Глава XXVII IV Конгресс Коминтерна. Встреча с Лениным. Фашистский переворот
Глава XXVII
IV Конгресс Коминтерна. Встреча с Лениным. Фашистский переворот
Тотчас по выходе из тюрьмы я получил от Исполкома партии сообщение о том, что я включен в число делегатов, посылаемых партией на IV конгресс Коминтерна и на II конгресс Профинтерна. Не могу описать волнение, овладевшее мною при этом известии.
Было решено, что товарищи должны постараться получить легальные заграничные паспорта.
Я пошел в префектуру. В Италии получить заграничный паспорт — дело длительное.
Комиссар был приятно удивлен:
— Как, вы хотите уехать за границу? Знаете, это было бы неплохо.
И затем добавил:
— Вы там рассчитываете остаться?
— Да, да! — ответил я.
На лице чиновника явно отразилась радость.
«Одним меньше», вероятно, думал он.
— Много потребуется времени для получения паспорта? — спросил я.
— О нет, зайдите через три дня.
Через три дня я зашел и… невероятно, но факт — получил заграничный паспорт! Ясно, что комиссар торопился отправить меня. Он был весьма любезен, даже пожелал мне счастливого пути.
— А на границе ваши коллеги не сыграют со мной какой-нибудь шутки? — спросил я.
Помилуйте, что вы!.. Он хотел еще что-то добавить, но удержался.
Тогда охотно отправляли за границу беспокойных людей. Теперь не то.
Дни, которые оставались еще до моего отъезда в Россию, прошли для меня в лихорадочном беспокойстве: я все еще боялся, что какое-нибудь происшествие или арест помешает мне уехать. Однажды утром полицейский, состоявший при Палате труда, сообщил мне:
— Комиссар желает говорить с вами немедленно.
Сердце во мне замерло: «Вот тебе и поездка!»
Оказалось, что в числе «преступлений», совершенных мною в качестве журналиста, числилось оскорбление короля. Этому я и был обязан вызовом к комиссару.
Дело происходило в конце августа 1922 г. «Стефани» — правительственное телеграфное агентство — за несколько дней перед этим сообщило в необычайно цветистых фразах, что «его величество наш обожаемый монарх вчера в Вальдьери при пожаре, происшедшем в скромной хижине горца, оказал помощь пострадавшим, не заботясь о личной безопасности».
Об этом событии вся итальянская печать кричала, как о великом подвиге. Я навел справки на месте происшествия и написал маленькую заметку в нашем журнале, в которой сообщал, что «король не вылил ни одного ведра воды, а если бы и вылил, то, получая шестьдесят миллионов лир в год, он прекрасно вознагражден за подобную сверхурочную работу. Пожарные, действительно рискующие жизнью, получают меньше короля, а, когда они погибают, «Стефани» не дает себе труда называть их имена». Подписана статейка была «Меднобородый».
Похоже, что король почувствовал себя обиженным! Комиссар предлагал мне сознаться, что я автор. Я отрицал это.
— Мы прекрасно знаем, что вы Меднобородый, — утверждал комиссар.
— Ничего вы не знаете, — запротестовал я; мне стало не по себе, ведь впереди были Россия, конгресс и… Ленин.
— Струсили, — язвил комиссар.
Но я уже овладел собой.
— Напрасно вы приписываете мне авторство. Но если угодно, я согласен на очную ставку с обиженным.
— Я запрещаю вам говорить в таком тоне об его величестве! — рассердился комиссар. И отпустил меня.
На улице я чуть не кувыркался от радости.
Через два дня я уехал с тремя или четырьмя товарищами.
Впервые мне приходилось переступить границы своего отечества легально, с собственным паспортом в кармане. Спокоен я не был: у меня нет большого доверия к паспортам, которые выдает итальянское правительство. Когда я должен был поехать в Париж для дачи показаний по делу Лорио, Монмуссо, Суварина и Моната, я был арестован итальянскими властями в Бардонеккиа: невзирая на законнейший паспорт, я провел несколько дней в тюрьме…
Да, легальные документы никогда не приносили мне удачи! На этот раз, однако, обошлось благополучно; вероятно, они всерьез надеялись, что я не вернусь…
На одиннадцатый день путешествия, холодным октябрьским утром, обняли мы первого красного часового, встретившего нас на рубеже Страны Советов! На станции Себеж мы ели первый борщ, подрагивая от первых укусов надвигавшейся русской зимы. Но что холод! Мы вступили на славную землю победоносной Октябрьской революции. Мы направлялись в Москву, красную цитадель, к которой устремлены надежды и чаяния трудящихся всего мира, гнев и ненависть их угнетателей!
Ленин! Не было в мире более популярного имени. В Италии его знали в самых глухих деревушках, в больших городах, в казармах, в рыбачьих поселках, на дальних островах и в горных хижинах, затерявшихся среди альпийских снегов.
Зрелые люди, молодежь, старики, дети и женщины прекрасно знали имя великого Ленина. Повсюду я встречал это имя: на стенах фабрик и тюрем, у подножий памятников, на сводах римских катакомб.
Тысячи пролетарских детей Италии носят это имя. Сколько тонн металла ушло на выделку значков с его профилем!
И вот теперь мне предстояло увидеть его, говорить с ним…
В Москве, в Ленинграде — тогда еще Петрограде — мощными потоками шествовали рабочие. Лес знамен, приветствия, музыка… Волнующие встречи на фабриках, в клубах, в казармах! Мы были растеряны, потрясены!
Праздник. Бесконечное шествие перед трибуной на Красной площади. Часами текли человеческие волны перед вождем, приветствуя делегатов, приехавших чуть ли не из всех стран земного шара. Кто из нас тогда чувствовал холод в легоньком пальтишке, рассчитанном на климат Рима, Генуи, Неаполя? У нас бились сердца, горели щеки, сияли глаза!
Потом в Кремле — торжественное открытие конгресса под звуки «Интернационала», пропетого на пятидесяти языках…
Мы с нетерпением ожидали дня, когда Ленин должен был выступить: увидеть его, услыхать, пожать ему руку, высказать волновавшие нас чувства…
И мне посчастливилось встретить его! Это было в одном из бесчисленных кремлевских коридоров. Столько хотелось сказать, а я растерялся и только мог выговорить:
— Здравствуйте, товарищ Ленин!
— Здравствуйте, товарищ! — и он протянул руку. — Вы француз? (Мое приветствие было по-французски.)
— Нет, итальянец, — невольно перешел я на родной язык.
— Я немного говорю по-итальянски, — перешел и он на этот язык. Толпа участников конгресса обступила нас.
Позже я вместе с другими итальянскими делегатами был у Ленина. Один из нас, неаполитанский рабочий, должен был передать ему привет от рабочих своего завода.
Увидев Ленина, он от волнения не смог произнести ни слова, сжал ему руку и заплакал. Ленин ужасно смутился.
Когда Ленин появился на трибуне, зал дрожал от приветствий. Все делегаты, встав, оглушительно аплодировали. Затем запели «Интернационал».
Я помню его глаза, ему одному присущий внимательный, острый взгляд.
Я увидел его еще раз в Кремле, после заседания. Он говорил по-немецки, медленно, просто. А я не знал немецкого и волновался, ожидая перевода.
IV конгресс Коминтерна имел особо важное значение для нашей компартии. На нем выявилось расхождение между Бордига и большинством итальянской делегации. Итальянский вопрос очень подробно обсуждался на конгрессе. Помню долгие ночные заседания, борьбу, сомнения делегатов и наконец голосование, при котором Бордига, представлявший крайнее «левое» течение в нашей партии, оказался в меньшинстве. Это происходило в тронном зале Кремля. В этот вечер председательствовал я. Было нелегким делом поддерживать порядок на столь важном и бурном заседании. Тогда только начиналась сложная и трудная работа нового руководства нашей партии, только что освободившейся от крайних «левых» элементов, над последовательным проведением принципов Коминтерна в партии.
С тех пор прошло много лет. Теперь наша партия, возникшая в борьбе, сформировалась и закалилась в боях с фашизмом. Многие члены партии пали в борьбе, их место заняли новые бойцы. Но партия оставалась неизменно на своем посту. Это единственная в Италии партия, которая устояла перед бурей и продолжает вести борьбу с фашистами. Своей силой и выдержкой она в значительной мере обязана руководству Коминтерна.
Ленин принимал живое участие в обсуждении итальянского вопроса.
Сообщение о походе фашистов на Рим, совершенном в специальных поездах, предоставленных им правлением железных дорог, застигло нас в Москве, как раз во время заседания конгресса. Вести были неясные, противоречивые. Я получил номер нашей «Рискосса»— литографированный: типография наша была разрушена фашистами.
Подробности переворота — кровавые подробности, убийство Ферреро, Беррути и многих других отважных наших борцов за дело рабочего класса, разрушения, неслыханные насилия над пролетариатом — все это мы узнали уже позже, в Берлине.
Наше возвращение на родину после конгресса должно было произойти нелегально. Только один из членов нашей делегации отказался вернуться в Италию: теперь он вне партии. Возвращались делегаты в декабре через горные перевалы в Альпах, в жестокую метель. Только я с двумя товарищами женщинами возвратился легальным путем по железной дороге, так как для меня горный перевал был недоступен. У нас было одиннадцать чемоданов, которые принадлежали товарищам, ушедшим пешком. Мы двинулись в путь последними, когда получили уже известие о благополучном их переходе. На границе полицейские и фашисты набросились на нас и на наши чемоданы. Пограничный комиссар, как оказалось, знал меня лично, он прожил несколько лет перед этим в Кунео. Нас раздели донага и обыскали так, как никогда еще в жизни не обыскивали. Обыск длился несколько часов; а затем целую ночь обследовали содержимое чемоданов. Благодаря лихорадочности, с которой производился обыск, и большому количеству похожих Друг на друга чемоданов мне удалось спасти от обыска два чемодана, подменив их в общей суматохе другими, уже обследованными. Полиция конфисковала множество мелких, незначительных предметов, которые потом фигурировали на процессе в качестве «вещественных доказательств», и освободила нас.
Перед моими глазами все еще стояли картины оставшейся позади, так далеко отсюда, революционной России: заседания конгресса, Ленин, московские и петроградские заводы, встречи с русскими рабочими.
Пограничная полиция отправила нас в Милан. Миланская — дала мне направление в Турин, но в Турине меня не пожелали принять и выдали подорожную в Кунео — мое последнее местопребывание. В Кунео повторилась та же история: местная полиция отказала мне в праве жительства.
— Но ведь я живу здесь!
— Вы бы сделали гораздо лучше, если бы не возвращались, — откровенно сказал мне тот самый комиссар, который с такой предупредительностью выдал мне несколько месяцев назад заграничный паспорт в надежде, что я не возвращусь обратно. — Да и что вам делать здесь? Палата труда теперь занята фашистами. Отправляя вас отсюда, я, в сущности, оказываю вам услугу. Когда фашисты узнают, что вы здесь, вам придется плохо.
— В этом я не сомневаюсь, — сказал я, — но полагаю, что вам будет трудно выбрать мне местожительство. Даже Турин, город, где я родился, не пожелал меня принять.
— Я дам вам направление в Фоссано.
В сопровождении двух жандармов я снова двинулся в путь. В Фоссано меня опять обыскали и отобрали семь миллионов пятьсот тысяч рублей (это было в 1922 г.), которые я привез с собой для раздачи товарищам на память о России.
Можете представить себе восторг полицейского комиссара и фашистов при виде этих сумм. Я совершенно серьезно потребовал расписку на эти миллионы с подробным перечислением номеров и серий.
«Вот оно, русское золото!» — думал комиссар, не без зависти пересчитывая кредитки.
Меня отпустили, предупредив, чтобы я ни с кем не разговаривал и не выходил из дому. Очевидно, ждали распоряжений на мой счет.
Фашисты созвали экстренное совещание, чтобы решить, что со мной делать. Двое из них с ружьями простояли у моего дома всю ночь, не пропуская в дом никого, кроме проживавших в нем. Совещание продолжалось до утра и было весьма бурным, вплоть до рукопашных схваток. Как я потом узнал, на совещании образовались три группы. Часть фашистов стояла за то, чтобы не трогать меня и лишь установить за мной строгое наблюдение. Вторая, более непримиримо настроенная, высказалась за избиение, касторку[77] и изгнание. Третья, одержавшая верх, требовала моего изгнания из провинции.
Между тем новость о моем приезде с быстротой молнии облетела весь городок: «Меднобородый вернулся из России!»
Желание товарищей послушать рассказы человека, который побывал в Стране Советов, который видел и слышал Ленина, было велико. Но у дверей дома стояли фашисты-часовые.
Дело было в январе. Выглядывая из окна, я неизменно видел чернорубашечников, прогуливавшихся по пустынной замерзшей улице. Кругом — ни души. Около десяти часов вечера, когда я грелся у очага, разговаривая с домашними, раздался стук в двери.
«Так, — подумал я. — Арест!» И пошел открыть дверь. Это был один из товарищей, радостно обнявший меня.
— Как ты прошел? — удивился я.
— Придут сейчас и другие, — сияя, сообщил он вместо ответа.
И действительно один за другим, молчаливые и сияющие, появились они у моего очага, пробираясь с соседней крыши во двор, а оттуда через окно.
До трех часов утра просидели они, слушая и забрасывая меня вопросами. Я рассказал им о конгрессе и его постановлениях, о Ленине — о нем они расспрашивали без конца, — о фабриках, детских домах, кооперативах, клубах…
С каким интересом, затаив дыхание, ловили они каждое мое слово! Какая радость и какая вера в то, что начато, что уже сделано и что будет еще сделано рабочим классом! Какая глубокая, какая трепетная нежность к Ленину!
Мы расстались, когда небо начинало сереть: товарищам скоро надо было идти на работу. Они разошлись постепенно, молча, незаметно, так же, как и пришли.
А внизу, перед наглухо запертыми дверями, двое посиневших от холода фашистов все еще продолжали стоять на часах…
Когда рассвело, фашисты явились и вручили мне постановление об изгнании (изгнание заключалось в запрещении проживать в городе, в провинции, в стране). Вместе с фашистами явились также комиссар и наряд карабинеров. Меня повели в комиссариат, где добросовестно вернули мне конфискованное… русское «золото». Комиссар имел недовольный вид: конфискуя миллионы, он искренне верил в их ценность и надеялся получить за это повышение и благодарность…
Перед самым отъездом у меня произошла встреча с генералом Капелло, гостившим у своих родственников в Фоссано. Он знал меня и приветствуя сказал: «Преследование делает честь преследуемому». В эту минуту генерал, командовавший армией во время войны, конечно, не предчувствовал, что попадет на каторгу. Фашистское правосудие приговорило его к тридцати годам по обвинению в соучастии в покушении Дзанибони на Муссолини, покушении, как известно, организованном полицией. Генерал Капелло, масон[78] и антифашист, в настоящее время находится в Сан-Стефано, там же, где находится и больной Террачини. Это одна из наиболее ужасных тюрем Италии. В ней сошли с ума Пассананте и Бреши, Два анархиста, покушавшиеся на жизнь короля Италии, и знаменитый калабрийский разбойник Музолино. (Просьба не смешивать его с тем, кто правит сейчас Италией!)