Глава XIX Съезд в Риме и 4 ноября

Глава XIX

Съезд в Риме и 4 ноября

Известия о революционных событиях в России, доходившие до нас, захватывали дух. Даже по искаженным телеграфным передачам буржуазных агентств можно было судить, что «мужики» и рабочие не хотят больше воевать «до победного конца». Империя Романовых распалась, как карточный домик. Для нас с каждым днем становилось все яснее и яснее, что рабочие и крестьяне России стали брататься с солдатами, которые обратили оружие против буржуазии своей страны и отказались умирать за Антанту.

Колосс военной мощи старой России, на который союзники возлагали столько надежд, рухнул. Паника охватила банкирские круги Лондона и Парижа. Распространялись самые нелепые слухи. Уверяли, что «большевики продались немцам и потому агитируют за мир». Всячески поносили русский пролетариат и заигрывали с Временным правительством, на которое растерявшиеся банкиры перенесли свои надежды. Международная буржуазия работала вовсю, чтобы заставить русских сражаться и убедить новое правительство «сохранить верность союзникам». С Временным правительством без труда удалось спеться, но это было безнадежно по отношению к рабоче-крестьянскому правительству. Тогда была принята иная тактика — интервенция.

Сочувствие трудящихся масс было целиком на стороне русской революции. Вести из России, сообщавшие о новых порядках в освободившейся стране, доклады и дискуссии о фабрично-заводских комитетах овладевали вниманием рабочих, чувствовавших, что здесь было то, чего не хватало в традиционном социализме на Западе.

В Турине, где капиталистическое производство шире, чем в других значительных центрах Италии, неизбежно должна была образоваться наиболее спаянная масса благодаря хорошей организации и особым условиям, созданным войной. Самые условия работы — конвейерная система — толкали рабочих к единению, к большей солидарности. Это получалось само собой, так как работа имела характер коллективного усилия, в котором машина связывала собою множество работающих людей. Остановка машины означала прекращение работы целой системы машин, уменьшение заработка, и без того недостаточного при максимуме производства.

Эти рабочие особенно чутко ловили вести из России. Реформисты старались бороться с этой тягой к новому. Они чувствовали, что не смогут в дальнейшем воздействовать на заводских рабочих.

Брест-Литовский мир, который буржуазная печать пыталась изобразить как «большевистскую измену», был понят пролетариатом как решительный шаг к миру.

Буржуазия смертельно боялась этого слова. Сколько приговоров было вынесено за одно это слово! Припоминается мне один бедный деревенский трактирщик, которому банда патриотов выбила стекла в доме и разбила голову только потому, что трактир его назывался «Трактир мира».

Русская революция и все, что было так или иначе связано с большевиками и Лениным, становились все популярнее в Италии. «Кто не работает, тот не ест», — этот лозунг для итальянских рабочих масс заменял все четырнадцать вильсоновских пунктов, которыми восхищалась буржуазная Европа.

В таких условиях мы назначили наш новый съезд, на этот раз в Риме. Конечно, мне пришлось снова столкнуться с местной полицией.

— Теперь вам не удрать, — торжествующе заявили мне старшина и комиссар вместе.

— Но я и не намереваюсь, не поеду, если бы вы даже дали мне разрешение, — возразил я.

— Почему? — в один голос спросили оба.

— Вовсе не обязательно, чтобы меня избирали делегатом на каждый съезд.

— Так мы вам и поверили! Впрочем, можете просить разрешение.

В это время делегатский билет был уже у меня в кармане.

Министерство внутренних дел на этот раз разрешило съезд социалистической партии, но всячески старалось помешать ему и уменьшить число делегатов. Я, конечно, понимал, что был в числе тех, кому хотели воспрепятствовать попасть на съезд. Для меня было ясно, что за три-четыре дня до его открытия меня под каким-нибудь предлогом изъяли бы из обращения, засадив в каталажку. До съезда оставалась ровно неделя. Как быть? За мной неотступно следит полицейский: с самого утра он стоял у подъезда моей квартиры и весь день следовал за мною…

Однажды утром, заранее заготовив все, я выехал из дома в парикмахерскую на велосипеде в белой куртке, моем рабочем костюме, без шляпы. Я и прежде выезжал так, проделывая перед работой небольшую прогулку. Мой «ангел хранитель» привык уже к этому; он не беспокоился и на этот раз. Минут через двадцать я подъехал к парикмахерской.

Мой компаньон на пороге читал газету. Посетителей — никого. День был праздничный, солнечный — великолепный осенний день, когда приятно прогуляться подальше… Я повернул велосипед…

Через три четверти часа я был уже в деревне на другой стороне реки. Там меня ожидал товарищ с пальто, шляпой и прочим. Он довез меня в собственной повозке до ближайшей железнодорожной станции. Оттуда кружным путем — не вдоль Тирренского моря, а по Адриатической линии — я добрался до Кастелламаре.

В дороге все та же знакомая картина: оружие, флаги, вооруженные люди, но меньше воинственных выкриков, смелее и откровеннее разговоры о мире. В моем вагоне солдат рассказывал группе пассажиров свои приключения. Он был плохо одет, с истощенным лицом, грязен… Рассказывая, он кричал:

— Я больше ни за что не пойду туда, не пойду, если даже меня потащат! Пусть отправляются те, кому хочется воевать!

Никто не возражал ему.

На одной станции мы встретили воинский поезд. Он прошел мимо нас медленно, безмолвный; ни одной песни, ни одного возгласа… Когда он остановился, какой-то юный националист, взобравшись на багажный ящик, попытался произнести речь.

— Солдаты! Победа близка! Необходимо сделать последнее усилие, чтобы добить нашего векового врага!.. Наши храбрые воины…

— Довольно, паяц, поезжай-ка с нами!

— Послушайте!.. — пробовал оратор, но не смог продолжать. Пронзительный свист прервал его голос.

— Поезжай с нами, герой!

И молодца осыпали отборнейшими ругательствами, к которым присоединились корки хлеба, апельсинов и окурки. Он мгновенно исчез.

В Риме съезд происходил в Народном доме. Никогда мне еще не приходилось присутствовать на таком вялом съезде, как в 1918 г. Ни одним словом не откликнулся съезд на настроения рабочих масс, на готовящееся предательство реформистов. Без лозунгов, без борьбы идей он делил свое время между самозащитой Турати и демагогическими воплями Бомбаччи, который, казалось, после каждого своего выступления вот-вот кончится… Ладзари, Велла и Серрати — секретарь, помощник секретаря и редактор «Аванти» — в это время сидели в тюрьме: один — в Риме, другой — в Сицилии, третий — в Турине…

Делегаты больше занимались осмотром Рима, чем самим съездом. Столица производила впечатление празднично оживленного города: на каждом шагу музыка, каждый час новые выпуски газет, которые продавали пронзительно кричащие мальчишки, нескончаемый поток пешеходов и экипажей… Мы, провинциалы, глазели на все это с большим любопытством. Один из товарищей приехал из Пьемонта с двумя огромными чемоданами, полными различных продуктов.

— Жизнь в Риме дорогая, — говорил он мне, — вот я и захватил с собою кое-какой еды и две-три бутылочки.

В первый же день один из чемоданов у него украли. Он огорчился, но не надолго.

— Что за красавицы в Риме! Что за памятники! — восхищался он.

Вернулся я в Пьемонт через Флоренцию. В Эмполи мы встретили поезд с тяжелоранеными. Слепые, безногие, безрукие, некоторые неописуемо изуродованные. Барыньки из Общества гражданской мобилизации на этот раз не рискнули появиться со своими папиросами и конфетными коробками.

На всех станциях залы третьего класса до отказа набиты солдатами, ожидающими отправки на фронт. Все те же знакомые картины, только с более потускневшими красками. В Турине на станции разбрасывались листовки против русской революции, которая «предала союзников». Много позже, в период захвата фабрик, десятки тысяч этих листовок были найдены в несгораемых шкафах «Фиат»[60].

В Фоссано, к крайнему моему изумлению, меня не задержали, и комиссар не прочитал мне обычной нотации.

Немного спустя, 4 ноября, вечером, специальный бюллетень генерала Диаца, преемника Кадорны, сообщил о заключении перемирия.

Победа! На улицы высыпал народ, казалось, все сошли с ума, только спекулянты и поставщики хмурились. Для них мир значил конец бешеным прибылям, конец безудержной наживе. Значил еще хуже того: отчет перед уцелевшими, ответ перед пролетариатом.