пускай подрастет на вожжах.

Сухими дровами — своими словами,

Своими словами держи в печке пламя,

Да дракой, да поркой — чтоб мякиш стал коркой,

Краюхой на острых ножах.

И опять в почти евангельскую притчу о любви, об истинном пути, о Слове вплетается русская народная сказка. Сказка-аллегория про Колобка, давно потеряв в памяти людей свой первоначальный смысл[50], легко поддалась трансформации и переосмыслению:

И вот когда с пылу, и вот когда с жару —

Да где брал он силы, когда убежал он?! —

По торной дороге и малой тропинке

Раскатится крик Колобка,

На самом краю овражины-оврага,

У самого гроба казенной утробы,

Как пар от парного, горячего слова,

Гляди, не гляди — не заметите оба —

Подхватит любовь и успеет во благо,

Во благо облечь в облака.

Колобок стал метафорой слова. Напряженность образа огромна: крик на краю гибели у оврага, у «самого гроба казенной утробы» — Колобка ведь должны съесть. Там же, в утробе, рождается слово, крик, «как пар от… горячего слова». Корень «гор» многозначен, и на уровне корней начинается диалог: горячий — горе — горний (небесный)… Поэтому все не зря: испеченный из звездной мукИ / мУки, пропитанный болью, «да дракой, да поркой», Колобок-Слово погибнет для любви и света. Но…

Но все впереди, а пока еще рано,

И сердце в груди не нашло свою рану,

Чтоб в исповеди быть с любовью на равных

И дар русской речи беречь.

Жертвенный путь Колобка становится символом смысла жизни для поэта, для любого человека:

Так значит жить и ловить это Слово упрямо,

Душой не кривить перед каждою ямой,

И гнать себя дальше — все прямо да прямо,

Да прямо — в великую печь!

Да что тебе стужа — гони свою душу

Туда, где все окна не внутрь, а наружу.

Пусть время пройдется метлою по телу

Посмотрим, чего в рукава налетело.

Чего только не нанесло!

Да не спрячешь души — беспокойное шило.

Так живи — не тужи, да тяни свою жилу,

Туда, где пирог только с жару и с пылу,

Где каждому, каждому станет светло…

Песня «Тесто» — о судьбе, кресте и жертве поэта.

Во всех трех песнях лирический герой — в пути. «Если бы Александр Башлачёв, подобно символистам, описал свою поэтическую биографию в метафорах пути, то получился бы путь взыскания смысла, ведущий через чувство небытийности сущего, через переживание реальности людской жизни и смерти — к прорыву в высшее бытие»[51]. Хорошее наблюдение С. В. Свиридова, только условный союз и условное наклонение — «если бы» — тут ни к чему.

Мотив пути есть и в последней песне цикла — «Пляши в огне»: «Ой, не лей елей, да я не пью, я пою, да нынче мне в седло». Второй вариант названия песни — «Русский рок-н-ролл». Русский «крути-верти», как однажды иронически перевел суть термина Петр Мамонов. «Пляши в огне» — метафора русского «крути-верти», только вместо иронии ощущение конца времен:

Ой-е-е-ей! Бог с тобой!

Ой-е-е-ей! Бог с тобой!

Если я с собой не в ладу — чтоб ей оборваться, струне,

Но раз уж объявился в аду — так и пляши в огне!

Раз уже в аду, так ты пляши в огне.

С ходу пропаду, если нет ни души во мне.

Мне бы сотворить ворота у трех дорог.

Да небо своротить охота до судорог.

В этой песне много загадок: она начинается словами проповеди — благословением, при этом мир — ад, а поэт по-прежнему и жертва («На, бери меня, голого!») и бунтарь («Мне бы сотворить ворота у трех дорог. // Да небо своротить охота до судорог»)… Все образы двойственные: с одной стороны, они явно метафорические, рассказывающие о предчувствии конца конкретной исторической эпохи, с другой стороны, в христианских образах конца света всегда сохраняется их прямой сакральный смысл.

А еще эта песня про любовь, которая, если и не спасает, то придает сил поэту:

Я тебя люблю, и я уйду, раз уж я пришел.

Я тебя люблю, и по колено мне трын-трава.

Так вей славянским словом, молва, как все хорошо!

Славно на земле, где всяк всему голова.

Я тебя люблю, и в облака смотрю свысока.

Весело ли грустно, да по Руси по руслу речет река.

Как течет река в облака, а на самом дне

Мечется огонь, и я там пляшу в огне!

Мечется огонь, и мы там с тобой в огне!

Картина мира в последних строчках неутешительная. Радости вообще мало в философском творчестве А. Башлачёва, даже в веселых на первый взгляд песнях, возможно, потому, что слишком сильно ощущение трагедии — своей жизни, страны, мира.

Через весь цикл сквозной линией проходит предчувствие приближающегося апокалипсиса:

«Имя Имен»:

Вместо икон

Станут Страшным судам — по себе — нас судить зеркала.

Имя Имен

Вырвет с корнем все то, что до срока зарыто.

В сито времен

Бросит боль да былинку, чтоб Истиной к сроку взошла.

«Вечный пост»

Хлебом с болью встретят златые дни.

Завернут в три шкуры да все ребром.

Не собрать гостей на твои огни.

Храни нас, Господи, храни нас,

Покуда не грянет Гром!

И в финале:

Вечный пост, умойся в моей любви!

Небо с общину,

Все небо с общину.

Мы празднуем первый Гром.

А. Башлачёв иногда поет «громмммммммм» — слышен умолкающий звук колокола.

«Тесто»

И гнать себя дальше — все прямо да прямо,

Да прямо — в великую печь!

Так живи — не тужи, да тяни свою жилу,

Туда, где пирог только с жару и с пылу,

Где каждому, каждому станет светло…

В строках последней песни цикла «Пляши в огне», есть ощущение уже наступившего апокалипсиса:

Но раз уж объявился в аду — так и пляши в огне!

Гадами ползут времена, где всяк себе голова.

Нынче — Страшный Зуд. На, бери меня, голого!

Нынче — Скудный день. Горе — горном, да смех в меха!

С пеньем на плетень — горлом — красного петуха.

В предвидении конца была боль, юродствование, покаяние и мольба, а в ощущении его наступившего — бесшабашная смелость и вызов.

Удивительный факт. Три песни этого маленького цикла написаны за полтора месяца: март — апрель 1986 года, только «Тесто» — в январе того же года. А в апреле 86-го Башлачёв уже записывал альбом «Вечный пост» на даче у Александра Липницкого. Тогда же, 26 апреля 1986 года, произошла авария на Чернобыльской АЭС. После А. Башлачёв рассказывал, что в этот день слышал громкий звук трубы — трубы Ангела из Апокалипсиса.

Вспоминает Анастасия Рахлина: «1986-й, как раз, когда была эта история с Чернобыльской АЭС, Сашка был у Липницкого на даче и записывал „Вечный пост“. И у них там третий Ангел вострубил»[52]. Марина Тимашева в своих воспоминаниях пишет: «Саша говорил о том дне, когда взорвался реактор. Он будто в этот день сидел с друзьями на даче под Питером, был жаркий день, пели птички, голубое небо, — и вдруг он услышал звук трубы. И именно в этот момент, как потом узнал, в Чернобыле рванул реактор».

Если просто, без попыток интерпретации и комментариев, соотнести странный факт биографии с творческим поэтическим откровением, то получится, что поэт в течение месяца пишет «Евангелие» о России, о поэте, наполняя его предчувствиями грядущего апокалипсиса, а затем слышит звук трубы и понимает, что это за труба:

«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки» (Откровение 8:10,11).

Есть и еще один факт истории: с февраля по апрель 1986 года над Землей в очередной раз пролетала комета Галлея. Именно в апреле она максимально (для того года) приблизилась к нашей планете.

В том же 1986 году Андрей Тарковский снял фильм «Жертвоприношение» — фильм о наступившем конце света, в котором ключевым является символ огня, как и в песне Башлачёва «Пляши в огне». 1986-й — год смерти Тарковского и последний год творчества Башлачёва. Удивительными совпадениями полна жизнь. Или случайных совпадений не бывает?

В том же 1986 году А. Тарковский и А. Башлачёв дали последние интервью, в которых говорили о своем понимании сущности искусства, о невозможности рационального творчества. Их мысли во многом похожи.

А. Тарковский:

«Художник свидетельствует об истине, о своей правде мира. Художник должен быть уверен, что он и его творчество соответствуют правде. <…>

Мне кажется, что человеческое существо создано для того, чтобы жить. Жить на пути к истине. Вот почему человек творит. В какой-то мере человек творит на пути к истине. Это его способ существовать, и вопрос о творчестве („Для кого люди творят? Почему они творят?“) суть вопрос безответный. На самом деле у каждого художника не только свое понимание творчества, но и свое собственное вопрошение о нем. <…>

Подлинный художественный образ должен выражать не только поиск бедного художника с его человеческими проблемами, с его желаниями и потребностями. Он должен отражать мир. Но не мир художника, а путь человечества к истине. Простого ощущения контакта с душой, которая где-то здесь, выше нас, но тут, перед нами, живет в произведении, достаточно, чтобы оценить его как гениальное. В этом — истинная печать гения»[53]

А. Башлачёв:

«Искусство связано с любовью. Ты должен делать то, что ты любишь. Любить то, что ты любишь в этой жизни, и об этом петь. Ты не можешь врать в любви. Любовь и ложь — несовместимые вещи. Если я люблю, я стараюсь находить те слова, которыми мне не стыдно говорить о своей любви <…>

Тут вопрос стоит так — знает ли истину тяжкий путь познания, который нам предстоит пройти? В принципе, каждый из нас знает эту истину изначально, эту истину знает душа. И пытается тебе сообщить каждый день с утра до вечера. А ты должен ее слушать, она тебе все скажет, все даст, даст силы любовью. Твоей же любовью. Чем больше ты отдашь ей, тем больше будет даваться тебе — чтоб больше отдавал. Она тебе постарается сообщить всякими путями»[54].

Творчество и А. Тарковского и А. Башлачёва соответствует высокому понимаю ими сущности искусства.

…отражается небо во мне и в тебе,

И во Имя Имен пусть живых не оставят живые.

Слыша B. C. Высоцкого (Триптих)

Правда, эти сроки были адресованы В. Высоцкому, но в данном контексте они звучат более широко, потому что и с А. Тарковским А. Башлачёва роднит подобное «отражение неба». Для обоих творчество — это почти апостольское служение, поэтому им было открыто свыше чуть больше и поэтому они становились и еще могут для многих стать проводниками к свету.