В преддверии знаменательной даты Неюбилейные заметки к шестидесятилетию Победы

В преддверии знаменательной даты

Неюбилейные заметки к шестидесятилетию Победы

***

В сберкассе, где получаю пенсию, увидел свежее объявление: «Участники и инвалиды Великой Отечественной войны — без очереди».

Вот она сила инерции! Объявление стало для меня очевидной приметой начинающейся кампании по подготовке к празднованию шестидесятилетия Победы. И воскрешало наше еще не совсем забытое прошлое — как это у Пушкина: «Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика».

В последние годы уже редко вспоминают эту прежде распространенную формулу особого внимания к инвалидам и участникам «ВОВ» (неуклюжее это «ВОВ» — в целях экономии печатных знаков — в ходу). А ведь она четверть века неизменно встречала нас в парикмахерских, прачечных, на вокзалах, в магазинах. Нет, оказывается, наше прошлое забыли не все, но в памяти у разных людей осталось разное. Некоторые и сегодня с укором дню нынешнему вспоминают, что колбаса тогда была за два двадцать. Но почему-то не помнят, что эту колбасу можно было получить, «достать» (слово «купить» тогда как-то вышло из обихода), выстояв не один час в бесконечной очереди, конечно, если колбасу до этого не «расхватают» (тоже привычное словечко той поры), что сплошь и рядом случалось. Причем это было в Москве, где колбасу время от времени все-таки «выбрасывали», провинция же о ней вообще забыла.

Я вспомнил обо всем этом потому, что ничего не стоившая властям, не требовавшая никаких обременительных для бюджета затрат (разве что на тиражирование этого указания во всех тех местах, где бывали или могли быть очереди) «льгота» защитникам родины — «без очереди», хотя среди них немало было калек, инвалидов, которые не в силах были долго стоять на ногах, породила, не могла не породить унизительные оскорбительные скандалы. Сколько раз мне приходилось слышать в тех доведенных до исступления очередях:

— Он-то живой и прется без очереди, а мой муж лежит неизвестно где…

— Ну и что, что с палочкой. Много их таких! Кто его знает, отчего хромает.

— Хватит, лезут и лезут, пускать только через десять человек…

До драк дело доходило…

Нет, избавь нас бог от таких льгот. А в сберкассе я могу и в очереди постоять, столпотворений там я сейчас не замечал.

Пишу об этом, потому что мысль подобным образом «выделить» участников войны, оказать им такой «почет», как я слышал, обсуждается в тех чиновничьих кругах, где подготавливаются юбилейные мероприятия.

Наша пропаганда много и в самых пышных выражениях твердила о воспитании уважения к защитникам Отчизны, проводились «вахты памяти», торжественные «линейки» и «сборы» в школах, но могло ли возникнуть уважение к людям, которых наделили «льготой», раздражавшей стоявших в очередях (а в очередях, что скрывать это, стояла почти поголовно вся страна)? А ведь еда была нужна всем: и фронтовиками, и меченным вражескими пулями и снарядами калекам, и простым смертным…

И еще одна заметная примета начинающейся юбилейной кампании: за последние недели телевидение несколько раз показало короткие сюжеты о «поисковиках». Эти люди занимаются благородным, можно сказать, святым делом, честь им за это и хвала! Но почему наши СМИ об этом вспоминают лишь тогда, когда приближается знаменательная дата? Один увиденный недавно сюжет не идет у меня из головы: в Воронежской области «поисковики» отыскали останки погибших в войну, но лежат все эти скорбные находки в сарае у одного из них, потому что тамошние начальники никак не предадут земле погибших — то ли денег на это не отыскали, то ли охоты не было себя утруждать, поскольку прямых указаний свыше не получали. Скорее всего, и то и другое. Одиночный ли это случай? Власти наши давно относятся к поискам останков павших на поле боя как к самодеятельности доброхотов — мол, кто хочет, кому охота пусть занимается. Не государственная это забота. И армия считает, что это не входит в круг ее обязанностей — в лучшем случае, когда дело все-таки доходит до похорон, обеспечат салют, выделят дежурный взвод. Армия занята другими, более важными задачами: судя по время от времени появляющейся в печати информации, она много сил отдает строительству начальнических дач. А замы по воспитательной работе не устают в солдатских казармах твердить о патриотическом воспитании, о верности ратным традициям…

Кстати, не потому ли возникали криминальные мародерские банды, о которых в свое время довольно много писали, что государство и армия тут умыли руки, пустили все по воле волн? Нетрудно представить, во что это может превратиться сейчас, когда ухитряются для сдачи в утиль срезать даже провода высоковольтных передач?.. (Замечу тут в скобках: уже после того, как эти мои заметки были напечатаны в журнале, в 2006 году, Министерство обороны сообщило, что создан батальон, который занимается поиском останков погибших воинов и их захоронением — хватились наконец! Но не распустят ли его при очередном сокращении Вооруженных Сил?).

Сила давно возникшей инерции! Можно не сомневаться, в ближайшее время в газетах и журналах, на радио и телевидении появятся материалы под рубрикой «Награда нашла героя». Так уж по давней традиции (наш железный принцип: не человек для субботы, а суббота для человека) принято: награды почему-то находят героев непременно в предъюбилейные и юбилейные дни… Стоит все-таки сейчас напомнить, что самым молодым участникам войны нынче восемьдесят, вышли они уже на последнюю, финишную прямую и могут так и не дождаться обычно отодвигаемых к юбилейным празднествам наград, заслуженных шестьдесят с лишним лет назад.

Судя по всему, похоже, что в качестве праздничного блюда нам собираются предложить слегка подогретые, бог знает когда изготовленные щи суточные, давно набившие оскомину. «И повторится все, как встарь»: «вахты памяти», поездки «по следам боевой славы», вручение «наград, которые нашли героев», «зарницы» под новым пышным светозарным названием, организованные каким-нибудь очередным хватким и хорошо улавливающим направление начальственного ветра «организатором молодежи», которой выдадут одинаковые майки и т. д. и т. п.

Впрочем не так трудно угадать, что нас ждет, ведь наша юбилейная традиция имеет за своими плечами такие большие достижения, как празднования столетия В. И. Ленина, пятидесятилетия Победы и других знаменательных дат. Но можно не заниматься гаданием, как будет, — все это уже началось, самые расторопные уже двинулись по до блеска наезженной благодатной юбилейной колее. На НТВ уже быстренько соорудили даже что-то вроде документального «сериала» с многообещающим названием «Рождение победы» — отличное название для отчетов о проделанной большой работе. Соорудили без долгих творческих усилий, как говорится, подручными средствами. Телевизионная «картинка» (то ли заимствованная из какой-то давней справедливо забытой ленты, то ли нынче изготовленная на беззастенчиво любительском уровне) должна воскресить для зрителей скудный послевоенный квартирный интерьер и быт (легко догадаться, что на ней появляются одинокие грустные девушки, танцующие под патефон, — таким образом зрителям дают понять, что ровесников девушек, молодых людей нет — они в армии, на фронте). На таком простеньком примитивном фоне какие-то нынче более или менее известные люди (кого удалось залучить на эти представления, что, наверное, было непросто) делятся смутными, сбивчивыми, в общем пустыми ребячьими воспоминаниями о войне и послевоенной поре. Будущим рецензентам телевизионной передачи могу посоветовать сравнить эти бессодержательные выступления, плохо связанные и с войной, и с победой, с тем, что рассказывают дети войны в известной книге Светланы Алексиевич «Последние свидетели». Но так как затея эта все-таки юбилейная, надо ее хотя бы стилистически приподнять, настроить зрителей на торжественный праздничный лад, — и им каждый раз объявляют, сколько дней осталось до знаменательной даты, до шестидесятилетия (по колодке старого анекдота, герой которого отправил телеграмму, состоящую из одного слова — «Волнуйтесь»). Короче говоря, на НТВ отметились, включились — изготовлена типичная «галочная» продукция.

Думаю, что не ошибусь, если скажу, что уже сочиняются проекты решений и приказов: предоставить в первую очередь участникам войны жилье и телефоны. Сколько себя помню, к круглым и полукруглым датам такие решения обязательно принимались, слово в слово повторяя предыдущие. Повторяли, потому что предыдущие не выполнялись. Дальше вселяющих в очередной раз надежду слов, как правило, дело не шло…

В «Известиях» — тоже к юбилею — дважды напечатаны целые страницы писем-воспоминаний участников войны. В письмах реальная война, хранящаяся в памяти людей переднего края, та самая «окопная правда», которая третировалась и вытравлялась главпуровскими и цензурными надзирателями. Долгое время все эти воспоминания пролежали в архиве газеты. О том, чтобы их печатать, и речи не могло быть в доперестроечную пору. Сейчас, когда возвращение к «сороковым свинцовым» не только допустимо, но даже вроде бы подстегивается приближающимися торжествами, посчитали, что пришел их час. Важное дело сделала газета: это правдивые свидетельства, запечатлевшие грозное, трагическое время. Мы не избалованы такого рода материалами — в былые времена писать, а тем более печатать их было небезопасно, можно было нажить крупные неприятности.

Что же скрывалось, замалчивалось, о чем говорить было запрещено? Процитирую опубликованные в «Известиях» письма. Они посвящены началу войны, которое сразу же показало, чего стоили произносившиеся перед войной с самых высоких трибун нашими руководителями сверхбодрые прогнозы и звонкие заверения в нашей непобедимой силе. «Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ», — внушал Сталин, выступая в 1939 году на XVIII съезде партии. По всей стране гремело: «И врага мы на вражьей земле победим малой кровью, могучим ударом».

А вот каким, по свидетельству людей, на которых обрушился первый удар гитлеровской армии, в действительности было это неожиданное, страшное, кровавое начало.

«Наша 17-я стрелковая дивизия, мой 271-й стрелковый полк базировались близ Полоцка. В мае-июне был приказ перейти на летние лагеря. И когда началась война, комдив воскликнул: „Чем же я буду воевать, подушками что ли?!“ Приказ основывался на словах Сталина „Не поддаваться на провокации“. В результате ни один патрон, ни один снаряд не был отправлен вместе с нами, все осталось на складах. Не то что воевать — застрелиться было нечем!»

«За две недели до войны нас собрали в доме комсостава на лекцию: „Германия — верный друг Советского Союза“. Танки поставить на консервацию, боеприпасы сдать в артсклад. Я прибежал в парк в 00 часов 30 минут. В небе гудят самолеты. Настроение у всех веселое: начались маневры! Первый бомбовый удар — по складу. Крики: „Это учебные цементные бомбы!“ Второй заход — и удар по соседнему батальону. Крики: кого-то убили, кому-то оторвало ноги… Только тогда мы поняли, что это — война.

Я видел в эти первые жуткие дни стреляющихся в висок, плачущих бойцов и командиров, детей, ползающих вокруг убитых и раненых матерей, брошенные санитарные части с еще живыми ранеными».

«Перед самой войной прибыло новое оружие: самозарядные винтовки с ножевым штыком. На отделение полагалась одна, выдавали самому рослому. Остальные завидовали, а счастливчики гордились, считали себя непобедимыми. В первых же боях новое оружие оказалось непригодным — магазин, засорившись песком, не срабатывал».

Эти немногочисленные свидетельства участников первых боев уцелели в общем по воле случая. Конечно, этих свидетельств могло быть, должно было быть много больше, если бы власть имущие не рассматривали память как затаившегося опасного противника, которого надо во что бы то ни стало обезвредить, заставить молчать.

После того, как Константин Симонов снял большое интервью с маршалом Жуковым для фильма «Если дорог тебе твой дом…», он, считая такого рода воспоминания чрезвычайно важными историческими свидетельствами, предложил запечатлеть на пленке, хотя бы для хранения в архиве, рассказы о войне известных военачальников, руководителей оборонных наркоматов и т. д. Конечно, предложение писателя из соображений идеологической безопасности было благополучно замотано — кому, мол, это нужно, для чего (а то большое интервью с Жуковым, которое было сделано при съемках фильма «Если дорог тебе твой дом…», зрителям удалось посмотреть, когда уже не было в живых ни Жукова, ни Симонова). Замечу кстати, что когда после кончины Симонова его очерк «К биографии Г. К. Жукова» был опубликован в «Военно-историческом журнале» неистовые ревнители патриотизма и ратной доблести из этого журнала, призванного изучать войну, при одобрительной поддержке ГлавПУРа, столь же твердо хранящего пропагандистскую стерильность в подходе к истории (к тому же — что усиливало их пыл и рвение — отношения Советского Союза с США в очередной раз были напряжены), решили «отредактировать» не посчитавшегося с охранительными «установками» маршала, выбросив из его рассказа два абзаца, где он говорил о той помощи, которую нам оказывали союзники.

И вот еще то, что имеет прямое отношение к цитируемым мною письмам из архива «Известий». После работы над документальными телевизионными фильмами «Шел солдат» и «Солдатские мемуары» Симонов, понимая историческую ценность непосредственных свидетельств участников войны, обратился в январе 1979 года в ЦК с предложением создать при Центральном архиве Министерства обороны в Подольске специальную секцию или отделение, куда бы фронтовики могли бы отправлять на хранение свои воспоминания — для тех, кто в будущем будет обращаться к событиям войны, это огромная ценность. Симонов судил об этом не понаслышке: ему пришлось прочитать десятки, если не сотни такого рода материалов, кроме этого, он несколько десятилетий подробно беседовал со множеством ветеранов и немало их рассказов записал. Это позволило ему, выступая в Минске на конференции, посвященной 30-летию Победы, произнести фразу, которую в силу ее точности множество раз потом цитировали: «Никто не имеет права сказать, что знает войну досконально. Войну в целом знает народ, и народ надо расспрашивать о ней».

А вот финал этой истории с предложением Симонова — недавно выяснилось, как реагировали на него те, кто считал, что обладает монопольным правом на доскональное знание и истолкование событий войны. В 1993 году были опубликованы руководящие документы по этому поводу. Они интересны. Все было сделано в соответствии с теми установками и правилами, которыми руководствовались в ту пору в министерстве и ЦК. Письмо Симонова было из ЦК направлено в Главархив СССР, который идею писателя сначала поддержал, а потом, после отзыва Генерального штаба и ГлавПУРа, высказавшихся резко отрицательно, изменил свою точку зрения. Начальник генштаба Огарков и начальник ГлавПУРа Епишев заявили в письме в ЦК, что каждая из предлагаемых для хранения рукописей «в силу субъективного, нередко неполного представления о том или ином событии не может рассматриваться как документальный источник», «бесконтрольное использование собранных таким путем материалов, а контроль в этом деле будет установить невозможно, может привести к таким нежелательным последствиям, как отступления от достоверности в описании событий и фактов». В ЦК, конечно, согласились с Огарковым и Епишевым, документ, похоронивший предложение Симонова, подписали заведующие трех отделов и секретарь ЦК Зимянин. Пометка на этом документе: «О результате рассмотрения тов. К. М. Симонову будет сообщено после выздоровления и выхода из больницы». И дата — 22.08.79 г. Об этих результатах Симонов не узнал — он умер через неделю.

Они не только как могли закрывали дорогу в печать всему, что выходило за пределы раскручиваемой ими мифологии, сама возможность собирать и хранить в архиве материалы, не подвергшиеся их бдительной цензуре, казалась им возмутительной крамолой.

Процитирую еще одно письмо, недавно напечатанное в тех же «Известиях», — уже сегодняшнее. Автор его пишет: «Да, я желаю знать, как началась Великая Отечественная война и почему она началась? Почему страна, которая тратила на вооружение до 50 процентов ВВП и в которой было танков, самолетов и другого вооружения больше, чем в любой другой стране мира, в том числе и в фашистской Германии, встретила войну так, что к осени 1941 года в плену оказалась значительная часть ее кадровой армии? Почему к осени 1942 года враг оказался на Волге? Почему в войну погибли 27 миллионов наших сограждан, а немцев — около 9 миллионов?»

Из девяти членов семьи автора этого письма в войну погибли пятеро. Не надо удивляться таким цифрам… Они — скорбная реальность великой войны. Фронт был далеко от Белозерска, небольшого городка в Вологодской области. Перед войной там были две с половиной тысячи мужчин призывного возраста; на памятнике, который в Белозерске сооружен, восемьсот восемьдесят шесть, погибших в войну.

Повторю. В одной семье погибли пятеро из девяти. В Белозерск с войны не вернулись восемьсот восемьдесят шесть человек из двух с половиной тысяч. Это вполне обычные цифры наших потерь, в каких-то случаях они, быть может, были чуть меньше, но, как правило, еще больше, гораздо больше.

Наверное, фильм Стивена Спилберга «Спасение рядового Райна», о котором много писали и у нас, затрагивает гуманные струны в сердцах американцев. Но подобного рода сюжет на материале нашей войны немыслим, воспринимался бы как прекраснодушная сказка — слишком велика разница между нашими и американскими военными потерями, очень уж разным было отношение к человеческой жизни у нас и у них.

За вопросами, которые ставит в своем письме в «Известия» современный читатель, встает общая проблема — давняя, но не утратившая и ныне своей остроты и непреходящей боли: цена победы.

Кто из нас не помнит вызывающие, рожденные гневным неприятием официозного вранья строки из «Теркина» Александра Твардовского:

А всего иного гуще

Не прожить наверняка —

Без чего? Без правды сущей,

Правды, прямо в душу бьющей,

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька?

Стоит напомнить, что строки эти были написаны в сентябре сорок второго года, когда шли кровавые, невиданно жестокие бои в Сталинграде, исход которых невозможно было предсказать, до выигранных сражений, хоть как-то снимавших тяжесть с души, было еще очень далеко. И даже тогда, в полные тревоги дни, острая нужда в правде — какой бы тяжелой, «горькой» она ни была — осознавалась как непременное условие того, без чего мы не сможем выстоять.

Вольно или невольно, переходя в ведомство истории, война становится для идущих вслед нам поколений противоборством политиков и государственных притязаний, приказами военачальников и стрелами на генштабовских картах. Сколько в последнее время я прочитал статей, для которых история войны сводится к тому, кто кого перехитрил — Гитлер Сталина или Сталин Гитлера, кто кого обвел вокруг пальца — Риббентроп Молотова или Молотов Риббентропа. Внимание переключалось на противоборство диктаторских амбиций и решений. В действительности Отечественная война была не «разборкой» между двумя кровавыми диктаторами, как это в последнее время нам внушают некоторые бойкие, склонные к изобретению сногсшибательных сенсаций литераторы. Какие бы цели ни преследовал Сталин, советские люди защищали свою землю, свою свободу, свою жизнь — на это посягнули фашисты. Война была народная. В одной из статей 1943 года Илья Эренбург писал: «Война сложна, темна и густа, как непроходимый лес. Она непохожа на ее описания, она и проще и сложнее. Ее чувствуют, но не всегда понимают ее участники. Ее понимают, но не чувствуют позднейшие исследователи». Мог ли тогда Эренбург думать, что многие послевоенные исследователи или те, кто посягает на это звание, будут войну не только не чувствовать, но и не понимать, и, увы, это большей частью не добросовестное заблуждение, а вполне сознательные манипуляции, цель которых сокрытие правды. Незаметно выветривалась, улетучивалась, исчезала ее конкретная — тяжкая и кровавая — повседневная реальность, то, чем она изо дня в день была для миллионов ее участников на фронте и в тылу.

И им мы во многом обязаны тем, что современные молодые люди плохо представляют себе повседневную фронтовую реальность. Сказываются годы со школьных лет внушавшейся им официозной мифологии. Им уже кажется, как писал один из самых крупных (может быть, самый крупный) поэтов фронтового поколения Борис Слуцкий в пронзительном стихотворении, что «это было так давно, что как будто не было и выдумано. Может быть, увидено в кино, может быть, в романе вычитано». Нынче иногда в шутку, иногда полусерьезно говорят (впрочем, что греха таить, и читать мне что-то в этом роде тоже приходилось): если бы не немцы, а мы потерпели бы поражение, то сегодня жили бы, как они, припеваючи, пили бы прекрасное пиво и закусывали великолепными сосисками. Нет, ничего этого нам — и не только народам Советского Союза, но и всем народам Европы, покоренным гитлеровцами, — не светило. Тем, кого не сожгли бы в лагерных печах, была уготована участь рабов — какие уж тут пиво да сосиски. Абсолютное большинство народа нашего — и те, кто сражался на фронте, и те, кто до изнеможения работал в тылу, — отдавали себе отчет в том, что хотят сделать с нами фашисты, какое будущее нас ждет в случае поражения. Именно поэтому мы все-таки выиграли так страшно начавшуюся для нас войну, выбрались из той ямы, в которой оказались благодаря Сталину и его сподвижникам. И вправе гордиться великой и тяжело давшейся нам победой. Хотя горько и обидно, что не удалось воспользоваться ее плодами, победу у нас отобрали, присвоили Сталин и его приспешники, лишив нас завоеванной свободы, заковав в тоталитарные цепи, не дав устроить на отбитой у захватчиков родной земле человеческую жизнь.

И, наверное, стоит в праздничные дни, изобилующие, что поделаешь, так принято, торжественно-парадными мероприятиями и фанфарной риторикой, как-то напоминать о фронтовой реальности — ран, крови, невыносимого блиндажного и окопного быта, каменной усталости от маршей, от рытья траншей, потому что именно из нее, этой неприглядной, «неромантизированной» реальности, и выросла Победа.

Процитирую один давний, написанный в апреле 1944 года, а напечатанный у нас через тридцать пять лет очерк Константина Симонова. Хочу сразу же подчеркнуть, что речь в нем идет о времени нашего успешного наступления, а не о той трагической поре, когда «драпать» приходилось нам, и мы оставляли врагу одну за другой области, республики — гитлеровцы оказались на расстоянии пушечного выстрела от Москвы, взяли в смертельное блокадное кольцо Ленинград, видели Волгу в Сталинграде, прорвались на Кавказ. И не о том повествует автор очерка, что происходит в бою, что переживает пехотинец, поднимаясь под пулеметным огнем в атаку, или наводчик «сорокапятки» на открытой позиции, когда на него прет танк.

Речь идет всего-навсего о фронтовой дороге во время весенней распутицы. В популярной песне военных лет этому вполне заурядному явлению солдатской жизни посвящены были почти элегические строки: «Дует теплый ветер. Развезло дороги, и на Южном фронте оттепель опять. Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, — эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать». В действительности же это выглядело так:

«Как бы ни приходилось мокнуть, дрогнуть и чертыхаться на дорогах нашему брату — военному корреспонденту, — писал Симонов, — все его жалобы на то, что ему чаще приходится тащить машину на себе, чем ехать на ней, в конце концов просто смешны перед лицом того, что делает сейчас самый обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, идущих по этим дорогам, иногда совершая переходы по сорок километров в сутки. На шее у него автомат, за спиной полная выкладка. Он несет на себе все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не проходит машина, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе, несет на себе и то, что должно ехать. Он идет в условиях, приближающихся к жизни пещерного человека, порой по нескольку суток забывая о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца. И он постоянно чувствует на плечах ее сырость. Во время марша ему часами негде отдохнуть — кругом такая грязь, что в ней можно только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи, ибо вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади с кухней. У него нет табака, потому что табак тоже где-то застрял. На него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое количество испытаний, которые другому человеку не выпадут за всю его жизнь».

Цена победы — это у многих из нас, доживших до ее шестидесятилетия, и сегодня не зажило, не зарубцевалось. Честно выяснить ее требует от нас прежде всего скорбная память о наших товарищах, о наших однополчанах, которые лежат в земле сырой, и у нас, куда ни глянешь, от бывших западных границ СССР до Москвы, Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, и не только у нас, но и «в пяти соседних странах зарыты наши трупы», — писал Борис Слуцкий. И мы, чудом недобитые, разве мы можем забыть, что не разделили их участь лишь в силу счастливо сложившихся обстоятельств.

Война продолжалась четыре года. Сейчас, отмечая шестидесятилетие Победы, могут даже сказать: всего четыре года. Но кажется, что те четыре года вобрали в себя полжизни, если не больше, прожитого нами. И не кажется, так и есть. Мы вынесли с фронта непреходящую, неистребимую ненависть к войне, к кровопролитию, к фашизму, который заставил нас взяться за оружие. Укрепились в своих представлениях о свободе, гуманизме, человеческом достоинстве. И поэтому победа стала главным нашим жизненным достижением, звездным часом.

***

Когда-то, в середине шестидесятых, Виктор Некрасов говорил мне: «Все, хватит вспоминать о войне. Больше о ней писать не буду. Надо с ней кончать». Так говорят, когда хотят освободиться от того, что камнем лежит на душе, мешает жить. Но можно ли, как бы этого ни хотелось, освободиться от нелегкого груза военных воспоминаний, отбросить пережитое на фронте? Вот через много лет написанные Некрасовым строки в его последней очерковой книге «Из дальних странствий возвратясь…» Их пишет писатель, вытолкнутый в эмиграцию, лишенный советского гражданства, отрезанный от родины, от своего прошлого, в том числе военного, которым можно только гордиться. Это пишет писатель, чье имя вычеркивала цензура, чьи книги, в том числе и самая знаменитая «В окопах Сталинграда», были изъяты из библиотек. Некрасов рассказывает о своей поездке на Гавайи: «Я обнаружил все то, что красиво рисовалось мне, когда я по каким-то причинам задумывался о земном рае. Солнце, тепло, море, ласковый ветерок, пальмы немыслимой стройности, закаты, равных по красоте которым нет в мире, бронзовые красавцы туземцы и туземки. Ну и та самая беззаботность, которой, как не было в свое время в Киеве и Москве, не обрел я сейчас и в Париже». И в этом земном рае, в этом царстве беззаботности и безмятежной неги Некрасова вдруг (вдруг ли?!) настигают воспоминания о войне, горькая мысль о непомерной цене, которую мы заплатили за Победу? «Стоит ли так уж орать на весь мир о цене, которую мы заплатили за Победу? Первые месяцы, дни, даже часы войны показали, чего стоят все эти „Если завтра война“ и „Чужой земли не хотим, но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому“».

И с тяжким вздохом: «Надо ли вспоминать о войне? Попробуй не вспоминай».

Цена победы — это многих из нас, доживших до ее шестидесятилетия, жжет и сегодня. Целые поколения оказались вырубленными под корень (фронтовиков 1923–1925 годов рождения вернулось 3 процента). Убитым назвал это поколение Василь Быков. Печальные строки посвятил своим ровесникам еще один поэт-фронтовик — Давид Самойлов:

Они шумели буйным лесом,

В них были вера и доверье.

А их повыбило железом,

И леса нет — одни деревья.

Вспоминая войну, с неунимающейся болью думаешь об этом. Знаем ли мы, сколько человек сложили свою голову в боях? Знаем ли мы, сколько испытали ужасы плена, сколько там в муках погибло и как уцелевших потом встретили дома? Знаем ли мы, сколько вернулись после ранений калеками, инвалидами?

Цена победы оказалась так велика, так ужасна, что многие десятилетия ее строжайшим образом от нас скрывали как самый важный государственный секрет. Теперь это, не испытывая стыда, признают даже те, кто был причастен к такого рода неблаговидным манипуляциям. В предисловии к выпущенному в 1992 году «статистическому исследованию» (так «научно» обозначен жанр книги, посвященной потерям Вооруженных Сил СССР, которая самим названием своим «Гриф секретности снят» должна была демонстративно подчеркнуть достоверность сообщавшихся в ней сведений и расчетов) говорится: «До недавнего времени (очень тянет спросить: какого?) статистические данные о военных потерях находились под грифом „Секретно“». Опять же хочется спросить: почему, что хотели скрыть? Видно, предвидя этот неизбежно возникающий вопрос, авторы, как это принято в такого рода явно сомнительных случаях, прикрываются неназванными «другими странами», которые почему-то должны были стать для них примером и оправданием: «Практика временного засекречивания этих сведений была принята во многих странах мира». Впрочем, робко добавляют: «Однако процесс снятия закрытости у нас „затянулся“». Опять же хотелось бы, чтобы командующий этими военными «статистиками» и «историками» генерал-полковник Г. Ф. Кривошеев объяснил, почему «затянулся», что и с какой целью не хотели «открывать».

Надо прямо сказать, что до сих пор точной цифры погибших мы не знаем, она менялась без зазрения совести. Вскоре после войны сверху была «спущена» (иначе тут не скажешь) цифра потерь: семь миллионов человек. В 1965 году она превратилась в двадцать миллионов. А в 1990 году в двадцать семь, а потери Вооруженных Сил составили 8 миллионов 668 тысяч 400 человек. Особенно меня поразила и восхитила эта последняя цифра — 400 человек. Подумать только, какова степень точности… К цифре потерь наших Вооруженных Сил я еще вернусь, потерь же мирного населения не буду касаться: не на что опереться для критического анализа. Дальше в моих заметках будет довольно много цифр, не хотелось бы за это просить прощения у читателей — они должны понять, что за этими цифрами тысячи и тысячи павших.

Сначала несколько общих соображений. Если общее количество потерь — 27 миллионов — соответствует истине, это означает: один погибший то ли на восемь, то ли на девять человек. Приблизим эти цифры к нашему житейскому опыту. Можно тогда сказать, что почти нет у нас семей, где после войны не досчитались бы своих родных. В первую мировую войну — эти данные почерпнуты мною в переведенной у нас в 1972 году документальной книге «Августовские пушки» Б. Такман, приведу их для сравнения. Самые большие потери понесла Франция — 1 погибший на 28 человек населения, Англия — на 57 человек, Россия — на 107.

Скрупулезный подсчет и анализ потерь немецкой армии во время второй мировой войны был проведен в Германии давно, очень давно. Мы тогда нашими потерями и не думали заниматься. Некоторые наши военные историки годами твердили, что нет возможности более или менее точно подсчитать потери, потому что в 1941–1942 годах при отступлении большое число документов было утрачено, во многих случаях никакого учета потерь вообще не велось. Но для компетентных и добросовестных исследователей это вполне преодолеваемая трудность. Мешало на самом деле другое — установка властей во что бы то ни стало утаить горькую правду.

Что с подобными трудностями вполне можно справиться, меня убедила попавшая ко мне в конце 70-х годов книга немецкого историка Кристиана Штрайта. Название ее можно перевести как «Несолдаты» или «Солдатами их не считать» (крохотными порциями главы из нее под названием «Они нам не товарищи» печатались в «Военно-историческом журнале» в 1992–1994 годах).

Тема ее раскрывается в подзаголовке «Вермахт и советские военнопленные в 1941–1945 годах». В основе книги — обширнейший фактический материал, добытый в архивах ФРГ. Хочу указать на одно, с моей точки зрения, очень важное ее достоинство — здесь все на виду, все можно проследить: как велись подсчеты, какие источники использовались, какие архивы обследовались. В каких случаях в руках автора были прямые данные, в каких он опирался на косвенные и т. д. Этим книга выгодно отличается от уже упомянутой мною первой нашей работы такого рода «Гриф секретности снят. Потери Вооруженных Сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах». Книга «Гриф секретности снят» подготовлена коллективом авторов под общей редакцией кандидата военных наук, генерал-полковника Г. Ф. Кривошеева. Но в ней знакомят читателей с конечными результатами, их читатель не имеет возможности перепроверить. Он должен верить на слово авторскому коллективу, которым командует генерал-полковник.

До книги К. Штрайта нам было известно из письма Розенберга Кейтелю, опубликованного у нас в сборнике «Преступные цели — преступные средства. Документы об оккупационной политике фашистской Германии на территории СССР (1941–1944 гг.)», что из 3 миллионов 600 тысяч советских военнопленных (некоторые советские историки считали, что в это число включалось и какое-то количество гражданских лиц — не очень значительное, но какое точно, никто из них не знает и выяснить не пытался) сохранили работоспособность всего несколько сотен тысяч (эту формулу — «работоспособность» — употребил Розенберг, которого интересовала, конечно, не судьба уничтожаемых людей, а возможность использовать рабский труд, которую он не хотел упускать).

По данным К. Штрайта, из 5 миллионов 700 тысяч советских военнопленных погибли — расстреляны, замучены, умерли от истощения, болезней, невыносимых условий — 3 миллиона 300 тысяч (или 57,8 процента от общего числа). Стоит для сравнения привести и такие цифры из той же работы «Августовские пушки»: английских военнопленных погибло 1,15 процента, французских — 1,58, американских 0,3. И еще один ряд цифр, из этой же работы, подталкивающих к серьезным размышлениям. В первую мировую войну в немецком плену русских был 1 миллион 434 тысячи 500 человек, из них погибло 5,4 процента. Это выше, чем смертность военнопленных других стран и в других странах (она составляет приблизительно 3,5 процента), но не идет ни в какое сравнение с тем, что было с советскими военнопленными во вторую мировую войну.

А теперь вернусь к цифре наших потерь в войну. Даже последняя ошеломляющая цифра не вызывает доверия. Уже хотя бы потому, что высокого ранга военачальники, полагающие, что им подчиняются не только нынешние военнослужащие, но и наше фронтовое прошлое, видимо, чтобы задним числом потери наши и наших противников стали хоть как-то соразмерны, сопоставимы, принялись разъяснять, что двадцать миллионов погибших — это мирные люди, армия же потеряла лишь семь миллионов. Таким манером нас хотят в сущности вернуть к цифре, провозглашенной в сталинские времена. Вот какие нескладные сказки нам рассказывали и рассказывают, чтобы мы, не дай бог, не осознали до конца, что и сталинская политика, и сталинская «наука побеждать» строились на костях, на крови, что человеческая жизнь и в грош не ставилась.

Сочиненные в недрах Министерства обороны цифры — двадцать и семь миллионов, из них потери армии семь миллионов — вызывают самые серьезные сомнения: как известно, в немецком плену из пяти миллионов семисот тысяч погибли три миллиона триста тысяч, и тогда получается (простая арифметическая задача), что на поле боя мы потеряли чуть больше пяти миллионов. Это меньше, чем общее число наших военнослужащих, попавших в немецкий плен. Хорошо знаю, что многие фронтовики к этим выкладкам подчиняющихся армейским начальникам «статистиков» и «историков» относятся с большим недоверием — слишком они расходятся с их воспоминаниями о реальной войне. Даже мой, само собой разумеется, ограниченный лейтенантский опыт говорит, что погибших на поле боя все-таки было гораздо больше, чем попавших в плен. Остаться пехотинцу целым и невредимым после более или менее продолжительных боев — очень уж редкое явление, и это печальный опыт многих «окопников». В документальном фильме Константина Симонова «Шел солдат…» пехотинец, кавалер трех орденов Славы Владимир Финогенов рассказывает: «Я все остаюсь живой и живой! Вместе с ребятами иду в наступление, берем село, взяли село — а я остаюсь живой! Вместе со всеми солдатами иду со своей ротой, перебежками забираем все это село, окапываемся, идем дальше, а я остаюсь живой!» Это простодушное удивление солдата-пехотинца, его извиняющаяся интонация — ведь он считает невероятным чудом, что пули и осколки его миновали, что остался жив, ведь почти все ребята, что были рядом, полегли тут или маются где-то в госпиталях, — это естественное удивление. Понятное каждому, кому пришлось воевать в пехоте, оно ставит под сомнение предложенную военными историками цифру.

Конечно, воспоминания — вещь субъективная, их не переведешь на цифры, могут сказать мне. Поэтому обращусь к данным более основательным. В марте 1995 года состоялась научная конференция «Людские потери СССР в период второй мировой войны», по итогам которой в том же году был выпущен сборник статей. В этой конференции приняли участие и возглавляемые генералами Гареевым и Кривошеевым историки Министерства обороны, которые повторяли то, о чем уже шла речь в моих заметках. Но в докладе, с которым выступили М. Ларин и В. Банасюкевич, сотрудники НИИ документоведения и архивного дела, говорилось следующее, что решительно расходилось с данными, представлявшимися военными историками: «На сегодняшний день в ЦБД (Центральный банк данных — Л. Л.) введено около 19 млн. персональных записей о погибших, пропавших без вести, умерших в плену и от ран в годы Великой Отечественной войны. Формирование Банка данных еще не закончено, по нашим примерным оценкам, исходя из объема оставшихся необработанных документов, в ЦБД необходимо ввести еще около 500 тыс. записей, и тогда общее их число достигнет 19,5 млн». Надо ли удивляться, что никто из специалистов по потерям из военного ведомства не осмелился спорить с авторами этого доклада?..

Пушкин в десятой главе «Евгения Онегина», вспоминая «грозу двенадцатого года», писал, что спасли Отечество «остервенение народа, Барклай, зима иль русский бог». Можно наложить эту пушкинскую формулу на нашу войну. Зима (особенно жестокая в сорок первом — сорок втором годах) и «русский бог» (хотя сильно потесненный в пору советской власти на обочину истории, но в войну все-таки призванный в ряд защитников Отечества) были, как выражался тогда наш будущий генералиссимус, «основными факторами» сопротивления захватчикам.

Роль же Барклая (или Кутузова) была отдана в послевоенные годы Сталину, он был объявлен выдающимся полководцем всех времен и народов, отцом великой Победы благодаря десяти полководческим «ударам» в 1944 году — сразу после войны наша флюгерная пропаганда и тут же объявившиеся тоже державшие нос по ветру пуровские «историки» войны окрестили их сталинскими — враг и был разгромлен.

Когда после XX съезда пропагандистский пьедестал, на котором возвышалась фигура Сталина, потерпел основательный ущерб, на это символическое место был возведен маршал Жуков, он стал внедряться как единоличный творец Победы, почему-то таким образом отделяемый от других военачальников (Василевского, Рокоссовского, Черняховского), вольно или невольно противопоставленный им, хотя они по справедливости должны были бы стоять рядом. Но по давно сложившейся традиции широко распространенных общепринятых представлений, всячески поддерживаемых и питаемых бойкой пропагандой: спаситель Отечества должен быть один и непременно возвышаться над всеми, кто был рядом. Не об этом ли (имея в виду, конечно, не только войну) писал Булат Окуджава: «И все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему, и мы до сих пор все холопами числим себя».

Но не забудем об «остервенении народа» из пушкинской формулы или «дубине народной войны», как выразил это в «Войне и мире» Толстой, — война была действительно народным противостоянием захватчикам и благодаря «остервенению народа» остановили гитлеровскую армию в пригородах Москвы, вынесли нечеловечески страшную блокаду Ленинграда, не сдали Сталинград. Об этом у того же Окуджавы: «Когда-нибудь мы вспомним это и не поверится самим, а нынче нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим».

Десять лет назад Василь Быков дал интервью (хочу на всякий случай для ясности сказать: в русской, а не в белорусской печати — там бы тогда вряд ли напечатали), которое, видимо, вспоминая строки Твардовского, назвал «Горький привкус победы». Вот цитата из него: «Безусловно, мы любили родину и не щадили жизни для ее свободы. Но Сталин, вероятно, по собственному опыту знал, что как в мирной жизни, так и на войне принуждение — средство куда более эффективное, чем показной советский патриотизм… На том строилась вся детально разработанная система военного командования, политорганов, особых отделов, прокуратуры, штрафных рот и штурмовых батальонов — вся эта репрессивная структура периода войны, запрограммированная исключительно на принуждение.

Именно это обстоятельство объясняет печальный для войны парадокс, когда многие полки и дивизии месяцами бессмысленно атаковали одни и те же рубежи и высоты, клали возле них тысячи людей. Атаковать была установка сверху, и дело подчиненных было ее исполнять, не заботясь о результатах…»

Великая победа — действительно великая — имела очень горький привкус, это Быков точно сказал.

В войну хорошо ли, плохо ли — творили историю, не до объяснений с ней и о ней было. Проблема эта со всей остротой и драматизмом возникла сразу же после победы, когда с мучительным трудом «считать мы стали раны, товарищей считать». Тяжелые вопросы, суть которых — я возвращаюсь к тому, о чем говорил, — к цене победы, повисли в воздухе, требуя ответа. Отвечал Сталин на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года. Немецкая армия была разгромлена, Германия капитулировала, и он уже не обращался, как 3 июля 1941 года к соотечественникам и защитникам Отечества с заискивающим «Братья и сестры!.. Друзья мои!..» — и стакан с нарзаном не дрожал в его руке. Тон был торжественно державным. И все-таки в его речи было одно место, которое могло выглядеть как «покаянный» ответ на те больные вопросы, что висели в воздухе. Он сказал: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала потому, что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой».

Но не надо обольщаться, в этом заявлении Сталина был еще один свойственный его иезуитской политической манере смысл (вспомним хотя бы написанную им в марте 1930 года в разгар коллективизации статью «Головокружение от успехов», которая выводила верховную власть из-под удара, переадресовывая ее вину за безобразия, творившиеся в стране, местным руководителям, или его активную поддержку пьесы Корнейчука «Фронт», в которой его ответственность за поражения в первый период войны, целиком перекладывалась на военачальников «первоконной», ворошиловской и буденновской кройки, совершенно не подготовленных к современной войне, к которым он прежде, как нынче говорят, «всю дорогу» благоволил, которые его стараниями не по уму и знаниям были вознесены в высшее армейское руководство). Нет, я не случайно взял в кавычки слово «покаянный». Выступление Сталина на самом деле содержало предостережение тем, кто вздумал бы заняться настоящим исследованием причин и обстоятельств пережитой народом трагедии, расплачивавшегося за политическую и военную несостоятельность руководителей страны. В этом была его главная суть, таким образом тут ставилась точка, дальше никто не имел права идти. Я не помню, чтобы оно и при жизни Сталина и в первое время после его смерти хоть однажды было процитировано. Тема закрывалась — решительно и бесповоротно. О цене победы не то что говорить, заикаться было нельзя. Мы, однако, этих слов об ошибках и просчетах руководителей страны, об отчаянном положении, в котором оказались из-за этого, не забыли, не могли забыть, потому что именно так оценивали то, что пришлось пережить…