ОТ ДНЕПРА ДО ВАРЗУГИ
ОТ ДНЕПРА ДО ВАРЗУГИ
Шеф полиции Зволянский шестой год держал на примете Виктора Ногина. И снова написал о нем в циркуляре № 5200 от 1 июня 1903 года: «Обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение енисейского губернатора».
На границе Виктора не поймали: охранка даже не подозревала, что он так смело, дерзко переступил рубеж Российской империи. И для приманки держала теперь на воле брата Павла в Москве. «Видный член российской социал-демократической организации «Искры» Виктор Павлов Ногин ныне нелегально проживает в России, — сообщал шеф полиции московской охранке 8 декабря 1903 года. — Надлежит следить за Павлом Ногиным и через него попытаться взять Виктора Ногина, коли тот будет сноситься с братом».
Виктор виделся с братом еще до этого указания из столицы. Свидание состоялось на квартире Варвары Ивановны. Она же, как вернулась из Женевы, переменила адрес и жила теперь на 2-й Сокольнической улице, в доме Брянцева.
— Папаша шутил, что я, как цыганка, мызгаю с квартиры на квартиру. Ан пригодилось, дети мои! — она хлопотала по хозяйству и любовалась статными сыновьями.
Виктор не задержался в Москве. Он объехал все Подмосковье, навестил и свой Богородск, где едва узнали в нем бывшего конторского мальчика и красильщика. Старые друзья слушали его так, словно он с неба свалился: провинциальные текстильщики еще не так разбирались в партийных делах, как металлисты в крупных промышленных центрах. Но и в Богородске и в округе уже появились люди, которые слыхали об «Искре». А такие мастеровые, как Игнат Буров, Сергей Леонов, Александр Сущенко и Михаил Петухов, тянулись в искровские кружки.
Однако и Богородск и Владимирщина снова были лишь перепутьем для Ногина: он продвигался к Днепру, в город Екатеринослав.
Там — в Кайдаках, на Чечелевке и за Амуром — давно сложились революционные традиции, но сейчас никто не направлял их крепкой рукой. Искровцы на заводах и среди ремесленников первенства не имели. Городской комитет РСДРП, смирившись с такой неразберихой, никак не отличался смелостью мысли.
Виктор не знал даже, с чего начать. Партию здесь зачинали В. А. Шелгунов и И. В. Бабушкин. Кто остался от тех времен? В разные годы здесь бывали Ю. Марков, Г. Петровский, Р. Землячка, В. Таратута.
Попался Виктору Бушуев. От него уходил с Нагорной улицы Иван Бабушкин год назад, когда бежал из кордегардии четвертого полицейского участка.
Через Бушуева нашел Виктор дорогу к Никифору Вилонову — Мише Заводскому. Этого боевого, дерзкого парня очень любили металлисты. От Вилонова — к Василию Чиркину: тот получил ранение на заводе, пока не работал и располагал свободным временем. Да и вырвал толику денег с хозяев за увечье и согласился передать их для тайной типографии.
К типографии пристроили Сашу Городского. И он уже через две недели печатал в ней листовки.
Постепенно был завоеван городской комитет РСДРП, и Ногин стал его руководителем под кличкой «Макар».
Макар составил программы для занятий в кружках двух типов. В одних — курсом повыше — знакомили товарищей с программой партии. В других — курсом пониже — обсуждали заводские будничные дела, знакомили с азами искровских требований. Такие кружки называли летучками, а агитаторов — с легкой руки Макара — стали звать «летаторами».
Для них Макар сделал вырезки из легальных газет о произволе хозяев, о рабочих землянках, о забастовках на Кавказе и на Дону, о полицейской расправе над учениками Ленина, о жизни в ссылке. Он наклеил вырезки в тетрадь с клеенчатым верхом, снабдил их своими острыми комментариями. И тетрадь вручалась «летатору» накануне занятий.
Собирались на кладбище. И Виктор однажды очень удачно напомнил товарищам рассказ о том, как оратор-студент выступал на сходке в Казани с могильной плиты жандармского полковника.
— Ведь никто не будет возражать, чтобы все жандармы — от унтера до генерала — покоились под такими плитами, — сказал он.
Собирались в «Сокольниках», в саду за Чечелевкой, на острове «Старуха» в русле Днепра и в Монастырском саду.
Занимались и просто за чертой города, в балке. Выходили в ковыльную степь, словно на прогулку, с гитарой. А-говорили об очень важных делах: как готовиться к съезду партии, который должен начаться на днях в Брюсселе, какие выдвигать политические лозунги. И вдруг запевали песню и парами, тройками разбредались по степной равнине: на горизонте маячил казацкий объезд.
Первая же листовка, отпечатанная в типографии, призывала рабочих Чечелевки, Кайдаков и Амура немедленно создать стачечный комитет и развернуть выступление в поддержку товарищей, бастующих по всему югу России. Макару очень хотелось, чтобы это выступление было приурочено ко II съезду РСДРП.
Почва для стачки оказалась благодатной. Макар ежедневно выступал на нелегальных собраниях, призывал ко всеобщей стачке, ибо только она могла носить ярко выраженный политический характер.
В первые дни августа 1903 года обстановка накалилась до предела. Все ждали лишь сигнала стачечного комитета.
7 августа в восемь часов утра загудели паровозы, стоявшие на ремонте в мастерских. Бросили работу доменщики, прокатчики. Однако на Амуре и в Нижнеднепровске еще дымили трубы. Туда направились двенадцать ораторов. Они митинговали два дня и сломили сопротивление отсталых рабочих. Но дорогое время было утеряно: полиция уже стянула свои силы к заводам.
9 августа стачка парализовала все предприятия в Екатеринославском районе. Только на Брянском и Трубном заводах кто-то хотел работать. Однако к станкам не пошел: мы, мол, не знаем, что и делать. И завтрака не взяли. А как без него?
Администрация мигом прислала не один воз арбузов и сотни сельдей. Нашлись и такие, что порасхватали даровое угощение, но от забастовщиков не отбились.
Что-то новое отличало в эти дни металлистов, готовившихся к демонстрации. Они шли как в бой, как на праздник. Привели в порядок свое рабочее место, почистили котлы, станки. Словно появилась у них вера в то, что не сегодня, так завтра будет принадлежать им все это добро, захваченное капиталистами. А ведь всего пять лег назад рабочие Брянского завода поджигали заводские строения, громили кассу, разносили монопольку и растаскивали товар в жалких еврейских лавчонках.
Теперь, подхватив лозунг «Долой самодержавие!», тысячи людей собрались у ворот Брянского завода, чтобы отправиться в центр города, на проспект.
Но инициативу перехватил губернатор граф Келлер: он двинул навстречу демонстрантам пехоту и казачий отряд. От первых же залпов упали на землю одиннадцать рабочих.
Товарищи хотели похоронить их на другой день с почестями. Но полиция воровски предала их земле ночью, тайно, в большой спешке.
Горячие головы в стачечном комитете предложили взяться за оружие. Макар не согласился: слишком свежи были в памяти героические, но и печальные дни Обуховской обороны.
— Я снова призываю вас на демонстрацию, — сказал он. — Но выходить надо немедленно; всякое промедление ставит вас в невыгодное положение!
Стачечный комитет призвал бастующих выйти на демонстрацию. Его поддержали даже приказчики города, которые еще вчера стояли в стороне.
Однако демонстрация — эта «репетиция революции», как выразился один из подручных графа Келлера, — не состоялась в том масштабе, как задумал Макар. Войска успели оцепить предприятия и выставить патруль на мосту через Днепр.
И все же рабочие вышли на проспект с боевой революционной песней. На площади возле городского сада завязался бой со стражниками. Полиция и охранка хватали демонстрантов, те отбивались врукопашную. На Екатеринославском проспекте в облаву попали мирные обыватели, которые неосторожно вышли в тот день на прогулку с тросточками.
В полицейских участках и в околотках началась жестокая расправа. Вдохновлял ее полицмейстер Машевский, антисемит и палач. Год назад он стоял возле ворот городского сада и кричал во все горло:
— Лови жидов! Это их работа! Бей!
Этот отпетый негодяй переловил тогда десятки студентов и рабочих-подростков. И в тюрьме сказал им:
— С политической стороны вы нам неизвестны. Мы вас отпустим, но предварительно высечем, чтоб в другой раз вы не лезли в драку с полицией.
И высек, сукин сын!
Машевский поощрял всякое издевательство над арестованными. Его приводило в восторг, что пристав четвертого участка так усердно свирепствует: ставит рабочих на колени перед портретом царя и раздает направо и налево оплеухи. И.пристав, обласканный начальством, так вошел в раж, что приказал пороть бастующих розгами…
Стачка и волнения прекратились в понедельник, 11 августа. Но в тюрьму было брошено до трехсот человек, и почти все рабочие.
Филеры и предатели сея^ли смуту. И уже появились крикуны из отсталых рабочих, которые пели откровенно с чужого голоса:
— Пусть эта ведьма Макар либо Мишка Заводской сюда сунутся да заикнутся: «Долой царя!» Мы их мигом на руках доставим в участок!
Одновременно начали противоборствовать и эсеры. И стали навязывать дискуссию о «путях революции». Макар долго сопротивлялся: есть ли время спорить, когда дорог каждый час! Но в дискуссию пришлось ввязаться, так как кое-кто из кружковцев жадно слушал болтовню эсеров о терроре и личном геройстве боевиков.
24 августа, в воскресенье, из разных концов города собрались люди на остров «Старуха» в русле могучего Днепра. Сначала шли разговоры, которые не задевали личностей, и каждая из сторон держалась корректно. Но когда эсеры распалились и начали кричать, что революции ждать нечего, пока рабочих водят за нос Ленин и Мартов — обманщики и лицемеры, отрицающие личный террор, «наши молодые сердца не выдержали, и мы схватились за палки. Каюсь, что одним из первых был я», — вспоминал об этой драке на острове Виктор Ногин.
Вскоре приехал Сергей Гусев — представитель нового ЦК РСДРП, избранного на съезде. И он подробно рассказал Макару о событиях в Брюсселе и в Лондоне. Макар заявил о своем согласии с точкой зрения большинства съезда, с Лениным и после острой дискуссии убедил в своей правоте Екатеринославский комитет РСДРП. Большевики победили в городе на Днепре. А скоро они добились победы и в Бахмуте и в Донецком бассейне. Ленину была направлена резолюция: «Екатеринославский комитет выражает свою солидарность со всеми постановлениями съезда, подчиняется всем центральным учреждениям, избранным съездом, приглашает товарищей объединиться и выражает свое порицание всяким дезорганизаторским попыткам, нарушающим цельность и единство работы».
Два месяца назад, когда приехал Макар сюда, едва ли тридцать пять человек объединялись вокруг «Искры». Теперь платформу Ленина разделяли триста пятьдесят рабочих, ремесленников и интеллигентов.
Радостно было сознавать, что революционная работа принесла богатые плоды. Но за Макаром началась назойливая слежка. Провокатор Бакай, фельдшер из больницы на Чечелевке, возле Озерного базара, вчерашний ученик и товарищ, попал в сети к филерам и дал им слово накрыть своего учителя на первом же собрании. А в Кайдаках стал тащить за собой филеров провокатор Батушинский.
Друзья раздобыли паспорт на имя Николая Петровича Соколова. Они устроили прощальную вечеринку, сказали Макару много теплых, сердечных слов, перед расставанием запели «Варшавянку».
И под эту песню Ногин отправился на вокзал.
— Труден ты для нелегальщины, товарищ Макар, — шепнул ему Василий Чиркин, когда они в пролетке ехали по людному и шумному Екатерининскому проспекту. — Заметен больно, красив. Да и бородища эта и очки.
— Эх, Василий Гаврилович! Сам не раз думал. Бороду можно подкоротить. Росту, конечно, не убавишь, а без пенсне я и тебя не увижу, когда будем прощаться…
Перебрался Виктор в Ростов-на-Дону.
На улице дули вдоль реки декабрьские ветры, а от разброда в организации было душно, жарко. Стоило собраться двум-трем эсдекам в укромном месте, как начинался крик:
— Большевики! Меньшевики!
Никто толком не знал, что случилось с «Искрой». Одни говорили, что там остались Плеханов и Ленин. Другие — что, кроме Плеханова, никого нет, а Ленин совсем не у дел. И все сходились на том: нельзя выкинуть за борт Веру Засулич, Павла Аксельрода и Александра Потресова. И каждому хотелось дознаться, почему отказался быть в редакции Мартов.
На первом же большом собрании Макар категорически заявил, что он стоит на позиции Ленина.
— Я и слышать не хочу о той партии, про которую говорил мне Мартов в последнюю встречу. Это «беспартийная партия». Ее будут тащить в болото прекраснодушные обыватели, готовые болтать о чем угодно, но непригодные к делу. Да разве может быть такая аморфная партия костяком, авангардом рабочего класса?
На этой же первой дискуссии Макар получил афронт. А немного спустя меньшевики захватили руководство в Ростове и устроили Макару такую обструкцию, что ему пришлось срочно уезжать из города.
Еще в Екатеринославе он получил сообщение, что Ленин рекомендует ему, кроме Ростова, Николаев или Москву.
Ногин отправился в Москву. Он хотел встретиться с Бауманом: до него дошли слухи, что Николай Эрнестович активно выступал на съезде в поддержку Ленина.
Но Бауман еще не возвратился. И Владимир Обух, замещавший его в Московском комитете, находился на казенных харчах в Бутырках.
Кое-что делали студенты-пропагандисты. Появилась в Москве и Любовь Радченко, но она, к удивлению Виктора, несла на собраниях всякий меньшевистский вздор.
Бить старого товарища, да еще публично, Виктору не приходилось. Но против Радченко он ополчился со всей силой. И правда была за ним: у него еще сохранились крепкие связи с рабочими Рогожского района, которые безоговорочно поддержали Ленина. Ногин стал во главе Московского комитета РСДРП и помог ему заявить о своих симпатиях к большевикам.
«Достаточно нам было зашевелиться, как очень скоро мы стали получать со всех концов Москвы извещения о необходимости принять в лоно Московского комитета ту или иную группу организованных рабочих, — вспоминал позднее Виктор Павлович. — Но встреча на одном из собраний с А. С. Серебряковой, оказавшейся потом провокатором, привела к усиленной слежке за мной; она велась достаточно грубо, я ее заметил и уехал из Москвы, передав работу товарищу Бауману, который к тому моменту вернулся из-за границы».
Встреча с Бауманом произошла под Москвой. Ни Виктор, ни Николай даже не подозревали, что видятся в последний раз: через два года Бауман был убит черносотенцем.
Николаи был взволнован в тот вечер: Ленину тяжко, он мучительно переживает разброд в партии, вернее — раскол. Он вышел из редакции «Искры», где задают тон Плеханов и Мартов. Да еще новоявленный Троцкий — человек весьма крикливой фразы.
— Вы только вдумайтесь, Виктор Павлович, «Искра» перестала быть нашей! Такое не вдруг уложишь в голову! Ленин теперь пытается укрепить свои позиции в ЦК, — куда его кооптировали на днях, и с этой позиции намерен бить по оппортунистам. Кстати, вот открытое письмо Ильича «Почему я вышел из редакции «Искры», вам это надо знать. И сейчас он требует созыва Третьего съезда. Но боюсь, что съедят его в ЦК: один не больно повоюешь против такой рати. Но Ленин не сдастся. Как видно, ни о каком блоке с меньшевиками говорить не приходится. У нас теперь своя партия, для нее и надо работать. Работать, черт возьми, да так, чтоб подпереть Ленина плечом в каждом крупном городе России… Вы куда теперь? — вдруг спросил Бауман.
— В Николаев. Так передавала мне Нина Львовна Зверь.
— Ильич тоже говорил об этом. Ну, до скорой встречи, Виктор. Хорошее у вас имя, оно означает победу. К победе и придем, нужно только верить в нее и — воевать, воевать!
Макар уехал в Николаев. По дороге он вспоминал об этой встрече с Бауманом. Трижды пересекались их пути — ив Москве и в Женеве. Где снова встретится этот голубоглазый русый Николай, наделенный удивительной энергией борца? И как хорошо бы поработать с ним рука об руку!
Виктор не любил начинать и ставить новое дело один, без друзей. В чужом городе это напоминало поиски человека впотьмах. И понапрасну растрачивалось дорогое время, а его всегда не хватало — ведь редко держались нелегалы на воле больше трех месяцев. Да и не с кем было перекинуться теплым словом, пока шли поиски нужных людей. И до крайности напрягло нервы вечное опасение провала.
Но в Николаеве нашелся надежный товарищ, знакомый по Женеве, Виктор Алексеевич Радус-Зенькович.
Радус жил по паспорту Петра Никитича Федякина. Сам Ногин для друзей по партии значился Макаром. А в околотке прописался как Николай Петрович Соколов. Вид на жительство не вызвал подозрений, первый шаг оказался удачным.
В городе рьяно действовал меньшевик Бовшеверов со своей группой. Но рабочие порта и крупных заводов не поддавались агитации «эластичных» политиков, которые широко распахнули двери партии перед всеми сочувствующими. Металлистам и портовикам была гораздо ближе суровая правда Макара и его друга. А они отбирали в партию только тех передовых рабочих, которые могли поддерживать в ней строжайшую дисциплину.
На заводах появились подпольные кружки. И скоро в них сложилось крепкое ядро, способное развивать традиции екатеринославских «летаторов». Павел Сафронов, Иван Чигрин, Митрофан Федосеев и братья Макаровы — Игнат и Сергей — стали надежной опорой комитета, где Макар и Федякин задавали тон. И комитет распространил свое влияние не только в Николаеве, но и в Кривом Роге и в Севастополе.
Хуже было с интеллигенцией. Присяжные поверенные, чиновники, врачи, педагоги переживали разброд и не могли взять в толк, из-за чего «шумят витии». О событиях в партии они судили весьма поверхностно, доверчиво относились к меньшевистской болтовне о диктаторских замашках Ленина и при каждом случае заводили бесконечные философские споры.
Пожалуй, впервые Макар ощутил, что партийному работнику надо хорошо знать философию и остро реагировать на все явления в литературе. Раньше он читал философские книги, но к ним не приходилось прибегать в рабочих кружках. А самому казались достаточными выводы из «Капитала» и других книг Маркса. Теперь практическая работа требовала крепкой философской закалки.
И в ранней юности и в тюремных «университетах» Макар с большим желанием читал беллетристику. Она доставляла ему эстетическое наслаждение, увеличивала запас слов и несла какие-то элементы познавательного. Теперь литература стала оружием. И это оружие могло быть обращено в интересах партии и — против них.
Неустойчивая молодежь прикрывалась именем Чехова. Но видела в этом писателе лишь идеолога бессильного интеллигента. Да и Леонид Андреев сильно стращал ее своей «бездной». Более смелые поднимали на щит Горького. Но и у него находили лишь идеализацию босяка и романтику буревестника.
На два лагеря раскололись и местные философы. Одни превозносили до небес пресловутый сборник «Проблемы идеализма», где Булгаков, Бердяев, Трубецкой и другие ополчались против марксизма. Другие пускали в ход сборник Богданова, Луначарского и Фриче «Очерки реалистического мировоззрения».
Но истинная правда была у Энгельса, в его книге «Анти-Дюринг». Эту книгу и начал штудировать Макар. А в свободные часы перечитывал Чехова, Горького, Андреева. И его выступления в частных собраниях интеллигенции производили сильное впечатление. Он призывал мыслить без боженьки, исходить во всем из практики революционной борьбы, которая неизбежно приведет к победе рабочего класса и к коренному переустройству мира после свержения самодержавия.
Но в самый разгар работы пришла беда. Нежданная, негаданная: совсем случайно провалилась типография.
Была она поставлена смело, дерзко — прямо за стеной у околоточного. Конспираторы слыхали по вечерам, как приходил домой полицейский чин, обычно навеселе, звенел шпорами, вешал на гвоздь шапку и долго, нудно ругался с женой.
Охранка неделей раньше напала на след Макара и Федякина, но не хотела брать их без типографии. А оба Виктора туда не заходили и держали связь с наборщиками в строгом секрете.
В типографии работали и проживали трое. Старшие, Миша и Фира, значились мужем и женой, младший, Леня, — братом Фиры. Миша был портным, но всем говорил, что он безработный приказчик, Леню выдавали за экстерна, который готовился к экзаменам. Жили трое на средства комитета.
Однажды Миша получил деньги в золотых десятках. Фира не раз расплачивалась золотом в лавочке, где обычно покупала продукты.
Лавочник поговорил с надзирателем: мол, откуда такие деньги, не фальшивые ли они? Тот решил нагрянуть к подозрительным господам как снег на голову. И накрыл типографию.
В городе это произвело сенсацию. Раскрыта под самым носом у околоточного типография большевиков! На обыск явились прокурор, начальник жандармского управления и градоначальник адмирал Энквист. Шарили в типографии ровно сутки.
Утром 8 марта 1904 года наборщиков отвезли в тюрьму. Охранка, полиция и жандармы кинулись прочесывать город. К вечеру бросили в тюрьму человек тридцать. С первой партией арестованных прибыли Соколов и Федякин.
Виктору Ногину на этот раз могла грозить каторга: на нем «висели» два побега и переходы через границу. Он держал с Радусом тайный совет в камере, и оба они пришли к выводу — тюремщикам своего имени не открывать…
Российской охранке подвалило работы.
В Новгородской мещанской управе проверили паспорт на имя мещанина Николая Петрова Соколова, он оказался подложным. Но Макар не назвался Ногиным.
Подполковник Ратко, сменивший в московской охранке Зубатова, доносил шефу полиции, что он давно перлюстрирует письма Соколова из тюрьмы и скоро раскроет его настоящее имя.
Письма эти шли к Варваре Ивановне и брату Павлу. И всегда за подписью «твой Коля». Но не мог писать такие письма рядовой эсдек. Он решительно осуждал войну с японцами и рассказывал, как сотни призывников убегают от набора за границу; он обвинял мартовцев в расколе партии и просил прислать известия; что слышно о новом съезде и что происходит в Женеве?
Пока охранка изучала эти письма, Виктор Ногин старался вести свою обычную работу, на этот раз в тюрьме.
Он дал товарищам формулу ответа при допросах: «Я член РСДРП. От дачи показаний отказываюсь до назначения над собой суда гласного, с участием свободно избранных рабочими заседателей. На таком суде надеюсь доказать не только необоснованность предъявляемых мне обвинений, но и виновность моих обвинителей».
Это произвело на жандармов и на прокурора весьма сильное впечатление. «Формула» казалась им дерзкой, наивной и фантастичной. Но на время их обескуражила. А резонанс от таких показаний покатился не только по Николаеву — в листовках, но и в заграничных нелегальных изданиях.
Этот самый Леня Краснобродский — брат Фиры, экстерн и наборщик — оставил свои воспоминания о днях, проведенных с Ногиным в тюрьме. Его подкупил прекрасный характер и неиссякаемый запас энергии в Макаре: «Он вливал жизнь, давал содержание нашему маленькому мирку — в двух камерах. Высокий, красивый, стройный, он счастливо умел располагать к себе людей, подчинять своей воле — без труда, одной обаятельностью».
Макар подчинил себе даже начальника тюрьмы, добродушного и бесхарактерного старика, которому хотелось казаться грозным начальником. Заключенные получили возможность держать двери в камерах открытыми до поверки, ходить друг к другу и пользоваться другими льготами.
Все отмечали в Макаре общительность и отзывчивость. От долгого сидения люди стали раздражительны и заводили споры и ссоры по каждому ничтожному поводу. Он снисходительно относился к «причудам» и сглаживал недоразумения.
В тюрьме даже работал кружок. И Макару приходилось давать ответы на самые разнообразные вопросы: и по эстетике, и космографии, по древней истории, и даже по проблемам пола. Сам он учился ежедневно: физика, математика, французский и английский языки.
Таким он остался в памяти товарищей по Николаевской тюрьме: кипучая энергия и ледяное спокойствие; трогательная нежность к товарищам и ненависть к царским слугам; отзывчивость и порывистость; и железная выдержка.
В один из дней все эти качества раскрылись, как в капле воды. Кто-то увидел в борще червяка. Борщ вылили в плевательницу, вызвали прокурора. Макар с ним объяснился. Прокурор горячился и все доказывал, что был на кухне сам, осматривал пищу и нашел ее приличной.
Все ждали, что скажет Макар. В наступившей тишине отчетливо прозвучал его голос:
— Вы осматривали борщ — это хорошо. Так будьте любезны его попробовать, — и указал рукой на плевательницу.
Прокурор побагровел. Макар сказал, как отрезал;
— Повторится такое безобразие — объявим голодовку!
В тюрьме Макар распропагандировал многих надзирателей. Они оказывали услуги арестованным: передавали «на волю» письма, приносили литературу.
Казалось, все складывается так, что можно помочь Макару и Федякину устроить побег. Кое-что сделали: остригли Макара под гребенку, на голове выбрили лысинку, сняли бороду, усы перекрасили в огненный цвет. Уже достали пилку, чтобы разрезать решетку на окне, но кто-то выдал или проболтался.
Федякина увезли в Воронеж, Макара — в Ломжу.
7 июня 1904 года заключенные высадились на станции Малкин. Построились и прекрасным столетним сосновым бором тронулись к Ломже. Город — вдали от железной дороги, рядом граница, стражников и жандармов — хоть пруд пруди. И оттого, что в бору было красиво и тихо, на сердце щемило еще сильней.
Ногин продолжал обструкцию и в Ломжинской тюрьме. Он отказался подчиниться требованию снять карточки и описать протокол его примет.
На старых фотографиях, которые были в тюрьме, узнать его не смогли. Он прибыл из Николаева в такой необычной «форме» и, как доносили тюремщики, «выглядел лет на тридцать пять, хотя ему едва минуло двадцать шесть».
Тюрьма была похожа на питерские «Кресты». Сидел он в одиночке, какая-то болезнь желудка подтачивала его силы, да и одолевала скука: не приходили сюда письма из Москвы. Он не знал еще, что брата Павла угнали в Чердынь, за Пермь. А Варвара Ивановна на время выехала в Богородск — совсем ее доняли шпики, осведомители и старший дворник, словно она сама, а не ее сыновья интересовали полицию.
Скоро появился в тюрьме подслеповатый, заросший Сергей Цедербаум. Он увидел Ногина на прогулке. Подбежал, обнял. И насмешил:
— Чудеса, Виктор Павлович! Едем мы сюда, где-то на остановке между Белостоком и Ломжей вбегает в вагон унтер и кричит: «Поздравляю, господа! Плеве убит!» Ну, прямо как в оперетте! Постарались эсеры, выполнил акт Сазонов. Второго министра за два года прикончили.
Ногин, Цедербаум и Бовшеверов постепенно расшатали режим в тюрьме. Они писали протесты, грозились голодовкой и произносили такие крамольные речи перед стражей, что администрация пошла на уступки. Сидели они порознь, но гуляли часа по четыре в сутки. И как только встречались во дворе, заводили словесную драку. Бовшеверов обвинял Ленина во всех смертных грехах, Ногин накидывался на Мартова, Аксельрода, Дана и Троцкого. За Бовшеверова вступался Цедербаум — сначала робко, затем активнее и резче. Кончилось тем, что в одно зимнее утро Виктор Ногин не подал руки Сергею Цедербауму. Это был разрыв — окончательный, на всю жизнь, потому что Цедербаум стал типичным меньшевиком.
Много лет спустя Сергей Цедербаум писал: «Встреча с Ногиным, моим старым товарищем и другом, доставила мне большую радость, но вскоре она оказалась омраченной острыми разногласиями между нами. Он был уже вполне сложившимся большевиком, прямолинейным и последовательным».
11 декабря московская охранка точно знала, что Соколов — это важный государственный преступник Виктор Павлович Ногин. На другой день в камеру пришел начальник Ломжинского губернского жандармского управления полковник Ваулин в сопровождении прокурора окружного суда.
— Господин Ногин, прошу вас в контору на допрос, — сказал Ваулин.
Виктор понял, что скрывать свое имя уже нет смысла.
— Я готов, господин полковник, — и взял шляпу.
— Почему же так долго не открывались?
— Я не назывался Соколовым. Так вы звали меня по паспорту. А я действительно Ногин. Окликнули как положено, я и отозвался.
Жизнь научила Виктора соблюдать строгую конспирацию и не держать при себе документов, которые могли бы служить явной уликой при очередном аресте. В Николаеве ничего не нашли у него. В тюрьме придирчиво осмотрели тетрадь. Но в ней содержалось лишь изложение книги об английском судопроизводстве, перевод с французского трех глав повести Франсуа Шатобриана «Атала» и первые уроки по стенографии. На допросах он все отрицал, в случае суда хотел вызвать какого-либо выдающегося адвоката, к примеру Карабчевского, товарищи по Николаеву и Ломже его не выдали.
Через семнадцать месяцев после ареста ни прокурор, ни охранка не смогли состряпать против него громкого процесса. Да они и боялись его: «Россия Николая II день за днем теряла престиж в грязной войне с японцами, дело шло к позорному мирному договору в Портсмуте, страну лихорадили массовые революционные выступления рабочих после расстрела мирной демонстрации в Санкт-Петербурге 9 января 1905 года.
Власти ограничились тем, что инкриминировали Ногину побег из енисейской ссылки и в последних числах июля отправили его под гласный надзор полиции в село Кузомень на Кольском полуострове, в устье реки Варзуги. В Кузомени он увидал Игната Бугрова из-под Богородска. Игнат уже обжился здесь, дружил с рыбаками и иногда выходил с ними на промысел.
Виктор Павлович в одну неделю сумел убедить рыбаков, как важно перебросить его из Кузомени на Большую землю, где его ждут неотложные партийные дела.
Ночью 9 августа 1905 года беглеца спрятали под брезентом в рыбачьем баркасе. А на рассвете он уже видел край кольской земли, где жили смелые люди, готовые помочь большевику.
Две недели скитаний по России и Европе, и Ногин снова встретился в Женеве с Владимиром Ильичем Лениным.
— А я совсем недавно справлялся о вас, — сказал Ленин. — Узнавал у товарищей, куда сейчас движется наш Макар: «туда» или «обратно».