ГОДЫ РЕАКЦИИ
ГОДЫ РЕАКЦИИ
Началась та широкая и бурная полоса жизни, когда целиком оправдалась партийная кличка Виктора Ногина.
С веселой иронией утверждал Дубровинский, что идет она от того разнесчастного Макара, на которого все шишки валятся.
— Я тебя туда спроважу, куда Макар телят не гонял! — с таким начальственным окриком каждый год отправляли Ногина по этапу в Сибирь. Но он там не засиживался: бежал! И уже месяца через два, через три снова появлялся на московском горизонте, агитировал, создавал комитеты, поднимал рабочих на стачку. И вскоре проваливался опять.
Иннокентий Дубровинский задержался в Женеве, он работал в газете «Пролетарий» и помогал Ленину громить идейных противников партии — последователей Маха и Авенариуса. За Мешковским гонялись филеры, и он еле-еле держался в окрестностях Петербурга. Рожкова и Теодоровича отправили в ссылку. Феликс Дзержинский после конференции в Котке попал в варшавскую цитадель по пятому аресту. Макару — единственному члену ЦК от большевиков — досталась в удел вся Россия: от Москвы до Баку, Поволжья, Урала, Киева и Прибалтики.
Он базировался на Москву, но по неделям проводил в поездах. Глуховатый, спокойный его голос слышали товарищи то на востоке страны, то на юге или на западе. На тайных сходках он говорил о решениях V съезда. И вдохновлял тех, кто мог отшатнуться от партии, когда Столыпин расставлял по стране виселицы. И уводил в глухое подполье смелых, честных и сильных.
На конференции в Котке он впервые услыхал о бойкоте Государственной думы. С такой «левой» фразой выступил Александр Богданов. Макар крикнул ему:
— Вы засиделись в эмиграции и говорите чушь!
И проголосовал за осуждение бойкота Думы.
Он не успел побывать на конференциях в Куоккале и в Гельсингфорсе: 1 октября 1907 года два дюжих молодца из охранки арестовали его в Москве на неразрешенной конференции профсоюзов Центрального района. Новый год пришлось встречать в Таганской тюрьме. Там просидел три месяца и вышел на волю без права проживать в Москве и ее окрестностях. Нелегально поселился в Санкт-Петербурге по паспорту Владимира Федоровича Родионова, из крестьян.
Премьер-министр Столыпин заявил в то время, что его правительство не будет насаждать «черные кабинеты» в почтовых учреждениях для перлюстрации писем всех «подозрительных» лиц. Но это был чистейший обман. Как и до революции 1905 года, каждый шаг Виктора Ногина отмечался в досье. И первое же письмо из столицы брату Павлу было подшито к очередному «делу» в департаменте полиции.
«Начинаю устраиваться, — писал Виктор. — Видел публику, встретили меня дружелюбно… В Питере, вероятно, пробуду недолго и отправлюсь путешествовать…»
У него сложилось впечатление, что в лагере оппортунистов начался разброд. Меньшевики во главе с Мартыновым и Даном стали поговаривать о сближении с большевиками в таких вопросах, как экономическая борьба, профсоюзы и кооперация.
А Мартов, Плеханов и Аксельрод явно гнули в другую сторону; с большевиками, мол, невозможна никакая общая победа.
«Скоро выйдет ЦО», — писал Виктор. Он предполагал, что газета снова будет называться «Искрой», но она получила наименование «Социал-Демократ». Первый ее номер вышел в феврале 1908 года в Петербурге, а затем издание было перенесено в Париж и в Женеву. Газета стояла словно бы над фракциями, еще пытаясь примирить их. Но раскол был очевиден давно. Ленин продолжал два года издавать нелегальный «Пролетарий»; Мартов — как бы в противовес новому центральному органу партии — начал выпускать «Голос Социал-Демократа». Этот «Голос» был так криклив и таким унынием несло от него окрест, что откровенных оппортунистов из газетки Мартова с иронией окрестили «голосовцами».
Богданов, заявив о бойкоте Государственной думы, столкнулся с сопротивлением Ленина и в пылу полемики докатился до отзовизма. С ним ушла большая группа, которую Ильич не хотел потерять: Луначарский, Красин, Алексинский, Лядов, Покровский, Строев, Вольский, Марат, Менжинский, Мануильский. И — Максим Горький. Отозвать депутатов-эсдеков из Думы, отказаться от легальных форм борьбы с царизмом и немедленно браться за оружие — такой позиции держались леваки.
А Мартов бил по Ленину с правого фланга: упразднить нелегальную партию, воевать с царизмом только в дозволенных организациях, даже таких, как общество трезвости.
Истина была в том, чтобы бить направо и налево — по ликвидаторам и отзовистам. Такой линии и держался Виктор Ногин в 1908 году. Но не очень ясна была ему позиция Троцкого и других центристов. На словах они не отрицали нелегальной партии, но ратовали за сожительство в ней революционеров и оппортунистов. А Ногин не видел, что такое примиренчество могло вести на деле к ликвидаторству.
Партия переживала самый тягчайший период своей жизни. Столыпин свирепствовал. Реакция обложила льдом по самое горло и рабочих, и крестьян, и интеллигенцию. День за днем шли провалы, аресты. Пульс общественной жизни бился очень вяло. Россия стала напоминать огромную тюрьму.
В Москве был изъят почти весь МК во главе со Львом Карповым. Не удержался и Радус-Зенькович, который не так давно заменил Ногина в Рогожском районе. Большое собрание рогожцев вместе с Радусом было ликвидировано в трактире Горяченкова и отправлено в Мясницкий полицейский дом.
Много было подобных известий: товарищи появлялись, мелькали на горизонте и исчезали. И забастовки резко пошли на убыль. В Коломне стачка прекратилась из-за предательства одного рабочего. В Богородске началось брожение на фабрике Шибаева из-за отмены квартирных денег. Но подоспел отряд полиции, и выступление пришлось отменить. В Карабанове удалось поднять на стачку ткачей у фабриканта Баранова. Но 1 800 рабочих оказались на улице. В Орехово-Зуеве кто-то растратил деньги из стачечного фонда, и о забастовке там не хотели и слышать. В Москве и в Петербурге было мертво.
Интеллигенция хвалилась тем, что отшатнулась вправо. Она теперь «искала» или «строила» бога и нудно копалась в вопросах пола. Лохань грязной воды громко выплеснул в русское общество самый модный писатель Михаил Арцыбашев. В романе «Санин» он оправдывал пошляков и беспринципных ренегатов, которые нахально попирали общественные идеалы, отрицали труд, науку, мораль, благородство и на все лады прославляли эгоизм, половую распущенность и паразитическое наслаждение жизнью. В питерских гостиных, где еще недавно звучало слово «свобода», теперь устраивались вакханалии порнографов и освещался культ такой личности, которая способна оплевать марксизм.
Мелкие чиновники, обеспеченные конторщики, «просвещенные» купчики — вся эта многоликая орава обывателей, вчера еще проклинавшая «черную сотню», превратилась в «премудрых пескарей».
Пескари» поигрывали в картишки, изредка отплясывали канкан и при каждом случае подчеркивали, что они добропорядочные обыватели, для которых севрюжина с хреном превыше даже невинной игры в «революцию».
19 февраля 1908 года, в сорок седьмую годовщину «освобождения крестьян», меньшевистская социал-демократическая фракция Государственной думы опозорила себя тем, что присутствовала на панихиде по «убиенному императору» Александру II.
Ногин наметил в столице делегатов от рабочей курии на I Всероссийский кооперативный съезд и выехал в Москву. Но и в поезде зашел среди пассажиров невеселый разговор: 17 февраля повесили в Петербурге семь душ, будто причастных к покушению на дядю царя — Николая Николаевича Романова.
Так все это было в духе времени, что и Леонид Андреев писал в эти самые дни свой нашумевший рассказ о террористах. И сообщал Горькому на Капри: «Пишу большой, листа 3–4 «Рассказ о семи повешенных» — на тему о смертных казнях. Чувствую, что сейчас голосу настоящего нет, а хочется крикнуть: не вешай, сволочь!»
— Поменьше людских затрат, побольше живого дела! — говорил Макар в Москве на совещании пропагандистов. — Вовсе не прошло время, бившее по струнам и возбуждавшее великие отзвуки в душе!
1 марта 1908 года эта группа пропагандистов провела у заводских ворот многих московских предприятий летучие митинги по поводу 25-й годовщины со дня смерти Карла Маркса. Начальнику московской охранки подполковнику Коттену доносили филеры, что на этих митингах, словно по сговору, рабочие выступали против попытки фабрикантов ввести десятичасовой рабочий день.
16 апреля Макар появился под сводами Политехнического музея в крестьянской одежде — под Владимира Родионова, кем он числился по паспорту.
Он создал фракцию эсдеков из сорока пяти делегатов кооперативного съезда и предложил товарищам резолюцию по основным вопросам; о классовой борьбе в кооперации, о взаимоотношениях с профсоюзами, о положении служащих и о помощи рабочим в дни стачек и локаутов.
В президиуме съезда произошел переполох, когда рабочие делегаты Москвы и Петербурга стали предлагать свои резолюции. Полицейский пристав запретил обсуждение. Провокатор Вельский (Леонид Рыжий) навел филеров на крестьянина Родионова, который руководил фракцией эсдеков. И в конце второго дня работы съезда Родионов-Ногин-Макар оказался в Сокольнической полицейской части.
Он просидел более трех месяцев. Его обвинили «в незаконном проживании в Москве по подложному паспорту и вынесении противоправительственной пропаганды на съезде». Особое совещание при министре внутренних дел объявило ему приговор: сослать на четыре года в северные районы Тобольской губернии под гласный надзор полиции.
В делах департамента полиции сохранилась выписка из частного письма какого-то москвича «Д» господину Татаринову, в Льеж, которая никак не облегчала участи ссыльного:
«Даже кооперативное движение не оставлено милостями администрации. На пасху здесь был Всероссийский кооперативный съезд. Во время съезда провалился Макар, посланный Центральным Комитетом в качестве представителя».
В пересыльной тюрьме Ногину объявили пункт назначения: тот самый заштатный городишко Березов, где двести лет назад закончил свои дни всесильный временщик Александр Данилович Меншиков — друг и брат великого Петра.
В этой же тюрьме встретился Макар с товарищем, которого мельком видел в 1901 году, когда создавал в Петербурге столичный отдел «Искры». Это был Эразм Кадомцев. Семь лет назад он казался едва оперившимся юнцом — этакий застенчивый и розовощекий подросток из кадетского корпуса.
Но он жил под впечатлением недавней встречи с Лениным в Уфе и уже решил стать эсдеком. Владимир Ильич тогда сказал ему на прощанье:
— Так вот вам добрый совет: идите из корпуса в офицерское училище, в армии нам нужны люди. И сделайте так, чтобы солдаты любили в вас человека с революционной душой!
Кадомцев так и поступил. Он закончил Павловское училище, вел работу среди солдат. И одновременно с Ногиным отправился в ссылку. Но дело преступного офицера велось и закончилось так скоропалительно, что его не успели разжаловать.
Эразм много слышал о Макаре и еще раз убедился в отличных качествах старшего товарища, когда сидел с ним в пересыльной тюрьме. Макар держался спокойно, с большим достоинством, и вокруг него сейчас же сложилась маленькая, но стойкая группа единомышленников. И она готова была стоять за него горой.
В камеру подсадили провокатора. Макар попросил товарищей не касаться таких проблем, которые могут пойти во вред политическим.
Провокатора стали избегать. Но он назойливо лез с разговорами, искал конфликта и как-то обозвал одного товарища жидом. Наступила тревожная тишина, как перед боем. Макар презрительно кинул взгляд на провокатора и спросил Кадомцева:
— Вас чему-нибудь учили в военной школе? Например, боксу?
— В школе не учили. Но на японской войне я постиг у одного самурая два-три приема джиу-джитсу. Болевой удар в паховую полость получается у меня недурно.
— Вот и покажите его нам, — Макар кивнул в сторону провокатора.
Эразм так отделал антисемита, что тюремный врач едва откачал его. Охрана сняла ремень с Кадомцева, ботинки и увела его в карцер.
Макар заявил начальству:
— Ведите в карцер меня, это я подсказал офицеру наказать негодяя! А если еще подсадите такого типа, то предварительно закажите ему гроб!
Через сутки, когда Кадомцев вернулся в камеру, все признали Макара старостой и беспрекословно исполняли его распоряжения по уборке и наведению порядка. Сам он получил возможность читать почти без помех и не расставался с английской книгой.
— Не пойму, — говорил Эразм. — Как можно читать в таком бедламе?
Макар посмеивался:
— Привычка: сижу уже в двенадцатой тюрьме. А английской книге не удивляйтесь: для революционера, да еще бегающего, язык — хороший отхожий промысел.
В августе двинулись на восток. Макару повезло: неразжалованный офицер Кадомцев мог ехать в отдельном купе, при двух солдатах. Он и перетащил к себе ссыльного цекиста. Третьим был Владимир Соловьев — руководитель финляндской военной организации РСДРП. Солдаты бегали за кипятком, покупали газеты. Так добрались до Тюмени.
В городской тюрьме было столпотворение: по всей округе свирепствовала эпидемия сыпного тифа, дальнейшая пересылка ссыльных была отставлена, в камерах содержалось человек четыреста: политические, уголовники, содержатели публичных домов, контрабандисты. От вынужденного безделья и неопределенности положения все политические — эсеры, анархисты, эсдеки и дашнаковцы — переругались насмерть.
Социал-демократ Арон Сольц — один из старожилов Тюменской тюрьмы — никак не мог навести порядок. Очень беспокоило его нездоровое брожение умов у большой группы рабочих. Они с омерзением глядели на моложавого эсера, юриста, который домогался сожительства с женщинами за то, что составлял им прошения, и хвастался своими победами.
Пожилой рабочий однажды сказал со злостью:
— Вот из-за таких гадов, интеллигентов, и революция погибает! Мы, значится, за идею страдаем, а они только про то думают, как бы под подол к бабе залезть!
Макар стал проводить собрания, чтобы открыть глаза товарищам. Днем можно было ходить из камеры в камеру, и собрания — многолюдные, шумные, долгие — постепенно помогли так расставить силы, что большевики начали задавать тон. Эсера-бабника загнали в угол, дашнаковцы и анархисты поджали хвост, никто уже не произносил упадочных речей. И когда пришло время разъезжаться по медвежьим углам, пожилой рабочий, недавно проклинавший интеллигента, обнял Виктора Ногина и сказал с душой:
— Свет ты наш Макарушка! Обида кровная, что не с тобой еду. Не говорю «прощай»: скоро свидимся «на воле». Верю я в это!
Началась осенняя распутица, когда доставили Ногина к березовскому исправнику. Северная Сосьва и Вогулка вышли из берегов, городок тонул в густом тумане, в непролазной грязи. О побеге — сейчас, немедленно — не приходилось и думать. Да и обставить уход отсюда хотелось так, чтобы без задержки в Москве или в Питере проследовать прямо в Париж, куда зимой собирался переехать Ленин.
Нужен был хороший паспорт, и Макар списался с Москвой. Елизавета Уварова довольно быстро передала Варваре Ивановне Ногиной томик рассказов Евгения Чирикова. В переплете был заделан исправный «вид» на имя потомственного дворянина Георгия Петровича Федотова.
Макар поселился на берегу Вогулки у охотника Лаврентия, помогал трем его ребятишкам постигать грамоту и скоро стал лучшим другом семьи.
Раз в неделю он появлялся у исправника для отметки. И каждый день с нетерпением ждал желанной весточки из Москвы.
Посылка с теплым бельем и с книгой Чирикова добрела до Березова в сочельник. Все рождество прошло в сборах: купили валенки, сшили меховую оленью кухлянку, наготовили большую суму пельменей. Лаврентий перебросил за праздники вещи Макара в свою лесную избушку. А в новогоднюю ночь — полярную, трескучую — примчал своего постояльца в соседнее село. И путешествующий «для своего удовольствия» барин Федотов ходко покатил на перекладных в сторону Ивделя.
Через сорок дней Макар был в Петербурге. Он потерял почти год и теперь разбирался в том, что произошло за это время в России и за границей. Хотел встретиться с Иннокентием Дубровинским, но тот именно в тот день — 10 февраля 1908 года — бежал из Сольвычегодска в Париж к Владимиру Ильичу.
Самые обрывочные сведения могли сообщить Макару питерские товарищи. Драка нигде не затихала— ни тут, ни за рубежом. Потресов жил легально в Санкт-Петербурге и мутил депутатов Думы, Ленин обстреливал его в «Пролетарии». На Капри был прошлой весной Ильич, разорвал с Богдановым, Луначарским, не пощадил и Горького. И сейчас печатается в Москве его философская книга против махистов и богостроителей. Меньшевики потеряли все крупные организации в России. Столыпин изрядно потрепал их на юге, а весь север и Кавказ — в руках большевиков. Но мартовцев слишком много в Париже, в Женеве, и они захватили летом «Заграничное центральное бюро». Однако на женевском пленуме ЦК РСДРП в августе прошлого года Ленин раскассировал это «бюро». Взамен его создано Заграничное бюро ЦК, подчиненное Русскому бюро. Но надежд на него мало: там большевики и меньшевики представлены двумя четверками.
Порадовало лишь известие о V (общероссийской) конференции в Париже. Она закрылась за четыре дня до того, как Макар убежал из Березова. И принесла победу большевикам. В духе решений Лондонского съезда изложена резолюция по докладу Ленина о современном моменте и задачах партии; хорошо сказано о работе думской фракции. И ленинский стиль угадывается в резолюции против оппортунистов. не прекращать борьбы «против ликвидаторов, прямых противников партии, и против отзовистов, скрытых недругов партии».
Макар подпольно держался в Петербурге, а уже по всем полицейским, жандармским и пограничным пунктам охраны рассылались его фотографические карточки при таком тексте: «Арестованный в гор. Москве и высланный в Тобольскую губернию в гор. Березов член Центрального Комитета РСДРП, носящий партийные клички «Макар», «Родановский» и «Новоселов», калязинский мещанин Виктор Павлов Ногин бежал с места ссылки. Направляясь за границу, предполагает приехать в гор. Москву».
Он встретился с членом ЦК Мешковским. И тот сообщил ему, что в Выборгском районе Петербурга появилось какое-то новое знамение времени: меньшевики-рабочие затевают раскол в мартовской фракции — активно выступают против ликвидаторов.
— Они именуют себя меньшевиками-партийцами. Но я не определил еще, какой линии держаться по отношению к ним,
— Да если они за партию, а значит, и за подполье, почему же вы не хотите их поддерживать, Иосиф Петрович?
— Ленин так яростно выступает против всех разновидностей меньшевизма, что я не решался идти навстречу этим партийцам без его совета. Я написал Ильичу, жду от него ответа.
— Я увижу его через неделю, думаю, что ответ будет положительный. Где мне искать его?
— Улица Мари-Роз, 4, спросить Фрея. Это возле парка Монсуро. А по вечерам он бывает в кафе на д’Орлеан: на втором этаже наша заграничная группа содействия.
— А что говорил Иннокентий? Вы его видели задолго до ареста?
— В тот самый день — 29 ноября, утром. А взяли его вечером, на Варшавском вокзале: он ехал в Париж. Инок сказал, что сейчас на очередь дня надо выдвигать лозунг о спасении партии. Не свержение самодержавия, поскольку всюду развал и сил нет, а именно спасение партии от Столыпина, от наскоков справа и слева в своей среде. Он так и выразился: охранять принципы партии, крепить ее организации снизу доверху. А с царем справимся, когда рабочие снова сплотятся вокруг нас.
— С этим можно согласиться, — сказал Макар.
На Выборгской стороне он повидался с небольшой группой меньшевиков-партийцев. Они встретили большевика-цекиста настороженно. Но постепенно разговорились.
— Нас связывает сейчас только одна организационная задача, — сказал Макар. — Но задача огромная, благородная, и это не так уж плохо. Только не могу понять, на кого вы делаете ставку? На Мартынова, на Дана?
— Была надежда, но эти снова переметнулись к Мартову, и всем им одна цена — «голосовцы». Держали мы совет с москвичами — товарищами от Пресни. И написали Плеханову. Так и полагаем, что должен он охранить партию от развала… А Ленин берет круто, с ним пива не сваришь…
— Я как раз еду к нему. И думаю, что он поддержит вашу позицию…
Через две недели после того дня, когда Виктору Павловичу исполнился тридцать один год, отправился он выборгским поездом за границу. На станции Белоостров в вагон вошли два филера и слишком пристально стали разглядывать пассажиров. Макар— без чемодана — поспешил к выходу, но уже навстречу шел жандармский офицер с проводником и стражниками.
— Надеюсь, обойдется без эксцессов, господин Ногин? — офицер откозырял. — Прошу следовать за мной!
Начальник столичной охранки доносил департаменту полиции: «В ночь на 14 сего февраля по распоряжению Отделения на станции Белоостров Финляндской железной дороги задержан намеревавшийся выехать за границу член Центрального Комитета РСДРП, носящий партийные клички «Макар» и «Рыжий», калязинский мещанин Виктор Павлов Ногин, назвавшийся при задержании потомственным дворянином Георгием Петровичем Федотовым, на имя которого, при личном его обыске, и был обнаружен заграничный паспорт, выданный 28 ноября 1908 года за № 14533 канцелярией С.-Петербургского градоначальника, и сто пятьдесят рублей денег…»
Больше трех месяцев таскали Виктора по всяким камерам: дом предварительного заключения на Шпалерной, две пересыльные тюрьмы в Санкт-Петербурге и в Москве. Он просто окостенел от этой изнуряющей обстановки. С ним соседствовали по нарам юркие аферисты, ловкие шулера, убийцы, казнокрады, садисты, воры — весь этот жуткий калейдоскоп российского социального дна. И совсем не в меру донимали чьи-то слезы раскаяния, вши, блохи, отвратительная баланда, раздражающий гомон.
А уже вовсю катило лето. За окном щебетали ласточки, на тюремную решетку садилась бабочка, заря почти сходилась с зарею. И так мучительно хотелось на волю: слишком недолго пришлось ему побыть в гуще жизни!
Оленька Ермакова, та самая курсистка из Саратова, которая встретилась ему в Женеве, снова перешла дорогу: на этот раз в Москве, да так близко и с надеждой на радость, что жить без нее уже не было смысла.
Из Женевы она уехала в Саратов. Там завязала связи с молодежной большевистской группой, куда входили Ломов и Антонов-Саратовский. Ей поручили вести два кружка, она хорошо справилась с работой. А летом 1906 года переехала с сестрой Анастасией в Москву, поступила на Высшие женские курсы Герье и готовилась стать врачом.
В тот год партийным организатором в Замоскворечье работала ее старшая подруга, землячка Елизавета Нестеровна Уварова — близкая родственница жены Николая Баумана. Лиза поручила Оле Ермаковой относить литературу на шоколадную фабрику Эйнем и на завод Густава Листа. Потом дала ей кружок в мастерской церковного поставщика Немирова-Колодкина, где изготовляли кадила, подсвечники, чаши для причастия, ризы для икон и прочую культовую утварь.
Товарищи посмеивались:
— Не поддавайтесь, Оленька, контрагитации своих церковных бородачей: они обросли мохом и кряжисты, как мореные дубы. А то придется нам постричь вас в монастырь. К примеру, под именем послушницы Христины или Евстолии!
Олю приняли в партию. Она не пропускала занятий у пропагандистов, которые обычно собирались в трамвайном депо у Петра Смидовича: он служил там техником. Петр Гермогенович поил молодежь крепким чаем и подавал на подносе румяные филипповские калачи. И непременно приговаривал:
— Это чтоб наши девушки румянее были. На румяную и жених скорей клюнет!
И жених для Оленьки появился: он приехал из Баку и зашел к Елизавете Уваровой. Правда, у него было другое неотложное дело: заболел с дороги Радус. Больному требовалась помощь; прикрепили к нему Олину сестру — Анастасию.
Виктор и Ольга вспомнили Женеву, большевистский «вертеп» на набережной Арвы, Лепешинских и Бончей. И расстались. Но Макару вскоре потребовалась хорошая квартира. На углу Остоженки и Зачатьевского переулка такая квартира попалась — из трех комнат. Он снял ее. Но жить одному было неудобно, особенно по той причине, что это могло вызвать подозрение у хозяйки.
Он предложил Ольге и ее подругам:
— Помогите мне, девушки. Займите две комнаты в моей квартире. Так нужно для дела, — сказал Макар. — Сделайте выбор сами, но решения не откладывайте.
Оля с сестрой и подругой Лидой переехали на Остоженку. Но они почти не видели Виктора: он уходил рано утром, возвращался в полночь, а иногда подолгу сидел в своей комнате взаперти. Украдкой приходили к нему товарищи: Бубнов, Смидович, Сергей Мицкевич, Владимир Обух, Скворцов-Степанов. Из-за двери глухо доносился гул голосов.
В квартире постепенно сложилась маленькая коммуна. Душой ее была Варвара Ивановна. Она наводила порядок у курсисток и у сына. И иной раз вытаскивала сына пить чай из самовара — с баранками, с крендельками — в кругу коммунарок.
Потом Макар отбыл на съезд в Лондон. Оля впервые подумала: путь дальний, не случится ли с ним беда? Но все обошлось хорошо. Летом курсистки отказались от квартиры и уехали на каникулы в Саратов. Макар завернул к ним по пути с Урала. И впервые явился с букетом цветов: он любил сирень, а она как раз входила в цвет. И, конечно, перестарался: неумело принес чуть ли не целый веник!
Гуляли над Волгой, говорили… о съезде, о курсах Герье, о Насте, о Лиде, за которой ухаживал худой и долговязый Леонид Рыжий, а как выяснилось позже, служил охранке против Ногина.
Расстались до осени. Когда же Виктор был арестован I октября 1907 года, «невеста» навещала его в очередь с Варварой Ивановной.
Через полгода встретились снова: Виктор приехал из Питера на кооперативный съезд и 17 апреля навестил Олю на Долгоруковской улице, в доме Егорова. Они были вдвоем, и Виктор решил, что объяснится нынче непременно. Но все тянул, смущался. А поздно вечером нагрянула полиция, и… «жениха» отправили в Березов.
В последние сорок дней вольной жизни он даже не видел Ольгу, но переслал ей записку: «Хочу всегда быть вместе. Поймите меня, Оленька, я люблю Вас. Виктор
«Бедному жениться — ночь коротка», — и об этом мог думать Макар, когда вновь оказался в Березове 23 июня 1909 года.
И уже нелепым казалось здесь и ожидание нового паспорта и даже ответа на записку Ольге Ермаковой. Он решил бежать немедленно. И с этой мыслью появился на пороге избы охотника Лаврентия.
Тот даже ахнул: опять объявился Макар. Только трудно его было признать с первого взгляда: каштановая борода лопатой раскинулась до пояса, на висках выпирали кости под бледной кожей, рубаха почти истлела. А голос все тот же — спокойный и глуховатый, и гордая осанка, и добрые темно-серые глаза за стеклами пенсне.
— Ой, не ждали! Ну, входи, входи! — Лаврентий, сгреб Макара в охапку.
— Тесен мир, Лаврентий, а? Так скоро встретились, что и соскучиться не успели!
— Скучали, Макарушка, скучали! — хлопотал Лаврентий у самовара.
— А тебя не трогали, когда я улизнул?
— Бог миловал, однако. Исправник жарко гулял три дня. А потом я ему сам сказал: «Беспокоюсь, ваше благородие, постоялец вроде пропал, Человек он государственный, как бы вам неприятности не вышло». Кинулись они по тюменской дороге, да вернулись с носом… Сколь поживешь у нас аль опять в бега?
— Хоть завтра!
— Эка силушка неуемная! Мне бы такого в помощники: силки ставить, капканы, хорошо бы, однако, пушнину добывали!
— Звери есть покрупнее, дорогой Лаврентий. Мне на них идти надо.
— Ну, тебе видней. А с дороги передохнуть положено: крепко она тебе холку намылила. Жена сейчас баньку истопит. Да и надо все обкумекать: нынче ведь на лодочке придется, а может, и пёхом. И бороду не тревожь: будто я что-то надумал…
На четвертый день сходил Виктор в город отметиться у исправника и у аптекаря купил очки. А в полдень Лаврентий уже поджидал его у лесной избушки. Сняли у очков правую дужку, прицепили веревочку. И пошел Виктор в дальний путь, снова на Ивдель: на голове потрепанный заячий треух, белая крестьянская рубаха перехвачена сыромятным ремешком, коломенковые штаны и чуни, за спиной — сума, на плече — острая звонкая литовка.
Начиналась пора сенокоса, и никому не бросился в глаза степенный бородатый косец, который девять дней вышагивал по равнине через луга, речки и перелески…
В Москве он пробыл полдня и повидал Марию Ильиничну Ульянову, она передала ему письмо Ленина: Владимир Ильич предлагал приехать в Париж. Там в первых числах июня должно было состояться важное совещание в редакции «Пролетария».
Виктор Павлович написал Ленину (Фрею) 13 июля 1909 года:
«В феврале я обещал приехать к Вам, но вместо Парижа мне пришлось вновь предпринять далекое путешествие.
Теперь я воротился и думаю, что смогу исполнить свое обещание, хотя, правда, средства мои вышли все. Но для того, чтобы я мог судить, насколько я там могу быть полезен, напишите мне поподробней обо всем, что было за это время и каково положение дел сейчас.
За все это время я абсолютно ничего не мог узнать о том, как живете Вы, и во всех отношениях являюсь человеком отсталым, которому потребуется много времени для того, чтобы освоиться со всеми переменами. Без особой нужды я очень не хотел бы ехать.
Условием ставлю следующее: 1) выехать отсюда не раньше половины августа; 2) не заезжать никуда в предварительные пункты (т. е. прошу дать мне конечный адрес). Никого из друзей здесь я не видел, и нет надежды, что раньше как через несколько недель не увижу.
Более подробно не пишу, т. к. не уверен, что вы получите мое письмо.
Письма и деньги посылайте по следующему адресу: адрес для писем: Саратов, Ильинская улица, собственный дом № 14, А. И. Астрахановой; адрес для денег: Саратов, гражданскому инженеру А. Н. Клементьеву.
Привет всем друзьям. Смойли…»
Два побега за одно полугодие, тюрьмы, снова тюрьмы и арестантские вагоны, возмутительная брань конвойных, нездоровая пища и предельное напряжение нервов даже такому стойкому человеку, как Макар, были не по силам.
Первый раз в жизни он и впрямь нуждался в отдыхе. И Елизавета Уварова, сосланная из Москвы в Саратов, крепко упрятала его в дачной глуши на Волге. Даже для самых близких людей он был прапорщиком запаса Петром Дмитриевичем Шидловским: такой ему достали паспорт. Лишь трое из Саратова поддерживали с ним связь: Лиза Уварова, Оля Ермакова и Анна Астраханова — сокурсница и подруга «невесты». Они привозили ему книги, газеты и журналы.
В приятном уединении взялся он за новую книгу Владимира Ильича «Материализм и эмпириокритицизм»— она недавно вышла в московском издательстве «Звено». Прочитал первые главы, и словно огнем обожгла его ленинская страстность! Никто после Энгельса и его «Анти-Дюринга» не писал с такой партийной одержимостью о философских основах героической партии рабочего класса. Никто не разрушал с такой ненавистью горы поповщины, никто не раскидывал завалы богостроителей, не выметал философский мусор махистов. Да никто и не говорил так ясно, сколь партийна философия и как необходима она большевику для революционной перестройки мира. Гимн, это был гимн марксизму, это была «песня песней», зовущая на бой!
Виктор уже не мог сидеть в тихой зеленой и ароматной от цветущего луга и такой спокойной деревенской глуши. Из Парижа пришли деньги, Ленин рекомендовал объехать ряд комитетов перед пленумом ЦК РСДРП.
В Москве Ногин узнал две важные новости. Первая касалась отзовистов. На расширенном совещании редакции «Пролетария» большевики основательно сплотились против оппортунистов. Давние связи со многими соратниками были разорваны: отзовиста Александра Богданова исключили из партии. Луначарский, Марат, Покровский и другие его друзья уехали на Капри, где весной открылась антипартийная школа. Леонид Красин близок к этой группе и к этой школе, открытой на деньги Горького. В школе почему-то оказался и Никифор Вилонов.
Вторая новость касалась Плеханова. Он действительно вышел из газеты ликвидаторов «Голос Социал-Демократа» и на днях возобновил издание своего «Дневника Социал-демократа». Он стоит во главе меньшевиков-партийцев, поддерживает нелегальные организации на местах. Ленин протянул ему руку, хотя было время, когда одно из писем Плеханову он хотел подписать не «преданный Вам», а «преданный Вами Ленин».
В Москве Макар держался в глубоком подполье: в квартиру Дунаевых на Девичьем поле не допускалась даже Варвара Ивановна. А после каждой отлучки в другой город возвращался он не в Москву, но в Дмитровский уезд под Москвой: там было самое надежное пристанище у родителей Василия Орлова — работника МК.
Огромная ответственность легла на плечи Макара: он был облечен всеми полномочиями большевистского центра. Он налаживал связи Урала с Санкт-Петербургом, Екатеринослава, Харькова, Киева, Баку, Тифлиса с Москвой. Вешатель Столыпин разгромил почти все крупные комитеты, приходилось их формировать заново.
Макар беспрерывно колесил по стране, создавая ячейки и группы. Он по ночам пробирался на явочные квартиры и по крупице собирал воедино уцелевших от ареста большевиков. Но это был почти сизифов труд неутомимого подпольщика: все, что он создавал с таким напряжением сил, держалось до очередного провала — неделю, месяц, два. Появлялись прекрасные товарищи — молодые, готовые на любой подвиг для партии. Но проходило месяца три, и их надо было заносить в длинный и скорбный список ссыльных или каторжан. Провокаторы плодились, как плесень, как ржавчина. И ужасная, невиданная доселе болезнь стала разъедать ряды партийцев — провокаторомания: даже старые друзья с опаской смотрели в глаза друг другу.
Макар держался. Но иногда отчаяние душило его. И в эти дни каждый, кто выражал хоть малейшее понимание задач партии — нелегальных, легальных, думских, чисто просветительных, — казался ему нужным человеком. Главное, лишь бы тот не отрицал существования самой партии, ради которой он отдает без колебания всю свою жизнь.
Может быть, Макар переоценивал гнет реакции, полицейский сыск, тюремное ярмо или ужасы каторги? Может быть, ради спасения партии он искал связей с людьми, которым Ленин никогда не мог доверять? Такой вывод напрашивается.
Ясно одно: когда Макар благополучно добрался до Парижа в конце декабря 1909 года и встретил в кафе на улице д’Орлеан Новый год вместе с Дубровинским и Вилоновым, непримиримость Владимира Ильича казалась ему излишней.
Иннокентий вполне разделял взгляды Макара, как и другие практики. Никифор Вилонов отмалчивался: его больше интересовала драка с Богдановым и Луначарским. Месяц назад он разорвал с их школой на Капри, приехал в Париж и помог Ленину раскрыть все ухищрения каприйских отзовистов, которые докатились до фракционной борьбы. Да и чувствовал он себя плохо: чахотка валила его с ног, неумолимо подступала его «лебединая песня». А он хотел написать философскую книгу, книгу заветную, изложенную боевиком-практиком, которого революционный марксизм привел к коммунистическому познанию мира. Он отказался, от работы в ЦК, хотя его прочили избрать кандидатом, скоро уехал в Швейцарию, в Давос, лечился там, но безуспешно.
1 мая 1910 года, когда демонстранты несли по курортному городку красные знамена и пели «Интернационал», Никифор Вилонов лежал в гробу…
Через три года не стало и Иннокентия Дубровинского: в ночь с 19 на 20 мая 1913 года он, отбывая ссылку в Туруханском крае, утонул в Енисее…
Набрасывая воспоминания о Дубровинском, Макар написал, что в дни январского парижского пленума ЦК оба они занимали вполне определенную позицию в борьбе за нелегальную партию. Но допускали «возможным вовлекать в ее ряды тех работников социал-демократов, которые признавали необходимость этой нелегальной партии, как из большевиков, так и из меньшевиков». Кроме того, им представлялось, что «из тех рядов, которые позднее могли приблизиться к большевикам», непременно надо изгонять заведомых меньшевиков-ликвидаторов.
И Владимир Ильич писал в «Заметках публициста», что он «готов был тогда помириться… даже с чрезмерными уступками, раз линия партии этим не подрывалась, раз уступки не вели к отрицанию этой линии, раз уступки служили мостками для привлечения людей от ликвидаторства и от отзовизма к партии». Но он находил уступки чрезмерными и боролся из-за меры уступок.
Эта «мера уступок» и определила расстановку сил на пленуме. Драка велась несусветная, и Макар с Иннокентием шли дальше Владимира Ильича в уступках. Владимир Ильич сообщал Горькому, что на этом — «долгом пленуме», — три недели маета была, издергали все нервы, его тысяч чертей!»
Какой-то крупный осведомитель, возможно провокатор Житомирский, доносил в департамент полиции, как определились фракционные течения на январском пленуме 1910 года.
Первое течение было представлено центральным органом партии — газетой «Социал-Демократ». Это Ленин. К нему примкнул Плеханов. Их лозунг — «бить направо и налево, то есть меньшевиков-ликвидаторов и большевиков-отзовистов. Они стоят за восстановление подполья, как главного руководящего рычага русской революции».
Течение второе — «голосовцы»-ликвидаторы. Их лозунг — «борьба за легальность», ликвидация подпольных организаций.
Течение третье — примиренческое. Оно представлено Троцким и его венской газетой «Правда».
К нему примыкают Макар и Иннокентий. Их задача— «во что бы то ни стало примирить два первых течения и заставить их работать вместе, хотя ни первые, ни вторые этого не желают».
Течение четвертое — отзовизм. «Оно не имеет никаких опорных пунктов в России и живет только за счет борьбы всех первых течений».
Латыши поддерживают Мартова, поляки — Ленина, «бундовцы — туда и сюда».
Но этот же осведомитель подчеркивал, что Макар и Иннокентий являются представителями «чистого большевизма». В общеполитических и тактических вопросах они решительно ни в чем не расходятся с Лениным. Однако не всегда соглашаются с ним в вопросах организационных. И если их постигнет неудача в России, они немедленно сольются с группой Ленина.
Осведомитель не отметил шатаний Каменева, Зиновьева, Рыкова, Любимова и не понял такой простой вещи: Троцкий болтал о единстве партии, а на самом деле всячески выгораживал ликвидаторов. И путал все карты на пленуме, чтобы получить субсидию для своей венской «Правды». Он вел себя «как подлейший карьерист и фракционер», — писал о нем Владимир Ильич. А Макар и Иннокентий были озабочены единством партии. И они проголосовали против выдвижения кандидатуры Троцкого в Центральный Комитет.
С первых же дней стало ясно, что объединить на пленуме всех — мечта несбыточная. Надо было искать компромисс. И его искали три недели. «На пленуме для дипломатии действительно было место, ибо партийное объединение партийных большевиков и партийных меньшевиков было необходимо, а без уступок, без компромисса оно было невозможно», — писал Ленин.
По настоянию Владимира Ильича пленум осудил ликвидаторство и отзовизм. И меньшевикам были поставлены условия: полное разоружение, то есть прекращение фракционной газеты, кассы и раскола за границей; лояльное проведение борьбы с ликвидаторством, подчинение большинству в редакции «Социал-Демократа» и содействие ЦК в России.
Но на все другие решения легла печать компромисса и примирения. Большевики пошли на серьезные уступки. Они закрыли свою газету «Пролетарий», распустили свой заграничный центр и передали все его имущество объединенному ЦК. Пленум счел возможным дать субсидию газете Троцкого и признал право на существование литературной группы «Вперед», созданной отзовистами.
Согласились большевики передать и свои деньги ЦК. Правда, только сорок пять тысяч рублей. А четыреста тысяч остались в ведении Ленина. Но расходовать их он мог лишь с согласия «моральных держателей», которыми были объявлены немецкие эсдеки Карл Каутский, Август Бебель и Клара Цеткин.
Наконец в Русское бюро ЦК избрали «семерку»; в нее от большевиков вошли Макар и Мешковский. Иннокентий занял место в «пятерке» Заграничного бюро ЦК.
Пленум закончился, Макар уехал в Москву. И… все пошло по-прежнему, как и после Объединительного съезда в Стокгольме: меньшевики со своей линией, Ленин — со своей. Меньшевики поступили вероломно: они не закрыли свой «Голос». Больше того, они напечатали в нем позорный «манифест» шестнадцати ликвидаторов, которые без всяких обиняков ставили крест на РСДРП. И среди этих жалких подголосков буржуазии первую скрипку вел почти забытый Макаром старый его знакомый Сергей Цедербаум.
Мартов немного поколебался и на двух заседаниях ЦК даже позволил себе поспорить с Даном. А затем вместе с ним возвестил о начале военных действий против большевиков.
Владимир Ильич предвидел это, хотя кому-то и хотелось представить дело так, что он доверчиво поддался уговорам примиренцев и понес поражение на пленуме. Ленин всегда оставался самим собой. И 11 апреля 1910 года он писал Горькому на Капри: «Очищение с.-д. партии от ее опасных «уклонений», от ликвидаторства и отзовизма идет вперед неуклонно; в рамках объединения оно подвинулось значительно дальше, чем прежде. С отзовизмом мы уже покончили идейно, в сущности, до пленума. С ликвидаторством не докончили тогда, меньшевикам удалось на время скрыть змею, а теперь ее вытащили на свет божий, теперь ее все видят, теперь ее будем уничтожать и уничтожим!»
Большевики вскоре стали выпускать три газеты; «Наш путь» в Москве, «Рабочую Газету» — в Париже и «Звезду» — в Санкт-Петербурге. А в деревушке Лонжюмо, под Парижем, с большим успехом начались занятия в ленинской партийной школе.
После страшного периода «безвременья» в 1908–1909 годах рабочее движение в России пошло на подъем, и большевистские издания подпирали его живым словом правды, направляли в русло нелегальной и легальной борьбы с самодержавием.
Даже в охранке стали появляться невеселые сообщения об активной деятельности большевиков. Один из крупнейших провокаторов, Бряндинский (он же Крапоткин, Вяткин), доносил своему шефу в Питер: «Главный интерес и силу в данный момент за границей представляет собой группа большевиков, окружающих Ленина». Эта группа «окончательно узурпировала власть, приобрела решающий голос и влияние в текущих вопросах издательства и свела значение остальных фракций (меки, впередовцы) к нулю. Меньшевики Мартов и Дан, сознавая полное свое бессилие и невозможность бороться с преобладающим влиянием ленинцев, остаются в составе редакции (ЦО), по собственному их выражению, «исключительно из принципиального желания сохранить за собой хотя бы минимальное право входить в состав редакции центрального партийного органа».
Тот же Бряндинский сообщал, что открыто примиренческая позиция Троцкого вызвала против него негодование Ленина и его стойких приверженцев. «Надо предполагать, что Ленин и Плеханов в конце концов своего добьются и своих противников приведут к повиновению, особенно же строптивых постараются или обезвредить, или вовсе исключить из партии. Тем более что вызванная промышленным подъемом волна забастовок приведет, вероятно, и к некоторому оживлению подпольной деятельности партии на местах, а это не малый козырь в борьбе с ликвидаторами, которые народились и сильны только во время периода развала партийной работы и понижения энергии пролетариата».
Макар после пленума приехал в Москву. «Объединительный кризис» обнаружил себя немедленно. Надо было в широком масштабе формировать подполье и налаживать в России работу ЦК.
Хорошей квартиры не было. Мария Ильинична Ульянова предложила ему поселиться у Елены Малиновской — работницы финансовой группы МК. Но Макар — старый мастер конспирации — посчитал, что он и Малиновская будут мешать друг другу.
Он решил держаться у Дунаевых, на Девичьем поле. Комната была возле кухни, у черного выхода, рядом — чердак: позиция для нелегала удобная. А встречался с товарищами на квартире Анны Астрахановой, в Проточном переулке. Там бывали Елизавета Уварова и Ольга Ермакова. Заходил и Андрей Бубнов: он примыкал к отзовистам, но после долгих раздумий в Бутырской тюрьме заметно охладел к ним.
Макар сделал два доклада в МК о январском пленуме на квартире фельдшерицы Бланк в Ростокинской больнице. И отправился в Петербург. Там он разыскал трех кандидатов в члены ЦК, избранных на Лондонском съезде. Но они не пожелали собраться для встречи с ним. Эти господа — Роман (К. М. Ермолаев), Михаил (И. А. Исув) и Юрий (П. А. Бронштейн) — не хотели и слышать о подполье. Они легализировались и крепко сидели в служебных креслах — делали карьеру. С Макаром соизволил поговорить один Исув, который даже среди ликвидаторов занимал место на самом правом крыле. Он торопился, боясь, что разговор с Макаром может его скомпрометировать, и выпалил всего две фразы:
— Ни в какой подпольный ЦК мы не пойдем! Так и скажите вашему Ленину: Михаил, Роман и Юрий само существование ЦК считают вредным!
Работа ЦК на этом этапе была сорвана.
15 марта 1910 года Макар написал Ленину:
«…Просим товарищей Мартова и меньшевиков-цекистов немедленно сообщить нам имена и адреса товарищей, которых они предлагают кооптировать (петербургские меньшевики от этого отказались)…» «Собрать русскую коллегию пока нельзя: почти никто не соглашается быть кооптированным, пока согласился только один большевик, да и то условно. Меньшевики (Михаил, Роман и Юрий) категорически отказались, считая вредной работу ЦК. Резолюции пленума, по мнению Михаила и других, также вредны. Вмешательство ЦК в тот стихийный процесс группировки с.-д. сил в легальных организациях, который теперь происходит, подобно, по их словам, вырыванию плода из чрева матери на 2 месяце беременности. Просим немедленно указать нам других товарищей, к которым можно обратиться с предложением кооптировать их. А также желательно опубликовать отношение товарищей к такому поступку Михаила и др.».
Через три дня Владимир Ильич опубликовал в «Социал-Демократе» статью «Голос» ликвидаторов против партии». Он заявил: Михаилы, Романы и Юрии — враги социал-демократии. Вместе со своими пособниками они ведут теперь прямую агитацию против партии. «Заговор против партии раскрыт. Все, кому дорого существование РСДРП, встаньте па защиту партии!» — призывал Ленин.