В АМЕРИКУ
В АМЕРИКУ
Наш отлет в Америку задерживается. Погода опять ухудшилась, и радносводки, которые мы получаем ежедневно, оставляют желать много лучшего. Очевидно мы должны будем ловить момент…
В траурной избушке, беспрерывно сменяясь, стоит почетный караул из наших и американцев.
Тела погибших наконец оттаяли. Для того чтобы с трупов сиять заледеневшую меховую одежду, врачу «Ставрополя» пришлось разрезать ее на ногах и груди. Смотря на освобожденные тела, невольно удивляешься: такая ужасная катастрофа и так мало они пострадали… Лицо Эйельсона совершенно сохранилось. Только небольшие ссадины у правого виска и неглубокая рана у рта. Оно спокойно, как будто бы смерть застигла его во время сна. Только длинный нос еще более заострился, и характерный подбородок выступил вперед.
Лицо Борланда пострадало больше. На нем много кровоподтеков, отдельных ран и ссадин. Глубокая резаная рана идет от переносицы по левой щеке до нижней челюсти. Несколько выбитых передних зубов и порваная нижняя губа.
Специальная комиссия в составе наших и американских представителей, тщательно осмотрев тела, составила точный акт. У обоих пилотов обнаружен скрытый перелом левой плечевой кости.
Неправильная конфигурация, подозрение на трещину теменной кости у Эйельсона и отдельные кровоподтеки и ссадины по всему телу обоих пилотов. Кроме этого никаких повреждений, угрожающих жизни, обнаружено не было.
Возможными причинами смерти комиссия считает следующие: 1) шок вследствие значительного удара в грудную клетку и область сердца, 2) разрыв кровеносных сосудов — мозговое кровоизлияние.
Я не понимаю в медицине, но, смотря на тела, мне невольно приходит мыслъ, что, случись это в населенном, месте, с хорошей больницей и немедленной подачей помощи, может быть, все кончилось бы иначе…После составления акта тела зашили в парусину. Перед отлетом мы передадим их представителю Америки — старшему летчику Ионгу.
Сегодня, воспользовавшись благоприятной погодой, я стал готовить свой самолет к «заграничному рейсу».
Хотя понятие «благоприятная» здесь очень относительное. Вылетевшие сегодня утром в Америку Гильом и Рид через 1 час 15 мин. принуждены были вернуться…
Практика — великая вещь. Оттаивание самолета теперь не представляет для нас никакого труда. Накрыв крылья брезентом, свисающим с обоих концов до земли, мы поставили внутрь все наши и американские примуса и дали им полный ход. Снегу, который набился в крылья, пришлось довольно-таки жарко. Со всех концов ручьями потекла вода, и в течение двух часов, пока горели лампы, ее вытекло не меньше шести-семи ведер.
Наконец, после нескольких дней ожидания лучшей погоды, мы смогли отряхнуть прах Северного мыса от лыж своих и взять куре на Аляску.
Тела Борланда и Эйельсона в торжественной обстановке были переданы на американский самолет. Покрытые флагами Соединенных штатов они были доставлены к «Ферчайльду» Ионга, где в присутствии всего экипажа «Ставрополя», нашего летного звена и всех американцев Слепнев сказал короткую, но сильную, соболезнующую речь. В ответ на нее Ионг от имени американского народа выразил благодарность всем нам, работавшим на розысках. После этого тела бережно уложили в самолет. На машине того же типа они должны были вернуться на родину…
В день нашего отлета погода была прекрасная. Видимость хорошая, мороз только 32° ц легкий ветер с моря. Несмотря на то, что телеграфная сводка говорила о «тумане и плохой видимости» «там», мы все же решили вылететь.
Первым ушел в воздух Галышев с очередным «транспортом» пассажиров «Ставрополя», за ним поднялся Ионг и наконец — мы.
К моменту отлета нас пришло провожать все население Северного мыса. Было сказано много сердечных слов и добрых пожеланий, а мы со своей стороны не смогли даже и половины товарищей поблагодарить за хорошее отношение и ту помощь, без которой мы не смогли бы выполнить наше задание. Спеша скорее выйти за Ионгом, мы наскоро пожимали руки, говорили «спасибо» и почти всем обещали привезти что-либо на память…
Наконец последние слова, заглушивший их рев мотора, маханье руками и — все это уже сзади и внизу… Северный мыс опустел.
Какими-то покинутыми кажутся сверху «Ставрополь» и «Нанук» и стоящий около шхуны одинокий, с испорченным мотором «стирмэн» Кроссона…
В воздухе был зверский холод. Несмотря на меховую одежду, меня всего передергивало. Только когда мы поднялись па высоту 1000–1200 метров, стало значительно теплей. Мотор работал хорошо. Скорость по сафу держали 160–170 при 1400 оборотах.
Вылетев после всех, мы очутились в самом плохом положении, — мы шли контрольной машиной, а за нами уже никого и ничего не было…
Минут через сорок мы прошли над местом раскопок.
Со странным чувством я смотрел на площадь, изрезанную траншеями, почти окончательно занесенные остатки «Гамильтона», разбитый самолет Рида и то место, где мы прожили восемнадцать суток…
Мы поднялись выше. Стало опять значительно холодней. Внизу уже та равнина, над которой мы никогда не проходили. Все так же ровно, монотонно гудит мотор. Ухо, привыкшее к его реву, слушает тишину…
Через пять часов полета мы вышли к суровому мысу Дежнева. За ним Берингово море и Аляска…
Слепнев поднял самолет еще выше… Впереди, как на ладони, пролив. Мы будем первыми советскими летчиками, перелетевшими через него, а там еще дальше, словно растаивая в тумане, узенькая кромка чужой земли… Весь Берингов пролив забит льдами. Везде, куда хватает взгляд, льды, льды и льды… Если встанет мотор… Нет! Еще выше…
Сорок минут полета над проливом. Потом под нами потянулась земля… Аляска… Перешли какой-то большой хребет, и вдали на белых снегах зачернел Тэллор — место нашей посадки.
Край аэродрома, ближайший к городу, был черен от толпы, ожидающей самолеты. Мы сделали традиционный круг и пошли на посадку.
Наши лыжи еще не успели коснуться земли, как люди, стоявшие с боков, лавиной бросились на нас. Едва мы подрулили к стоявшим американским самолетам, как нас ужо окружила толпа встречающих. Что больше всего меня поразило— это необыкновенное количество фотоаппаратов и неутомимая энергия фотографов. Со всех сторон тут и там была слышно щелканье не жалеющих ни себя, ни фотопленок любителей… Нас почти насильно извлекли из кабины и, поставив на фоне самолета, просили «придать лицам суровое выражение»… В своих грязных кухлянках, небритые, одурманенные восьмичасовым ревом мотора, — мы представляли собой по-моему и так достаточно суровое зрелище…