Глава V. Эпоха реакции
Глава V. Эпоха реакции
Редко о какой-нибудь исторической личности было высказано столько противоречивых мнений, как об Александре I. Одни восторгались его великодушием, честностью, откровенностью, в то время как другие не находили достаточно резких слов для его характеристики. В нашу задачу не входит изложение причин этих противоречащих одно другому мнений об Александре I. Заметим только, что главнейшая из них заключалась в непостоянстве его взглядов и симпатий. В начале войн 1813 – 1814 годов он был в полном смысле слова либералом, но под конец этих войн, на почве физической и душевной усталости, у него развилось то религиозно-мистическое настроение, под влиянием которого он находился до конца своей жизни. Увлекаясь теми же религиозными идеями, Александр I составил наделавший так много шуму проект “Священного союза”.
Это случилось после Ватерлоо, в начале сентября 1815 года, когда Александр I предложил своим союзникам подписать договор, начинающийся словами: “Во имя Святой и единосущной Троицы”, и главное значение которого заключалось в следующем параграфе: “Согласно заповедям Священного Писания, обязывающим всех людей смотреть друг на друга как на братьев, трое подписавшихся под договором монархов, считающих себя связанными узами истинного и нераздельного братства и членами одного и того же отечества, обещают поддерживать и помогать друг другу во всяком случае и месте”. Этот договор подписали Пруссия и Франция, Англия же отказалась. Ее уполномоченный, лорд Кастельри, заявил о невозможности “...советовать английскому регенту подписать этот договор, так как парламент, состоящий из людей положительных, может дать свое согласие лишь на какой-нибудь практический договор о субсидиях или союзе, но никогда не даст его на простую декларацию библейских истин, которая перенесла бы Англию в эпоху святого Кромвеля и круглых голов”. “К чему все это? – говорил какой-то современник. – Разве монархи до сих пор не считали своею обязанностью руководствоваться этими принципами? И не известно ли всему миру братское чувство, воодушевляющее этих прекрасных властителей? Польше, Венеции, Генуе, Ломбардии и Бельгии они хорошо знакомы. Лишняя роскошь выражать на куске пергамента чувства трех монархов, ибо никогда бумага не будет так внушительно говорить, как их собственные действия”[7].
Австрия тоже вошла в Священный союз, но лишь из желания угодить Александру. Меттерних считал этот договор “пустым, бессодержательным, проникнутым религиозно-филантропическим духом и лишенным всякого практического смысла”. Австрийский канцлер не желал слушать моральные наставления, а хотел видеть факты и дела в духе его реакционной системы. Для этого нужно было уничтожить в Александре I последние остатки либерализма. И он с энергией берется вселить в его душу страх и недоверие к его приближенным. В Вене во время конгресса он следит через своих агентов за поведением и разговорами русских офицеров и доносит на них Александру. В Париже интригует против Чарторыйского и Штейна, в Лайбахе – против Каподистрии и Поцо-ди-Борго, и, наконец, ему удается привлечь Александра I на свою сторону. Но предварительно мы должны коснуться отношений европейского общества, на почве которых укреплялся союз двух прежних антагонистов.
Революции и войны, длившиеся двадцать пять лет, с 1789 до 1815 г., имели неисчислимые и самые противоположные по своему характеру последствия. Они послужили для Европы могучим толчком, вызвавшим к жизни все запасы духовной и физической энергии, скрывающиеся во всякой нации. Это была эпоха великой борьбы, интенсивной жизни, когда и народы, и интеллигенция, и короли должны были проявить максимум понимания и воли, на которые они были способны.
Войны против Наполеона сблизили различные страны, сплотили их политические силы во имя одного общего идеала. Хотя в наше время благодаря успехам просвещения и техники международная жизнь быстрее движется по пути прогресса, но можно сказать, что в сравнении с первой половиной девятнадцатого столетия мы живем более обособленной и замкнутой национальной жизнью. В наше время в международном праве господствует доктрина невмешательства: никакое государство не должно вмешиваться во внутренние дела другого государства. В описываемую же нами эпоху происходило совершенно обратное. На Венском конгрессе Англия, Франция и Россия могли обсуждать государственное устройство Германского союза точно так же, как потом на Ахенском обсуждались внутренние дела Франции, на Лайбахском – дела Неаполя, на Веронском – дела Испании и Португалии. Общность во взглядах и действиях проявляла и либеральная оппозиция. Революция в Испании вызывает революцию в Неаполе и Пьемонте; успехи тайных обществ и военных заговоров на западе и, в особенности, в Италии наводят на аналогичные проекты будущих декабристов; успехи июльской и февральской революций в Париже вызывают подобные же движения в Италии, Польше, Германии и Австрии. Падение какого-нибудь министерства в одном государстве казалось в состоянии повлечь за собою падение министерства и в другом. Европа переживала одинаковые надежды и разочарования.
После поражения Австрии при Аустерлице в 1805 году и Пруссии при Иене в 1806 году сами правительства двух этих государств стараются сблизиться с обществом и ищут его поддержки в борьбе против Наполеона. Тогда, как известно, в Пруссии было образовано тайное общество “Союз добродетели”, занимавшееся патриотической пропагандой среди немецкого народа. Борьба с Наполеоном представлялась борьбой против тирании за политическую свободу. Либерально-патриотическим духом были проникнуты и прокламации австрийского императора во время войны с Францией в 1809 году. Особенно характерными в этом отношении были прокламации союзников во время кампании 1813 – 1815 годов. Будучи еще в Варшаве, Александр I в воззвании от 22 февраля 1813 года обращается к германским народам, приглашая их восстать. “Если даже ваши государи, – писал Александр, – продолжают из боязни переносить чужое иго, то нужно, чтобы подданные восстали и принудили их сражаться во имя славы и мщения”. Приготовленная уже пропагандой патриотического “Союза добродетели”, Германия встретила Александра как освободителя. Часть прусского войска, под начальством генерала Йорка, покинула своего союзника Наполеона и пристала к русским. Скоро то же самое сделал и прусский король. “Мы стоим за веру против безверия, за свободу – против властолюбия, за человечность – против зверства”, – говорилось в другой прокламации Александра, изданной 26 марта того же года. Воззвание, изданное в то же самое время Кутузовым в Калише 13 (25) марта от имени Александра I и прусского короля, говорило об освобождении народов, о чести и свободе. Все эти обещания нашли как бы подтверждение на Венском конгрессе, где даже Меттерних согласился внести в союзный акт Германской конфедерации статью (XIII), обещавшую немецким народам конституцию.
Однако это было исполнено только отчасти. Лишь владетели Южной Германии ввели в своих государствах конституционные учреждения; прусский же король под различными предлогами откладывал дарование конституции; австрийский император совсем отказался вводить какие бы ни было преобразования, так как всякие либеральные и национальные движения угрожали господству Габсбургского дома. Давно говорилось об Австрии, что она понятие только географическое. Австрия состояла из разных народностей, которые при политической свободе стали бы стремиться к самостоятельности. Габсбургский дом имел веские причины опасаться либеральных движений не только в своем государстве, но даже и в соседних. Объединение Италии угрожало лишить его Ломбардии и Венеции; объединение Германии явилось бы для него таким же смертельным ударом, так как оно перенесло бы центр политического влияния в чисто немецкие страны; наконец, освобождение славян на Балканском полуострове отняло бы у Австрии тот оплот против России, который она находила в существовании Турции. Другими словами, господство Габсбургской династии было возможно только при сохранении полной неподвижности европейской политической системы. Охранительная политика вполне соответствовала, как мы видели, характеру Меттерниха, а еще больше характеру самого императора Франца.
Франц, без сомнения, обладал некоторыми хорошими качествами, но вместе с тем он был человеком косным, ленивым и равнодушным. Во время Дрезденского сражения, на котором решалась судьба Европы, он продолжал предаваться своему любимому занятию – музыке. Когда, за отсутствием другого помещения, попросили императора уступить одну из комнат занимаемого им дома для раненых офицеров, он ответил: “И прекрасно, мы можем продолжать нашу игру внизу”, – и совершенно довольный опять взялся за смычок уже в нижнем этаже.
Неудивительно, что о нем рассказывают разные, если не достоверные, то правдоподобные анекдоты, вроде, например, того, что во время конгресса, когда все были поглощены разрешением разных спорных вопросов, он искал развлечения в ловле мух. Политические взгляды Франца вполне гармонировали с его ленивым характером; он был консерватором до мозга костей.
В мемуарах Меттерниха напечатан любопытный автограф австрийского императора, представляющий рескрипт главнокомандующему князю Шварценбергу. Первоначальный проект этого рескрипта был составлен Меттернихом, но император собственноручно сделал в нем следующие характерные исправления: во всех местах, где упомянуты были слова: “mein Vaterland” (мое отечество), он исправил: “моя империя” или “мои народы”. Слово “отечество” приводило австрийского императора в такой же ужас, как слово “конституция”, которое он не мог слышать, даже когда оно употреблялось как медицинский термин. Понятно после этого негодование Франца, когда Александр I даровал Польше конституцию.
При этом, как все ограниченные и бездарные люди, император Франц был чрезвычайно мнителен. Он окружил своих братьев сыщиками, доносившими ему о каждом их слове и шаге. В своей частной жизни Франц проявлял нередко отеческое и сострадательное сердце. Княгиня Меттерних рассказывает о нем следующий, относящийся к началу тридцатых годов анекдот. Однажды император Франц, возвращаясь во дворец со своим адъютантом, генералом Аппелом, встретил похоронную процессию; за гробом, кроме священника, следовало только двое мужчин. “Бедный покойник, – сказал Франц, – за ним почти никто не идет!” – и пригласил своего адъютанта проводить гроб до могилы. Но в деле управления страною он держался неуклонно политики стеснительных и жестоких репрессалий и часто даже превосходил самого Меттерниха. Характерен в этом отношении следующий случай. Будучи в Теплице в 1819 году, Меттерних советовал прусскому королю вместо обещанной конституции дать своим подданным провинциальные сеймы с очень ограниченными правами. Император же Франц нашел опасным и это “нововведение”. “Лучше всего, – пишет он Меттерниху, – держаться тех советов, которые я вам давал, то есть не поступать легкомысленно и не рисковать употреблением средств и проведением мер, которые вызвали бы старое зло лишь под другой формой или, пожалуй, создали бы новое”.
Какими средствами думали бороться Франц и Меттерних со “злом”, можно судить по мероприятиям, которыми ознаменовалась история Австрии после Венского конгресса. 10 августа 1814 года был издан закон, строго запрещавший масонские общества; гражданский строй, введенный Наполеоном в имперских провинциях, которые возвращались Австрии, был уничтожен и заменен дореволюционными законами, обязывавшими граждан быть доносчиками. Суды снова стали выносить приговоры, где утаивались основания, на которых осуждались виновные.
Мы уже заметили, что кампания против Наполеона вызвала в Австрии такое же брожение в обществе, как и в остальной Европе. Руководители австрийской политики уже тогда смотрели на это обстоятельство со страхом. “Я чувствую, – писал Генц Меттерниху 10 июня 1813 года, – что гораздо больше следует руководить общественным мнением, чем подчиняться ему. Оно не должно оставаться таким, каким мы находим его теперь, если не желаем, освободившись от французского гнета, попасть под другой, более ужасный. Нужно, чтобы люди снова приучились верить и повиноваться; нужно, чтобы они рассуждали в тысячу раз меньше, чем теперь, а то иначе невозможно будет управлять. Зло приняло чудовищные размеры и угрожает разрушить все. Мы слишком много смеялись над этим злом и слишком надменно относились к нему; мы слишком долго оставались равнодушными к крикам агитаторов; мы потешались их безумием... теперь же, когда их происки становятся опасными, то мы ничего большего не умеем сделать, как только возмущаться и сердиться; между тем их нападки обессиливают, подрывают, дискредитируют авторитет власти”.
С наступлением мира настало время для пресечения зла, о котором говорит Генц. Правительство действовало одновременно на общество и на молодежь. По отношению к первому были усилены постановления о цензуре, которой удалось уменьшить число венских газет до двух. Не полагаясь на усердие цензоров, Меттерних возложил на тайную полицию обязанности следить за ними; она тоже следила за словами и действиями граждан и чиновников не только в обществе, но и на дому. Для достижения последней цели на помощь полиции были привлечены швейцары и прислуга. Не полагаясь вполне на тайную полицию, Меттерних создал полицию над полицией. Из школ были изъяты учебники, которые могли бы наводить юношей на либеральный образ мыслей; они были заменены катехизисом, подобным тому, какой ввел Наполеон в школах французских; в них говорилось об обязанностях подданных к императору и установленным властям. Во время каких-то ученических беспорядков в Праге император Франц велел, в виде кары, отдать всех совершеннолетних юношей в солдаты. Но Австрия не довольствовалась тем, что проводила эти меры у себя дома, она хотела распространить их и на другие государства, выступив в роли всеевропейского жандарма или “камеры лордов Европы”, как выражался Талейран. Этой целью и задался Меттерних. С одной стороны, он старался действовать на монархов и правителей Европы путем циркуляров, с другой – на общественное мнение Европы, посредством газетной пропаганды. Его органом была венская газета “Австрийский Наблюдатель”, но он старался проводить свои взгляды и в зарубежной печати. “Кто возьмет в руки “Journal de Debats”, – писал Меттерних, – тот будет читать меня, не зная этого: не проходит недели, чтобы я не послал какой-нибудь статьи в эту газету”. Но самый лучший способ воздействия на европейские правительства представляли конгрессы, на которых Меттерних мог вступать в личные беседы с королями и министрами.
Первый конгресс был созван в Ахене, в ноябре 1818 года. На нем, кроме дипломатов пяти великих государств, присутствовали императоры Австрии, России и король Пруссии. Поводом к собранию конгресса была статья Парижского договора 1815 года, обязывавшая союзные державы вывести из Франции остававшиеся еще там войска, если за это время внутреннее спокойствие ее не будет нарушено. Франция требовала исполнения этого обещания. Союзники согласились, сохраняя в то же самое время право вмешательства в случае новых смут.
Франция и теперь, при Бурбонах, при господстве “белого террора”, представлялась союзникам опасной страной. “Нельзя закрывать глаза перед действительностью, – писал Генц в мемуаре, представленном Меттерниху, – нельзя не согласиться, что даже при теперешнем положении вещей, несмотря на все, Франция является страной, менее всего способной соблюдать всеобщий мир; наоборот, по своему строю и организации она более кого-либо другого склонна нарушить общественное спокойствие”.
Того же взгляда придерживался и Александр I. В составленном им проекте – программе о работах Ахенского конгресса – он спрашивал себя: “Не налагает ли болезненное состояние Франции на европейские державы обязанности принять меры, которые могли бы предохранить их от заразы, могущей явиться оттуда?”
Эти меры, как мы видели, заключались во взаимном соглашении занять опять Францию союзными войсками при первом взрыве революции. Таким образом, “Священный союз”, или “моральная пентархия”, как его еще называли, уже выходил из области религиозно-сентиментальных мечтаний и делался орудием всеевропейской реакции.
После Ахейского конгресса все усилия Меттерниха сосредоточились на Германии. Мы уже упомянули, что некоторые германские владетели, руководимые не столько, может быть, либеральными убеждениями, сколько желанием найти в своих народах опору против гегемонии Австрии и Пруссии, даровали своим подданным обещанные на Венском конгрессе конституции. Между ними на первом месте стоял известный покровитель наук и искусств и друг Гете – веймарский герцог Карл Август. Его примеру последовали короли Баварии и Вюртемберга и великий герцог Бадена. Но эти уступки могли удовлетворять либеральное немецкое общество только отчасти. Оно ожидало от войны с Наполеоном чего-то большего, его идеалом было политическое объединение Германии. Отсюда недовольство, усилившееся еще больше при явных попытках Австрии и находившейся под ее влиянием Пруссии уничтожить и те незначительные реформы, которые были введены в Германии.
Это новое разочарование выразилось, с одной стороны, в религиозно-мистическом движении, а с другой – в целом ряде политических протестов и волнений, закончившихся убийством Коцебу в 1820 году. О мистическом движении этой эпохи интересные факты мы находим в письме Адама Миллера, одного из негласных агентов Меттерниха в Германии. Между прочим, он сообщал, что в Галле студенты разных факультетов постоянно переходят на теологический и что старый и набожный профессор Кнаппе не знает, как ему быть при таком необыкновенном наплыве слушателей на его лекциях. Там же появился новый мистик Шуберт, пользовавшийся точно таким же успехом. В Бонне врач Виндишман начал свой курс лекций в зале, переполненной профессорами и студентами, и закончил, среди всеобщего одобрения, свою первую лекцию словами: “...только в откровении Иисуса Христа можно найти успокоение своей совести и путь к примирению с наукой”. Казалось бы, что консерваторы должны встретить это движение с радостью, так как оно отвлекало молодежь от общественно-политической жизни; на деле вышло наоборот. Защитники старины понимали, что в мистиках живет тот же беспокойный и алчущий свободы дух, который, смотря по обстоятельствам, проявляется в той или иной форме. “Очень замечательное явление, – писал Генц Меттерниху, – происходит на наших глазах, а именно: эволюция многих людей, особенно молодых, переходящих от политического фанатизма к религиозному мистицизму. В этом я ничего хорошего не вижу. Очевидно, что болезнь только меняет форму, и поэтому с нею нужно бороться другими средствами... Если нам не удастся повлиять на умы и уничтожить зло в его самых глубоких корнях, то мы должны будем признать себя побежденными”.
Мистическое движение шло параллельно и часто совместно с политическим. Центром последнего были литературные кружки и студенческие общества – буршеншафты, которые заняли место старого Союза добродетели. Борьба велась путем словесной пропаганды, полемики в печати и публичных демонстраций. Из последних особенную известность получило Вартбургское празднество 18 октября 1817 года[8]. В этот день по приглашению студенческого общества Иенского университета сошлась молодежь со всех концов Германии отпраздновать третью годовщину Лейпцигского боя. Вечером, после шествий по городу, после речей ораторов, был разведен костер, на котором, при пении патриотических гимнов, были сожжены брошюры и газеты Галлера, Коцебу и других реакционных авторов, большею частью бывших либералов и свободомыслящих, перешедших потом на сторону реакции.
Известие о вартбургских событиях были встречены с сочувствием в либеральной части немецкого общества и с негодованием – в консервативной. Эти события послужили сигналом решительной битвы между двумя лагерями. Год спустя, во время Ахейского конгресса, Меттерних предлагает прусскому королю общий план действия, главные пункты которого намечены в секретном письме к прусскому министру, князю Витгенштейну. Прежде всего он требует, чтобы король окончательно отказался от своего обещания ввести конституцию в Пруссии. “Подобное нововведение, – пишет Меттерних, – не может быть сделано в большом государстве без того, чтобы оно не повело к революции”.
После этого Меттерних предлагает целый ряд репрессивных мероприятий, касающихся не одной только Пруссии, но и всего Германского союза. С одной стороны, эти мероприятия были направлены против общественного мнения, с другой – против молодежи. Для подавления первого он советует уничтожить свободу печати. Меттерних еще мирится с мыслью допускать свободное печатание “серьезных и научных сочинений”, но не памфлетов и периодических изданий. Он требует, чтобы против последних были изданы специальные “предохранительные или репрессивные законы”.
Воспитание юношества тоже беспокоит Меттерниха. “Новаторы поняли бесплодность своих затей, – пишет Меттерних, – и поэтому переменили образ действия: они устремили свой взор на грядущее поколение. Чтобы подготовить последнее к предназначаемой ему миссии, нужно было овладеть молодыми людьми с раннего детства и приучить их ум к революционной дисциплине”. В этом и заключалась, по мнению Меттерниха, роль гимнастических обществ, “этих подготовительных школ к университетским беспорядкам”, и студенческих ассоциаций – буршеншафтов. Так как и гимнастические общества, и буршеншафты больше всего распространены в Пруссии, то король, уничтожив как те, так и другие, дал бы назидательный пример остальной Германии.
Пока прусское правительство обдумывало план Меттерниха, последний возвращается в Вену и оттуда отправляется в Италию вместе с императором Францем. Помимо удовольствия, целью этой поездки было познакомиться на месте с ходом дел на Апеннинском полуострове. Здесь и застало Меттерниха известие об убийстве Коцебу студентом Зандом в Мангейме 23 марта 1819 года.
Еще во время Ахейского конгресса вышла одновременно на немецком и французском языках брошюра русского дипломата Стурдзы, в которой горячо осуждалось не только либеральное немецкое движение, но и устройство Германского союза. Появление ее вызвало страстную полемику в немецкой печати. Арндт, Геррес, Ян и другие вожди либерального движения напали на автора брошюры, а одна студенческая корпорация даже послала ему вызов. Писатели же противоположного лагеря взяли под свою защиту как идеи, высказанные в брошюре, так и личность самого Стурдзы. Между ними наибольшей горячностью отличался Коцебу. Молва обвиняла его в том, что вследствие его интриг император Александр переменил свое отношение к немецким либералам, которым раньше сочувствовал, и в том, что брошюра Стурдзы, написанная под диктовку царя, являлась, в сущности, плодом подпольной деятельности Коцебу. “Известно, насколько вся эта партия, – пишет Генц Меттерниху, – рассчитывала раньше на русского царя. Теперь она доказала, что перемена, совершившаяся с последним, является для нее страшным ударом... Возбуждаемые страхом эти люди дошли до исступления и готовы совершить самые чудовищные поступки. Эти безумцы убили Коцебу потому, что приписывали его проискам перемену отношений к ним покровителя, на которого они возлагали наибольшие надежды”.
Со всех сторон Германии посылались к Меттерниху сообщения, описывавшие происшедшее событие. Фарнгаген фон Энзе рассказывал драматические подробности как убийства Коцебу, так и неудачной попытки Занда покончить с собой. “Когда Занд вышел на улицу, – пишет Фарнгаген, – он упал на колени и начал с воодушевлением благодарить Бога за то, что его попытка увенчалась успехом. Потом он наносит себе два удара кинжалом и падает без сознания”. Из других источников Меттерних узнает, что Занд был студентом теологии сначала в Эрлангенском университете, где отличался мягкостью характера и чистотою нравов, и что в 1817 году он перешел в Иену. Тут он принимал горячее участие в вартбургских демонстрациях, а в 1818 году опять возвратился в Эрланген и вел деятельную агитацию в пользу всеобщего немецкого студенческого союза.
По поводу самоубийства Занда Генц высказывает великодушное пожелание, чтобы он умер от своих ран, потому что суд над ним и казнь его могут произвести еще большее ожесточение. “Вот последствия усилий невинной и добродетельной молодежи и ее благородных учителей, о которых нам столь много говорили, когда мы после вартбургских буйств осмелились указать на зло!”
Теперь Генц советует принять серьезные меры. Таковыми он считает только те, которые действовали бы на мировоззрение молодежи. Усиление университетской дисциплины, изгнание виновных профессоров и студентов, уничтожение университетского суда – все это паллиативы. “Революционные принципы (как, например, отрицание всякой власти, независимость личного суждения, борьба мнений и другие прекрасные вещи в том же роде) останутся нетронутыми. Они примут другую форму, опять гордо поднимут голову и больше чем когда-либо будут насмехаться над всякими законами. Дух, которым проникнут теперь университет, не только не будет изгнан, но даже не будет ограничен; наоборот, раздражаемый бессильным противодействием правительства, он сделается только еще более опасным”.
Другой сотрудник Меттерниха – Адам Мюллер – видит зло еще глубже. “Университетские беспорядки, – пишет он, – ведут свое начало от реформации; вот откуда проистекает зло; его нельзя искоренить, не уничтожив самой реформации”.
Сам Меттерних встретил событие 23 марта с величайшим удовольствием. Что же могло быть радостным в этой кровавой истории, где одна жертва уже пала, а другая готовилась к эшафоту?
Приятное для Меттерниха заключалось в том обстоятельстве, что убийство Коцебу создавало для него прекрасный повод энергичного и быстрого вмешательства во внутренние дела Германии. “Благодаря одной из тех счастливых случайностей, – пишет он Генцу, – которые доставляли вам так часто случай приветствовать меня, я в состоянии буду поднять свое дело, обогатив его примером, который дал мне этот превосходный Занд в отношении бедного Коцебу”.
Более практичный чем Мюллер и Коцебу, он не доходит до неосуществимых проектов искоренить реформацию и свободомыслие, а требует прежде всего изменения университетской дисциплины. “Иначе мы ничего не добьемся”, – пишет Меттерних. Он даже иронизирует над Мюллером, предложение которого напомнило ему случай с русским дипломатом Головкиным, предлагавшим искоренить “первые причины французской революции”.
В то же самое время Меттерних входит в отношения с различными немецкими дворами, чтобы подготовить известную Карлсбадскую конференцию. В средине июля того же 1819 года он приезжает в Германию и имеет свидание с прусским королем в Теплице. Чтобы склонить короля на свою сторону, Меттерних возбуждает в нем недоверие к окружающим его лицам, которых он подозревал в сочувствии либеральным взглядам. Таким он считал, между прочим, самого прусского канцлера, князя Гарденберга. “Я могу с Вашим Величеством говорить откровенно, – начал Меттерних, – как и прежде, тем более, что вы сами требуете от меня этого... Очаг заговора находится в Пруссии: теперь всем известны мелкие заговорщики, но их вожаки еще не открыты. Между тем они, несомненно, принадлежат к высшим сферам, они находятся среди ваших собственных сотрудников. Вашему Величеству известно мое мнение о князе канцлере; он оказал вам большие услуги, но теперь он стар, слаб телом и духом и часто, желая добра, делает только зло”. С другой стороны, Меттерних, чтобы оказать давление на князя Гарденберга, угрожает открыть королю какие-то его тайны интимного характера. Такими способами ему удается заставить короля и Гарденберга отказаться от конституционных проектов и дать обещание, что они будут поддерживать его и на Германском сейме.
Как известно, вопросы, касающиеся общих интересов Германии, рассматривались на сейме, заседающем во Франкфурте. Гласность заседаний сейма могла бы вызвать сильную критику со стороны общественного мнения и повредить планам Меттерниха. Вот почему он старается, чтобы министры всех германских государств предварительно сговорились относительно нужных мероприятий, – так, чтобы сейм очутился перед совершившимся уже фактом и ему не оставалось бы ничего иного, как только признать его. Самым важным для Меттерниха было согласие Пруссии, которым он и заручился. Что касается мелких владетелей Германии, таких, как великий веймарский герцог, прозванный в насмешку “Великим Студентом” за его симпатии к учащейся молодежи, на них Меттерних действовал угрозой или же пользовался чувством страха, которое вызвало среди них убийство Коцебу. Имея в виду этих владетелей, император Франц писал Меттерниху: “Мы имеем дело со слабыми государями и слабыми правительствами и поэтому должны воспользоваться овладевшим ими чувством страха, чтобы заставить их принять строгие, но справедливые меры”.
Программа Меттерниха состояла из двух частей: первая охватывала непосредственные практические мероприятия, которые следовало принять против либерального движения; вторая – в изменении XIII статьи органического закона германской конфедерации, обязывающей отдельные правительства дать своим подданным конституционные учреждения. Ввиду оппозиции, которую могла вызвать такая коренная ломка основных законов Германского союза, Меттерних решил действовать осторожно и методически.
На Карлсбадской конференции он ограничивается только проведением первой части своей программы. Здесь было решено уничтожить свободу печати и усилить университетскую дисциплину, с исключением из университетов и лишением прав преподавания неблагонадежных профессоров. По третьей резолюции создавалась особая комиссия с широкой следственной властью, заседающая в Майнце, на которую была возложена задача выявить и наказать участников заговора. После того, как союзный сейм принял 20 сентября 1819 года резолюцию министров, последние снова собрались на конференцию, на этот раз в Вене. Там была принята 4 марта 1820 года резолюция, известная в истории под названием “Заключительный венский акт”.
Суть этой резолюции заключалась в следующем: основной закон Германской конфедерации хотя и обязывает отдельных владетелей Германии дать своим народам конституционные учреждения, но он в то же время признает за ними право верховного суверенитета.
В силу последнего им предоставляется полное право определять размер и характер реформ, которые они могут дать своим подданным. Однако оказывается, что этот суверенитет отдельных владетелей действителен лишь по отношению к их подданным и является фикцией по отношению ко всей конфедерации. Дело в том, что никакой германский владетель не имеет права предпринимать в своем государстве что-нибудь такое, что угрожало бы внутренней безопасности его соседа. Наконец, по третьему пункту, эти решения входят в силу, не требуя для этого согласия сейма, так как здесь дело идет не о каком-либо новом законе, а только о правильном толковании XIII статьи федеральной конституции.
Таким образом, Меттерних устранял возможную оппозицию со стороны сейма и ставил всех немецких владетелей под фактическое господство Австрии. Последняя получила право вмешиваться во внутренние дела каждого немецкого государства и запрещать всякие нововведения под предлогом, что они угрожают ее собственной внутренней безопасности.
На этот раз дело не обошлось без протестов. Конференция, которая должна была закончить свою работу в несколько дней, заседала несколько месяцев. Протестовала Бавария, протестовал и Вюртемберг, обвинявший Австрию и Пруссию в том, что они хотят под другой формой восстановить наполеоновский гнет. Тем не менее, Меттерних путем интриг и угроз, а также пользуясь убийством герцога Беррийского, которое пришлось весьма кстати, как и убийство Коцебу, наконец 4 марта заставляет всех принять резолюцию.
Но в то самое время, когда он уже праздновал победу, одержанную им над слабыми немецкими владетелями и над неорганизованной немецкой либеральной партией, громом пронеслась весть о восстаниях в Испании и Неаполе.
Борьба против Наполеона вызвала в Испании такое же политическое брожение, как и в германских государствах. Кортесы пошли навстречу новым требованиям, провозгласив в 1812 году либеральную конституцию. Но этому порядку вещей не суждено было долго существовать. Фердинанд VII, восстановленный на испанском престоле в 1814 году, уничтожил конституцию и ввел старый притеснительный режим. К этой причине неудовольствия прибавилась тяжелая и бесплодная война с южноамериканскими колониями. Так, до 1819 года было послано за океан 42 тыс. человек решительно без всякой пользы.
Особенно сильное неудовольствие проявлялось среди военных, которые главным образом на себе выносили всю тягость войны. Этим объясняются и те частые бунты, которые происходили среди отправлявшихся в Америку солдат. Одновременно с этими единичными вспышками офицерами, участвовавшими в масонских ложах, готовилось настоящее восстание. Первый сигнал был дан австрийским батальоном, находившимся под командой Рафаэля Риего.
В день Нового 1820 года Риего провозглашает восстановление конституции 1812 года и выступает со своими войсками для соединения с заговорщиками других гарнизонов. Восстание постепенно распространилось по всей стране, охватило большие города и нашло отголосок в самой столице. Седьмого марта 1820 года, ровно через три дня после того, как в Вене был подписан “заключительный акт” Меттерниха, испанский король должен был присягнуть новой конституции.
Испанская революция была первым громким протестом народов против принципов Священного союза. Но, тем не менее, Испания, вследствие своей отдаленности, не представляла для политики Меттерниха непосредственной опасности. Не то было с революцией в Неаполе, происходившей в ближайшем соседстве с Австрией.
Реакция, наступившая в Италии после уничтожения французского владычества, отличалась такой же свирепостью, как и в Австрии. Восстановленные в своих привилегиях короли и князья спешили воспользоваться предоставленной им неограниченной властью и вознаградить себя за лишения, перенесенные в изгнании. Между тем в итальянской жизни за этот период произойти важные перемены. Как известно, вся Италия подпала под владычество Наполеона. На неаполитанском престоле был его зять Мюрат, а в Риме – принц Эжен, сын Жозефины. Если в чисто политических вопросах представители Наполеона проявляли такую же нетерпимость и деспотизм, какие господствовали во Франции, то в гражданский строй они ввели радикальные реформы. На Италию был распространен Наполеоновский кодекс, который изменял старый режим, обеспечивая неприкосновенность собственности и личности и уничтожая существовавшие раньше сословные различия. Этим открывалась дорога к службе и к общественной деятельности средним классам населения. С другой стороны, была уничтожена инквизиция, изгнан ненавистный орден иезуитов и вообще ограничена власть духовенства. Наконец Наполеон пробудил у итальянцев надежду на создание особого королевства, которое охватило бы все итальянские провинции и во главе которого он собирался поставить принца Эжена, уже носившего титул вице-короля Италии. Эти нововведения и надежды были разрушены реставрацией. В Неаполе был восстановлен Фердинанд III, который поспешил отменить дарованную Мюратом конституцию, а лорд Бентик отменил конституцию в Сицилии; Ломбардия вместе с Венецией отошла к Австрии, в Римской же области была восстановлена власть папы. На месте единой Италии на Апеннинском полуострове снова оказалось восемь различных государств. Введенный Наполеоном гражданский строй был уничтожен; феодализм был восстановлен, аристократия опять приобрела господствующее положение в администрации и войске; иезуиты были возвращены, инквизиция восстановлена, и духовенство сделалось таким же влиятельным, как и раньше. Утверждению этого нового порядка вещей немало способствовала Австрия, как примером, который она подавала в Ломбардии, так и непосредственным воздействием на итальянских владетелей. В Ломбардии были введены все притеснительные законы, существовавшие в самой Австрии, но к политическому гнету здесь прибавился еще гнет национальный: все итальянцы были лишены должностей, и их места отданы австрийцам.
В то же самое время Меттерних налаживает постоянные связи с итальянскими владетелями. Нередко итальянские чиновники были вместе с тем агентами Австрии. “Нам удалось, – пишет Меттерних императору Францу, – завязать тайные сношения с монсиньором Пакка, директором полиции в Риме, и мы пользуемся этим случаем, чтобы заставить его следовать во всех политических делах той же самой политике, которой следуем мы”. Не вполне полагаясь на усердие местных чиновников, Меттерних наводняет Италию своими агентами; не доверяясь, наконец, и этим последним, он посылает туда в 1817 году с тайной миссией бывшего министра Мюрата, продажного Тито Манци, которому поручает разведать о планах тайных обществ и о намерениях различных итальянских правительств. Итальянские правительства шли навстречу желаниям Меттерниха. Их сбиры действовали совместно с его агентами. Вся Италия была опутана сетью тайной полицейской организации, – что оправдывало слова Огюста Барбье из его поэмы:
Из двух друзей, беседующих вместе,
Всегда один безнравственный доносчик.
Австрийское владычество на Апеннинском полуострове не пользовалось симпатиями не только среди народа, но и в правительственных сферах. Народ ненавидел Австрию за ее реакционную политику, короли и князья опасались за свою политическую самостоятельность. Были и такие владетели, как пьемонтский король, который мечтал выгнать Австрию с Апеннинского полуострова и увеличить свою собственную территорию за счет ее провинций. Меттерних подозревал, что такое желание встречает или может встретить поддержку Франции и России. С другой стороны, восстановление папской власти в Риме пробудило надежды гвельфов, мечтавших об ее распространении на всю Италию. Тито Манци доносил Меттерниху, что сам папа поддерживает тайные гвельфские организации.
В 1817 году Меттерних предпринимает путешествие по итальянским дворам. Личные свидания, как известно, были одним из его любимых приемов воздействия на королей. С глазу на глаз он мог сказать много такого, чего не решился бы доверить бумаге.
Хотя в это время в Италии еще все было спокойно, однако Меттерниха охватывает дурное предчувствие, когда он видит, что в Ливорно агенты Бостонского библейского общества раздают итальянцам даровые экземпляры Библии. “Библейская болезнь охватила два полушария”, – пишет он своей жене. Мы знаем уже, как Меттерних приходил в ужас от малейшего проявления самостоятельной мысли. Еще до приезда в Ливорно он посылает из Флоренции австрийскому посланнику в Петербурге Лебцельтерну записку о сектах в Центральной Европе, прося его узнать, какого мнения держится русское правительство по данному вопросу. В этой записке, между прочим, он обрушивается и на госпожу Крюденер. “Стремления этой женщины опаснее стремлении всех других сектантов, потому что цель всех ее проповедей – возбуждать неимущие классы против собственников”. Но его послание не успело еще прибыть в Петербург, как пришло письмо от графа Нессельроде с протестом, хотя и составленном в дружелюбном тоне, против закрытия библейского общества в Вене. Меттерних ответил, что он сам тоже большой поклонник Библии, но что это – книга, которую не следует распространять в народе. Он согласен с католической церковью, которая “не дозволяет чтения мистических книг, наполненных непристойными описаниями, каким изобилует, например, Библия”. Пересылая императору Францу письмо Нессельроде и копию со своего ответа, Меттерних пишет: “С 1815 года император Александр оставил якобинские идеи и ударился в мистицизм. Но так как его стремления остаются по существу революционными, то этим самым духом проникнуты и его религиозные идеи. После моего письма... император Александр потеряет всякую охоту входить в религиозные беседы с такими узкими христианами, как Ваше Величество и его министр”.
Через два года Меттерних снова посещает Италию. На этот раз, хотя он уверяет Генца, “что неаполитанский народ положительно доволен своим королем”, но его другие письма проникнуты большими опасениями. Он постоянно жалуется на “русских агентов”, которые будто бы вдохновляют вожаков тайных карбонарских обществ. Он приводил позже в доказательство этого, между прочим, тот факт, что во время путешествия великого князя Михаила Павловича, которого сопровождал Лагарп, карбонарии встречали последнего с распростертыми объятиями.
Действительно, в Италии в это время тайные общества развивали лихорадочную деятельность. Как известно, первое место среди них занимала организация карбонариев, развившаяся из бывших масонских обществ, принявших еще при французском владычестве политическую окраску. Во главе готовившегося военного восстания находился энергичный калабрийский офицер Пепе. У него был план захвата в плен австрийского императора и Меттерниха, бывших тогда в Италии. Мы находим следующий отголосок этого неудавшегося заговора в письме Меттерниха к Генцу от 7 мая. “Со всех сторон меня спрашивают о подробностях заговора, составленного в Италии против императора. Если такой слух дойдет до вас, то заявите прямо, что это преступные выдумки революционной партии”.
Неаполитанская революция вспыхнула 1 июля 1820 года. Король был вынужден присягнуть новой конституции и составить либеральный кабинет, в который вошел, между прочим, и Пепе.
Известие о неаполитанских событиях пришло в Вену только 15 июля. Оно вызвало у Меттерниха большую тревогу, тем более, что он был огорчен семейным несчастием: его вторая дочь Мария в это время находилась при смерти. “Революция в Неаполе, – писал он, – событие, последствия которого неисчислимы. Два эскадрона кавалерии низвергают королевский престол и угрожают вызвать во всей Европе колоссальные несчастья”. Меттерних хотел бы действовать быстро и энергично, но он ждет известий из Петербурга. Хотя на Ахенском конгрессе между царем и Меттернихом господствовало единодушие, но позднейшие действия австрийского канцлера в Германии вызвали некоторое охлаждение между Петербургом и Веной. Русский царь не мог оставаться равнодушным к бесцеремонному вмешательству Меттерниха во внутреннюю жизнь германских государств. Тем более, что под предлогом защиты принципов Священного союза Меттерних, в сущности, постепенно утверждал гегемонию Австрии над всей Европой. Этим и объясняется вызвавший сильное раздражение Меттерниха циркуляр русского министра Каподистрии в январе 1820 года, в котором он приглашает немецких владетелей сопротивляться поползновениям Меттерниха. Мы видели, что другая причина охлаждения заключалась в различном отношении русского и австрийского кабинетов к итальянским делам. Во всем этом Меттерних считал виновным не столько самого царя, сколько Каподистрию, против которого он и тратил весь запас своего желчного остроумия, называя его “лже-Иоанном”, а его циркуляры “апокалиптическими”. Наконец курьер из Петербурга прибыл, и с вполне благоприятными для Меттерниха известиями. “Каподистрия окончательно побит! – восклицает он с радостью. – А мы двое – император Александр и я – сделаем вместе очень многое”.
Через несколько дней в другом письме он приводит слова, сказанные будто бы императором Александром: “Я наделал много зла, но теперь постараюсь его загладить”. И Меттерних опять радостно восклицает: “Как видно, Каподистрия отходит на задний план, которого, собственно, он не должен был и покидать”.
Неаполитанская революция сделалась предметом обсуждения на конгрессе в Троппау, куда прибыли император Александр и Каподистрия. Из первого же свидания с Каподистрией и царем Меттерних выходит торжествующим. Непомерное самодовольство австрийского министра редко достигало таких размеров, как в письме, писанном под свежим впечатлением его предполагаемой победы. “Я провел сегодняшнее утро, – пишет он, – перелистывая, так сказать, шефа русского кабинета. Представьте себе, каково было мое удивление: он не сделал ни одной апокалиптической декларации! Это не натурально, а тем не менее – справедливо; впрочем, истинное может часто казаться неправдоподобным. Что же такое произошло на седьмом небе Каподистрии? Он просто спустился на землю нагим, с открытыми глазами, как сама истина. Я начал нашу беседу, встав твердо на свою почву, то есть на почву здравого рассудка. Представьте себе, я его нашел стоящим на той же почве. Чтобы его испытать, я отступил, но он не последовал за мною. Я снова вернулся и нашел его на том же месте. Он сидит на своей солидной основе так же крепко, как Атлас. Я набросился на его апокалипсис, но он же сам предложил принести дрова, чтоб сжечь произведение лже-Иоанна. Я пошел на его прошлое, он мне вторил. Я начал описывать будущее, как я его понимаю, он выразил мне полное согласие. Наконец, яначал смеяться – он тоже. Я думаю, что, если бы я заплакал, из его глаз тоже покатились бы слезы. В этот момент я подумал: мы теперь можем идти вместе, и, о чудо! он встал и пошел за мною... Император Александр, – пишет дальше Меттерних, – точно так же вполне послушен. Он извиняется и даже обвиняет самого себя... “Вы понимаете, почему я уже не тот? – говорил он. – С 1813 до 1820 года прошло семь лет, которые мне кажутся целым столетием. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что сделал бы в 1813 году. Переменились не вы, а я. Вам не в чем каяться, но про себя я не могу сказать того же”.