ПОДНАДЗОРНЫЙ ИЗ ПОЛТАВЫ
ПОДНАДЗОРНЫЙ ИЗ ПОЛТАВЫ
Новый год и новый век встречали в небольшой компании ссыльных. В квартире у бывшей народоволки А. Э. Симиренко собрались люди нескольких поколений. На самом почетном месте восседал бунтарь времен «хождения в народ» и нашумевшего «процесса 193-х» С. А. Жебунев. Рядом смежно располагались его давние друзья — землеволка Горбачевская и лаврист Левенталь, народовольцы разных лет Орлов, Сиценко и Присецкий. А замыкали праздничный стол маленькой кучкой социал-демократы: Флеров и Харченко, Цедербаум и Ногин.
Новый век — рубеж эпохи, как обойтись в такой час без итогов? И хозяйка, провозгласив новогодний тост, предложила каждому рассказать о своем времени и о себе.
Стариков не надо было упрашивать: воспоминания — их стихия. И завели они длинные речи.
Виктор о многом услыхал в ту ночь. И то, о чем когда-то говорил украдкой щуплый телеграфист Шуклин, предстало вдруг в живых образах: и каторга, и побеги, и бомбы, и равелины Петропавловской крепости, и казнь героев.
Всех лучше говорил Жебунев — о великолепной любви Софьи Перовской и Андрея Желябова, которые проходили вместе с ним по «процессу 193-х», и о том, как Желябов написал из тюрьмы на Шпалерной прокурору судебной палаты 2 марта 1881 года:
«…Если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности».
Жебунев рассказал с большим чувством и о военном топографе Ипполите Мышкине — герое «процесса 193-х»: как он создавал подпольную типографию и печатал нелегальную литературу, как пытался освободить Николая Гавриловича Чернышевского из вилюйской ссылки, как произнес две речи против самодержавия — на процессе и по пути на каторгу — и как мужественно встретил смерть: его расстреляли по приговору военного суда за оскорбление смотрителя Шлиссельбургской крепости.
— Э, не будет таких людей на Руси! — махнул рукой Жебунев.
— А откуда им взяться? — подлил жару Присецкий. — Теперешние не в счет, они отказались от славного наследства!
Виктор долго крепился: он не хотел показаться дерзким. А подмывало сказать: старики любовались прошлым, но без всякой надежды глядели в будущее, словно отошла вместе с ними в небытие самая героическая полоса, а впереди ничего отрадного. Все они делали ставку на мужика, на крестьянскую общину, на самобытную стать патриархальной Руси и на отдельных беззаветных героев, которые могли бросить бомбу в монарха и его сатрапов. А в революционной их романтике, в их «социализме» никак не находилось места для рабочего класса — самой крупной общественной силы, с большим опытом стачечной борьбы. Да и о фабрикантах они рассуждали, как дети: с чужих слов, понаслышке.
Но капитализм уже напористо шагал по России не один год. Фон-Мекки наживали миллионы на строительстве железных дорог, Рябушинские — на сахаре, Манташевы — на нефти, Мальцевы — на паровозах и станках, Путиловы — на кораблях и пушках, Морозовы — на текстиле. И замелькали имена Нобеля и Ротшильда, Дизеля и Юза, Эйнема и Бормана, Потоком хлынули капиталы из-за рубежа: крупные фирмы гнались за высокой прибылью при дешевых рабочих руках. А руки эти тянулись и тянулись к фабричным воротам из нищей русской деревни.
«Слепцы, слепцы! — думал о стариках Виктор. — Ну, скажи, даже газет не читают. Неужто им невдомек, что деревня у нас самая дикая, а капитал едва ли не самый передовой?»
Старики же не унимались. И выходило так, что не добирались они даже до тех рубежей, куда до-.катились Кускова и Прокопович со своим пресловутым «Кредо».
В том «Кредо» рабочие не замалчивались, но им не разрешалось помышлять о самостоятельной политической партии: мол, партия — это дело либералов, а пролетариям достаточно стачек! А старики и о партии социал-демократов толком не слыхали: пошехонцы, честное слово, иначе и не скажешь! И о «Протесте российских социал-демократов», который писал Ульянов со своими друзьями в ссылке, не ведают. А ведь там куда как ясно сказано: знамя классового движения рабочих — теория революционного марксизма.
— Я не могу молчать! — Виктор встал, еще не зная, как обратиться к старикам, и сказал дерзко: — Господа!
Это была его первая публичная речь. Кривить душой он не умел, и получилось грубовато. Он рассказал о грандиозных стачках в Питере и о смятении в рядах у Паля, Максвеля и Пирамидова. Он пробурчал о политических мертвецах, которые не понимают, что на арену вышел новый, революционный класс.
— Сижу я, слушаю вас, и, знаете, меня зло берет: да нешто можно жить вот так, в мире иллюзий? Россия кипит, всюду идет борьба — и с фабрикантами и с царем. И эту борьбу направляют социал-демократы. Нам принадлежит завтрашний день. Двадцатый век наш, как девятнадцатый был вашим! Плачьте, хнычьте, а мы пойдем к народу, до которого вы добраться не сумели. И вместе с этим народом осуществим задачу той самой «Народной воли», от традиций которой мы будто бы отказались, — свергнем самодержавие!
Старики были придавлены этой неожиданной и страстной речью молодого рабочего в пенсне. Однако скоро они зашумели, и оправдываясь и возражая.
— Ну, я пойду, — сказал Виктор. — Тут вам все изложено. Подумайте, в другой раз доспорим.
Сергей Цедербаум догнал его на улице:
— Зачем вы их так, Виктор Павлович? Они же хорошие люди.
— Удивляюсь я вам! Люди есть правильные и — значит — свои, и есть люди неправильные, то есть чужие. Хороши они или плохи — это иной вопрос. Я так понимаю. И не заставляйте меня подпевать чужим — даже хорошим людям, — не выйдет, Сергей Осипович!.. Конечно, горячиться не стоило, и ценить этих стариков надо… за прошлое: оно было красивым. Но ведь нам-то не прошлым жить!
Они добрались до дома Ямпольского на Кузнецкой улице, где снимали комнату, улеглись в одну постель — у Виктора не было даже постельного белья — и проспорили до рассвета… о хорошем тоне, об отношении к людям, о категориях морали и этики. Разрыва или зримого отчуждения не вышло, но Виктор убедился в том, что Сергей куда терпимее и мягче судит о тех вещах, где совершенно необходима строгая классовая ясность.
Дружба держалась по-прежнему, но глубокой личной симпатии не возникало. Виктор вообще был подчеркнуто сдержан в проявлении чувств, и Сергей не был склонен к интимностям и излияниям. И все же они дополняли друг друга: Сергей ценил в Викторе и твердость убеждений, и ясность цели, и нравственную чистоту; Виктору нравилась большая деловитость Сергея, великая жадность к знаниям, к книге и умеренная молчаливость.
После новогодней ночи они спорили почти по всякому поводу, однако Сергею — большому книжнику и «талмудисту» — сбить Виктора не удавалось. Его суждения были точнее и определеннее. И, составив себе твердое мнение, он никак не поддавался доводам противной стороны. И не оставлял спокойного тона, хотя Сергей прибегал и к резкостям.
— Да как же разозлить вас, бирюк калязинский? — Сергей метался по комнате с раскрытой книгой, — Меня же бесит ваше спокойствие.
— Криком изба не рубится, шумом дело не спорится, любили говорить у нас в Калязине, — посмеивался Виктор. — А с друзьями я и вовсе драться не обучен!
В Сергее он видел друга, потому и говорил так. Но первым другом в его сердце оставался Андропов. И когда Ольга Звездочетова сообщила его лондонский адрес, Виктор отправил из Полтавы нежное дружеское письмо:
«Наконец-то я могу написать Вам, мой дорогой и самый лучший человек из всех известных мне людей. Я был освобожден 14 декабря прошлого года. Живу теперь в Полтаве. После того как мы поговорили с Вами, и после тех дней, в которые Вас не было видно, до тех пор, пока я не узнал, что случилось с Вами, я страшно мучился: я боялся, что с Вами случилось какое-либо несчастье. За год, прошедший после последней нашей встречи, й много переменился: год «там» принес мне большую пользу, я много прочитал и понял, получил ясное представление о вещах, интересовавших меня, также научился ценить людей. О многом мне хотелось поговорить с Вами; решение многих вопросов я откладывал до встречи с Вами, так как эти вопросы были вопросами жизни, и решить их хорошо с таким человеком, как Вы. Но увидимся ли мы? Обо всем, что меня интересовало в это время, напишу после, а теперь поговорим о самом важном вопросе. Прислушиваясь к известиям, приглядываясь к событиям и прочитывая известную литературу, можно видеть, что жизнь на Руси пошла быстрей и что борьба направляется на главного врага, и если не масса стала сознательнее, то многие лица увидали, что им следует делать. Но все-таки в нужном направлении сделано мало, и для борьбы нужны силы, и, следовательно, стыдно теперь сидеть сложа руки и «выжидать», забиться в какой-нибудь медвежий угол и исполнять «волю предержащих». Хочется жить и работать. Нам, побывавшим в «ежовых рукавицах», тем более не следует записываться в инвалиды, как людям более опытным. Так вот, мой хороший, дорогой человек, что же мне делать, принимая во внимание все то, о чем я написал? Ответ на этот вопрос у меня есть, и я его напишу после, а теперь попрошу Вас ответить мне на него. Пишите, пожалуйста, также о том, как Вы поживаете, как здоровье, самочувствие. Напишите о том, что Вас интересует теперь, довольны ли Вы своим положением и можно ли надеяться на свидание с Вами? Я здесь материально устроился ничего себе: живые люди здесь тоже есть. Живу вместе с одним из наших общих знакомых. Сообщаю печальную новость: наш «милый ткач» опять ушибся. Желаю вам всего хорошего, хороших вестей, бодрого духа. Позволю себе поцеловать вас заочно.
Полтава, 13.1.1900».
Между строк Виктор спрашивал: не отрекся ли Андропов от той большой цели, которая созрела у них еще в тюрьме? «Общим знакомым» был Сергей Цедербаум: через врача С. А. Грюнера он устроил Виктора на бойню, сам же давал уроки в интеллигентских семьях тихой, провинциальной Полтавы. Ногин работал микроскопистом: разыскивал трихины в свиных тушах, а по вечерам читал книги по анатомии животных. В субботние вечера был у него небольшой кружок в казарме работниц табачной фабрики. А «милый ткач» — это Александр Козлов, старый дружок по Невской заставе. Определили его под надзором полиции в деревню, на родину, но он не уехал, затерялся в Питере на нелегальном положении, восстановил связи с палевцами и в декабре 1899 года снова попал на Шпалерную…
По двум кардинальным вопросам Ногин и Цедербаум не спорили — это об Эдуарде Бернштейне, который так откровенно предпринял ревизию марксизма, и о постановке дела «Рабочего знамени» в масштабе всей России.
Бернштейн был прочитан на немецком языке, препарирован острым скальпелем и проклят по всем статьям. А его лозунг для рабочего движения — «конечная цель — ничто, движение — все» — подхлестнул двух полтавских ссыльных с Кузнецкой улицы немедленно начать на свой страх и риск большое и ответственное дело: они решили восстановить «Рабочее знамя» во многих пунктах страны, чтобы оно сыграло роль и Центрального Комитета и центрального органа РСДРП. И Сергей и Виктор понимали, что партийную работу в стране надо ставить наново: минский съезд партии лишь огласил манифест, участники съезда арестованы, действенных организаций социал-демократов слишком мало, и работают они разрозненно. Объединить их можно лишь с помощью массовой политической газеты или журнала.
Полтавчане не имели понятия, что аналогичной работой занят Владимир Ильич Ульянов. Он выехал из Шушенского в последних числах января 1900 года и побывал в Уфе, в Москве и в Питере. В столице он встречался нелегально с Верой Ивановной Засулич и предлагал группе «Освобождение труда» участвовать в издании «Искры» за рубежом.
В те дни, когда Ульянов по делам будущей «Искры» приехал в Псков, Виктор и Сергей приняли важное для себя решение: Ногин останется в Полтаве и создаст два новых кружка — на железной дороге и у ремесленников города; Цедербаум самовольно отлучится в Тулу к О. А. Звездочетовой, а затем в Питер.
Так и сделали.
Сергей уехал тайком. Виктор создал два новых кружка и теперь трижды в неделю пробирался задворками то к ремесленникам, то к рабочим депо, то к табачницам. И снова, как в Питере, появилось ощущение тревоги и радости. Правда, народ был не такой боевой, как за Невской заставой, однако от пламенных слов «Манифеста Коммунистической партии» загорались глаза у каждого.
Но не было под рукой «Капитала». А хотелось прочитать слушателям то место, где сказано Марксом: «Бьет час капиталистической собственности. Экспроприаторов экспроприируют!» И он решил добиться возвращения книги, которую отобрали жандармы при обыске 16 декабря 1898 года.
Директору департамента полиции С. Э. Зволянскому было подано прошение — вернуть книгу, задержанную по той причине, будто она изъята из обращения. «По наведенным мною справкам, — писал Виктор, — оказывается, что это неверно. 1-й том «Капитала» не изъят. Поэтому прошу Ваше превосходительство выслать мне мою книгу по вышенаписанному адресу».
Через две недели пришла резолюция Зволянского: «Объявить Ногину, что книга эта приобщена к делу в качестве вещественного доказательства и поэтому возвращению не подлежит».
Виктор, как смог, пересказывал основные мысли первого тома и готовил кружковцев к выступлению 1 Мая.
Одновременно он нашел способ пересылать письма Сергею Андропову с оказией, минуя цензуру, через сотрудника казенной палаты Морщакова. Андропов тоже задумывал издание журнала в Лондоне. Но Виктору не все было ясно в планах лондонского друга, и он пытался изложить ему свое «кредо».
«Вы спрашиваете, мой дорогой, самый лучший друг, как я пришел к моему новому выводу. Все время до тюрьмы, в тюрьме и теперь я считал необходимым бороться не только с капиталистами, но и с правительством. До знакомства с Вами и до близкого знакомства с направлением русских социал-демократов я всегда представлял себе необходимой борьбу чисто политическую, основанную на экономической почве. Когда я стал почитывать «Рабочую мысль», то был страшно удивлен ее направлением. Об этом я говорил Вам и до ареста. Неужели Вы забыли это, или, может быть, считаете моим новым выводом то, что я думаю удрать? Но вспомните тот памятный вечер, когда Вы были у меня и мы говорили о желании работать после. Может быть, Вы подумали, что я намеревался работать, отбыв ссылку и исполнив все предписания начальства? Сознаюсь, что у меня тогда не было ясного представления о том, каким образом и где я буду работать, но я решил тогда не сходить с избранной дороги. После тюрьмы, после всех событий, бывших во время стачки, и после, словом, после того, как я увидал воочию все подлости наших управителей, я крепче убедился в необходимости работать. Теперь, когда я живу в Полтаве, я вижу, что жизнь здесь слишком мелочна и не дает надежды на возможность принести какую-либо пользу. Но, кроме Полтавы, мне предстоит житье в ссылке, где будет еще хуже и гаже! О жизни там я не могу без ужаса подумать. Мне-кажется, что похоронить себя в какой-нибудь трущобе на три-четыре года в то время, как кругом кипит борьба и когда работать для ниспровержения негодяев есть обязанность каждого человека, — по меньшей мере подло. И вот я решил бежать. Теперь мне важно знать все условия нелегального житья и то, как его можно устроить, поэтому я теперь разузнаю все это. Мне думается, что, если кто-либо решил идти в дело, порвав все связи с легальным житьем, должен работать в каком-либо большом деле. Мне думается, что я не удовлетворюсь одной работой в каком-либо промышленном центре, — и я, сидя еще в тюрьме, решил, что посвящу себя на работу в таком журнале, о котором пишете Вы. Но должен Вам сказать, что и для меня, как и для Сергея Осиповича, неясна программа Вашего будущего журнала. Журнал общего характера с большей революционной окраской, объясняющий массам как их экономические нужды, так и политическое бесправие, для России необходим. Вы пишете, что желательно придать рабочему движению окраску конца 70-х годов. Понимаете ли Вы под этим и терроризм или нет? Мне думается, что рабочее движение с каждым годом будет принимать все более и более ярко-революционную окраску, особенно после того, как рабочие выступят на путь демонстраций и манифестаций, возможность которых вероятна в ближайшем будущем. Тогда частенько будут происходить стычки с полицией, и масса будет, пожалуй, понемногу начинать вести вооруженную борьбу. Следовательно, мы должны развивать в массе потребность к отстаиванию своих политических прав. Но если мы вспомним все технические усовершенствования военного дела за последнее столетие, то увидим, что никакое вооружение массы не принесет большой пользы и что надеяться на внезапный взрыв и на хороший конец его трудно. Вероятнее всего, что правительство будет вынуждено дать какую-нибудь плохонькую конституцию после ряда рабочих демонстраций, манифестаций и стычек политического характера и глухой оппозиции других классов. Создавать революционные организации и агитировать среди рабочих в пользу достижения политических прав необходимо, и я всей душой рад отдаться такому делу. Отвечаю на Ваш второй вопрос, как я Вас понял: если мне удастся удрать в марте или в апреле, то, прежде чем начать работу, я, может быть, приеду в Англию. Как бы я желал сделать жизнь Вам за границей более лучшей! Я вполне с Вами согласен, что, прежде чем похоронить себя, надо пожить вольной жизнью. Но жить всегда за границей, конечно, я не намерен. О том, как лучше работать — в одиночку или сообща с друзьями, — и спора быть не может. Для меня было всегда самым сильным желанием работать с Вами, и я надеюсь, что это желание исполнится.
Пишите же, дорогой. В следующем письме напишу Вам о том, что я думаю о деле среди крестьян, а сейчас тороплюсь кончить.
Поздравляю с победой! На днях издан циркуляр, дополняющий закон 2 июня 1897 года: в нем говорится, что к числу праздников, установленных законом, прибавляется 2 февраля, 14 сентября, 21 ноября…
До свидания!
30 января 1900…»
Сергей Цедербаум вернулся в подавленном настроении: ни у Ольги Звездочетовой, ни в Питере у маленькой группы рабочезнаменцев не было ни сил, ни средств, чтобы вести работу в масштабе всей страны. Правда, он привез пачку нелегальной литературы, и работа в кружках оживилась. Но литературу дал М. И. Гурович. А он оказался провокатором.
Навестили Ногина и Цедербаума екатеринославские подпольщики А. Мартынов и М. Душкан.
О Душкане полтавцы понятия не имели. А Мартынов-Пиккер считался известной персоной. Он сыграл активную роль в студенческой демонстрации на Волковой кладбище в Петербурге в 1886 году, когда отмечалась двадцать пятая годовщина смерти Добролюбова. Тогда этого студента выслали на родину в Пинск. А позднее он проявил себя в Одессе и за пропаганду среди рабочих отбыл десять лет ссылки в Восточной Сибири.
Человек бывалый и опытом умудренный, он оценивал Ногина и Цедербаума как приготовишек и закончил разговор с ними тоном покровителя:
— Итак, молодые люди, вы будете писать для «Южного рабочего». Надеюсь, вам лестно печатать свои статейки в таком нелегальном органе?
— Ну, мы еще поглядим, — сказал Виктор и понимающе перехватил взгляд Сергея. — Номер первый и второй не совсем в нашем плане.
— Не ожидал! — бросил Мартынов. На том и расстались.
Но не успели полтавчане оглядеться, как в Екатеринослав нагрянул Зубатов со своей московской охранкой. Он прошел по городу, как Мамай, и далеко не все сотрудники газеты успели скрыться. Непоправимый удар нанесла охранка в Кременчуге: она разгромила типографию газеты, которую с блеском поставил полтавский поднадзорный И. Виленский.
День за днем рушились все ближайшие планы. А где-то вдали маячили две тернистые дороги — либо подполье и работа в крупном индустриальном центре, либо первый побег за границу. Однако по любой дороге можно было идти только с чужим, но хорошим «видом» на жительство.
Пока «вида» не было, написали Мартову о своих поисках и сомнениях и пригласили его сотрудничать в «Рабочем знамени», — Андропов дал заверение, что очередной номер выйдет в Лондоне.
6 апреля Виктор самовольно уехал в Калязин: Варвара Ивановна присмотрела ему чиновника, который за десять рублей согласился устроить приличный паспорт. Зволянскому полетело донесение: поднадзорный Ногин сбежал, есть слух, что его надо искать в Питере. Но он сам вернулся через десять дней с «видом» на имя калязинского мещанина Василия Петровича Новоселова.
Просто чудом не попал в руки полиции этот паспорт. Околоточный и понятой явились с обыском, едва Виктор пришел с вокзала домой и, словно по наитию, захлопнул щеколду на входной двери. Пока в дверь барабанили да Сергей препирался на крыльце с начальством, нашлось время выскочить во двор и сунуть документ в большую поленницу. И когда начался обыск, Виктор уже рубил дрова для хозяйской печки.
— Вот вам еще один урок, Сергей Осипович, — сказал он, когда беда миновала. — Прежде мы только по сторонам поглядывали, «хвоста» остерегались да научились приходить на свидания точно в срок. А теперь постигли еще одну уловку: куда ни явимся, сейчас же дверь на засов! Ведь пропал бы мой Новоселов, если б сунулась эта парочка в раскрытую дверь! Хитрая это механика — нелегальное житье…
Время шло, в Полтаве ждали ответа от Мартова. А Андропов в Лондоне завязал переписку с Плехановым и Аксельродом. Он рассуждал так: и «Освобождение труда» и «Рабочее знамя» — близнецы и братья. И настало время объединить их силы революционного марксизма в одно целое. Он даже согласился, чтоб «Рабочее знамя» играло лишь подсобную роль: оно бы связывало швейцарский центр с периферийными группами в России. Не возражал и Плеханов именно так расставить силы, но при одном условии: если Андропов и его друзья будут иметь должную опору в городах Российской империи.
24 марта 1900 года Андропов написал о своих переговорах в Питер, копию письма отправил Ногину в Полтаву:
«У меня все время здесь была любимая мечта, которой я жил все время. Я мечтал, что в наше смутное время, когда русские социал-демократы страшно запутались в бесконечных пререканиях, вы, молодая петербургская организация, поможете распутать эту путаницу и своей ясной программой будете содействовать объединению других партий под одним знаменем. Я мечтал, что мы дадим действительно новое своей деятельностью и ясно наметим путь, по которому надо вести русский пролетариат…
Я возлагал все свои надежды на группу «Освобождение труда», т. е. на швейцарских товарищей. Я видел, какое значение они придали переживаемому ныне моменту, и надеялся, что с их помощью нам удастся выполнить очень многое…
Я понял ясно, что мы друг для друга страшно нужны. Группа «Освобождение труда» решила посвятить свои силы выработке программы, чтобы призвать под свое знамя русские партии для дружной борьбы. Действовать из-за границы, не опираясь ни на одну из существующих организаций в России, — чрезвычайно трудно. Поэтому они приветствовали наше предложение. Нам же чрезвычайно важно было бы идти об руку с группой «Освобождение труда», чтобы вместе с ними поднять это новое революционное знамя».
Можно полагать, что только из групповых соображений питерцы выставили условия: они готовы объединиться, но пусть Плеханов и его товарищи издают свои брошюры и книги под фирмой «Рабочего знамени». «Жорж великолепный» — как в шутку именовала Плеханова Вера Засулич — наотрез отказался.
На этом переписка между туманным Альбионом и солнечной Швейцарией прекратилась.
Плеханов был весьма самолюбив и приоритет своей группы оспаривать не позволял. Но дело, конечно, не в одной пресловутой «фирме». Ведь именно в это время приехал в Швейцарию Александр Николаевич Потресов. А он встречался в Пскове с Владимиром Ильичем Ульяновым и принял очень важное поручение: установить связь с Плехановым и Аксельродом и готовить конспиративное издание «Искры» в Германии. Георгий Валентинович Плеханов предпочел выступать не с группой Андропова — Ногина — Цедербаума, а с группой Ульянова, которого он считал блестящим публицистом партии и прекрасным организатором. «Конечно, Ульянов ершист, но голова светлая, — рассуждал Плеханов. — Лучше бы общаться с человеком мягким и уступчивым, как «папахен» Аксельрод, и питать к нему личную симпатию. Что еще выйдет с этим Ульяновым?»
Владимир Ильич, как и Сергей с Виктором, дожидался Мартова. На исходе апреля от Юлия Осиповича пришло письмо в Полтаву, которое обескуражило двух друзей: не торопитесь со своим «предприятием», ждите моего приезда; навертывается весьма интересная работа, так как за границей затевается аналогичное «предприятие», но с более широкими целями и солидно обставленное; зарубите себе на носу: незачем дробить силы и заниматься кустарничеством!
Следом за письмом приехал и сам Юлий Осипович и поселился с младшим братом и Виктором Ногиным на Екатеринославской улице, в доме № 25, где ему была приготовлена отдельная комната. И все вдруг завертелось вокруг него. Зачастили местные «экономисты» — сестры Неустроевы, Сизарева и Гарднер. Спорили, кричали, но уходили побежденными. Заглядывали старики на родники и народовольцы — и удивлялись: этот ссыльный из Туруханского края слишком много знает о делах в Питере, в Москве и в других городах.
Впервые Виктор видел человека, который, как ему казалось, соединял в себе и возведенную в квадрат деловитость Сергея и бесконечно умноженные свои познания марксистской теории. И просто было странно, что в этом бородатом, близоруком и щуплом человеке хранится такой запас энергии.
Мартов торопился. В те свободные минуты — и днем и ночью, — когда он отрывался от своих записей неряшливым, нервным почерком, друзья липли к нему, как мухи к сладостям, и, сгорбившись, он ходил по мягким половикам горницы и тонкими длинными пальцами пианиста то поправлял очки, то теребил русую бороду, вводил их в грандиозный план нового дела, о котором списался давно с Ульяновым.
Этому делу отдавали все силы лучшие социалисты России. Сплоченная группа единомышленников, революционных социал-демократов, создает общероссийскую газету. Она производит идейную размежевку, отметает все оппортунистическое, все отклоняющееся от чистой линии революционного марксизма. Одновременно она оказывает содействие местным организациям, снабжает их литературой, налаживает объединенно выступления против царя и капитала.
Таким образом, газета станет организующим центром, а вокруг него сплотятся все разрозненные силы и группы, в том числе и «Рабочее знамя». Для распространения газеты и литературы потребуются средства и транспорт. И информация: без тесной связи с Россией новая организация жить не сможет.
— Завтра я уезжаю на совещание с главным организатором «предприятия», — говорил Мартов, — а вам даю конкретное поручение: превращайте ваши полтавские кружки в группу наших единомышленников.
Друзья загорелись новым делом. Они провели маевку на берегу Ворсклы: вечером собралось человек двадцать, в основном кружковцы Виктора. Играла для отвода глаз гармоника, и звучала песня, когда замолкали ораторы. Договорились о сборе средств для газеты, и Сергея определили казначеем. Так в Полтаве у Ногина и Цедербаума был создан первый опорный пункт газеты. А через месяц такой же пункт создал в Пскове Пантелеймон Лепешинский.
И словно а подтверждение основных «искровских» мыслей о политическом и революционном характере рабочего движения в новом столетии выступили харьковчане на Конной площади. Это было выдающимся событием не только на юге России: рабочие объявили майскую забастовку и прошли по улицам с красными знаменами. А на них — лозунги: восьмичасовой рабочий день и политическая свобода!
В первых числах июня Сергея и Виктора взбудоражил чей-то грубый голос у входной двери, они решили, что снова идут с обыском. Но сейчас же послышался спокойный баритон Мартова:
— Не пугайтесь, мальчики, этот джентльмен из охранки прибыл со мной. Я позволил себе роскошь и доставил его в Полтаву на свой счет. Надеюсь, вы удостоверились, что я дома, — обратился Юлий Осипович к конвойному. — А засим прощайте! Не говорю — до свидания: это было бы просто лицемерием!
— Чудно, ей-богу, чудно! — сказал страж, откозырял и вышел.
— Больше суток я орудовал стамеской в его деревянных мозгах, — усмехнулся Мартов. — Не знаю, что он запомнил, но бесследно пройти это не могло… Ставьте самовар, мальчики, я расскажу вам новеллу… о конспирации.
Это был живой рассказ о встрече с Ульяновым. Мартов очень ценил своего друга по «Союзу борьбы»: тот был в его представлении прообразом подлинного марксиста — и теоретик и практик, человек конденсированной воли, не сгорающий в пламени мимолетного увлечения, деловой — как хозяин, и страшно определенный — как древний пророк.
— Как и было условлено, мы встретились на берегах реки Великой, под древними стенами Пскова. И обо всем договорились. На почтовом листке, где бакалейщик выставил нам счет, Владимир Ильич набросал химическое письмо Плеханову: оно должно было отправиться вслед за Старовером — это кличка Потресова. Потом мы загрузили нелегальной литературой довольно большую фамильную корзину Ульяновых и решили навестить Питер: в Пскове все было устроено, и даже найдена должность статистика для Пантелеймона Лепешинского — ему надлежит быть опорным и пересыльным пунктом «Искры». Мы отлично ехали: в майских лесах распевали соловьи, и настроение было приподнятое. Но я спросил: «Не стоит ли нам замести следы? Не исключено, что на Варшавском вокзале нас мило заключат в объятия столичные охранники». Ульянов заметил, что придумано недурно и хорошо бы пересесть в Гатчине на другой поезд, который приходит на Царскосельский вокзал. Пересели. Но как-то не подумали, что придется ехать через Царское Село. А там — на беду — оказался Николай Второй, и слежка была поставлена так, что под каждым кустом сидел охранник. И мы — два бородатых господина неопределенного вида, довольно часто бросающие взгляды на заветную корзину, — конечно, не остались без надзора. К счастью, корзину я успел наспех сбыть в надежные руки, и день незаметно прошел в хлопотах и беготне по городу. Ночевать отправились в Казачий переулок: там держала небольшую квартиру мать нашего друга Малченко. Утром же четыре дюжих молодца крепко схватили нас за локти на улице, сунули в пролетку и доставили к Пирамидову. А у него в каталажке вонь, клопы, вши, шум, гам, ругань! И каждую ночь возле камеры филеры и городовые режутся в «шмен-де-фер» и в «очко». На первом же допросе Пирамидов рассмеялся нам в лицо: «Перегнули, господа конспираторы! И какой черт дернул вас делать крюк на Царское Село, где у меня охранники, как сельди в бочке!» Владимир Ильич очень опасался, что в охранке догадаются проявить письмо к Плеханову, это была бы серьезная улика. Да и денег у него для «Искры» было больше тысячи рублей. Но все закончилось удачно, только меня — в Полтаву, а Ульянова — в Подольск: это за самовольный въезд в столицу. И заставили нас выложить деньги из кармана на «конвоиров в статском платье».
Мартов намеревался остаться в Полтаве до конца года, чтоб завязать связи с Одессой, Харьковом и Екатеринославом. Сергей и Виктор передали ему все свои явки и стали собираться за границу. Но неожиданно пришел приговор по делу «О преступном сообществе», присвоившем себе наименование «Группа «Рабочего знамени». Ногину и Цедербауму назначалось по три года гласного надзора в Полтаве, а Сергею — дополнительно — три месяца отсидки в тюрьме за долгую самовольную отлучку и недозволенный визит в Санкт-Петербург. И его немедленно отвели в тюрьму.
Виктор не мог бросить товарища. Он предложил Мартову попроситься на прием к вице-губернатору Балясному, чтоб Сергея поместили в хорошую камеру и разрешили свидания хоть раз в неделю.
— Ноги не идут! — отмахивался Мартов. — Этот Бал ясный — отъявленный негодяй: дружок великого князя Сергея Александровича и монархист больше, чем сам Николай Романов. А к тому же ёрник, пьяница и шулер! Мне даже противно видеть его сытую, холеную рожу.
— Попробуем, Юлий Осипович! — настаивал Виктор.
Балясный принял, согласился дать большую одиночку, где до Сергея выжидали срок два десятка уголовников, разрешил свидание и вдруг огорошил:
— Уступаю вашей просьбе только потому, что означенный Цедербаум прямо из тюрьмы отправится на призыв.
— Позвольте, ваше превосходительство, но ведь он же почти слепой. Какой же из него солдат? — Мартов не мог скрыть удивления.
— Он пойдет в мою конвойную команду, господин Цедербаум, и будет служить в Полтаве. А потеряет очки, так вы ему купите новые, хе-хе! Вопрос о нем решен. Этот господин, — Балясный указал на Виктора, — тоже не отличается похвальным зрением. Но и его придется забрить осенью. Армия — отличная школа верноподданнического воспитания! Глядишь, и отстанут ваши молодые друзья от вредных идей.
Дома Мартов сказал:
— Вам придется бежать без Сергея. Я постараюсь добыть паспорт, брат догонит вас в Германии. Или в Швейцарии, у Аксельрода: я дам письмо.
Виктор задержался на три недели. Он придумал удачный ход: просить перевода в Смоленск. Но туда не являться, а лишь замести следы этим переводом и ехать на Вильно, где у Мартова был верный адрес для перехода границы.
Пока пришло разрешение на отъезд из Полтавы, тюрьму забили рабочими из Екатеринослава. Опасных преступников рассадили по одиночкам, на окна поставили деревянные ящики. Свиданий и прогулок не разрешали и всех лишили даже табачного довольствия.
Алфимов, Мазанов, Чугунов и Петровский сидели неподалеку от Сергея. Он нашел к ним доступ: товарищи держались стойко, на допросах все отрицали начисто. Но Григорий Петровский очень переживал из-за жены и ребенка: они остались без куска хлеба. Из первых «искровских» денег Виктор отправил им десять рублей.
Екатеринославцы объявили голодовку. С легкой руки Мартова, Ногина и Флерова пополз по городу слух, что в тюрьме издеваются над политическими заключенными. И кружковцы Виктора — полтавские железнодорожники — послали к начальнику тюрьмы представительную делегацию.
Голодовка прошла успешно: через пять дней сняли ящики с окон, вывели людей на прогулку. А тюремное начальство даже перестаралось: всем екатеринославцам выдало по чайнику с черным кофе — для подкрепления сил — и по большой пачке табаку. Это была победа, и Виктор мог гордиться ею.
Калязинский мещанин Василий Петрович Новоселов не объявился в Смоленске, как поднадзорный Виктор Ногин. Он миновал город на Днепре, сделал остановку в Вильно. А потом просидел трое суток в телеге еврейского балагулы, совершил путешествие через Ковно в Мариамполь, Вильковишки и Вержболово. Там был сдан на руки щетинщикам, которые имели право раз в неделю переходить границу. И на рассвете 31 августа 1900 года, вымокший в болоте, изъеденный комарами Виктор оказался уже на землях Восточной Пруссии.
На другой день он был в Кенигсберге и отправил в Лондон письмо к Андропову:
«Кенигсберг, 1.IX. 1900. Милый и дорогой Сергей Васильевич! Вчера я перешел границу и теперь еду в Цюрих. Я хотел сперва ехать прямо к Вам, в Англию, но перед отъездом узнал, что Вы в сентябре хотите уехать из Англии. Поэтому я решил сперва заехать в Швейцарию и узнать, как можно там устроиться, тем более что немецкий язык мне хотя немного, но знаком, а английский совсем нет. Пишите скорее мне о том, долго ли Вы проживете в Англии, могу ли я найти там какую-либо работу, или, может быть, Вы найдете более удобным приехать ко мне в Цюрих.
Переход мой совершился очень благополучно, без одной неприятности.
Так как я переменил имя для заграницы, то пишите так: Цюрих, до востребования, Василию Петровичу Новоселову.
Мне страшно хочется Вас видеть. Итак, до свидания. Целую крепко. Ваш Виктор».
Цюрих был выбран с умыслом. Там жил П. Б. Аксельрод, на которого Виктор хотел опереться в первые недели заграничной жизни. 16 июля в Швейцарию уехал Ульянов, и его можно было встретить у Аксельрода. В Цюрихе мыслилась встреча с Сергеем Цедербаумом, как только он удерет из конвойной команды Балясного. Да и жить в Швейцарии было куда проще и легче, чем в других странах Европы.
Немцы требовали заграничный паспорт, выданный губернатором. Затем они вызывали в полицейский участок заполнить длинную анкету и очень интересовались, есть ли у эмигранта наличные деньги или текущий счет в банке. Французы и бельгийцы анкетой не запугивали, но требовали показать деньги и предъявить трех поручителей. Англичане не заглядывали в кошелек, им было достаточно, что у беглеца из России есть хорошая профессия и, значит, он не будет торговать спичками на улицах и выклянчивать пенсы у подданных английской королевы. А в Швейцарии порядки были отменные: заяви, что ты политический эмигрант без документов. А если найдутся два свидетеля, что ты не выдаешь себя за другое лицо, живи сколько хочешь!
4 сентября 1900 года Виктор Ногин сошел с поезда в Цюрихе…