ГЛАВА X ПОСЛЕДНЕЕ СВЕРШЕНИЕ

ГЛАВА X ПОСЛЕДНЕЕ СВЕРШЕНИЕ

Широко, разгульно празднуют в России Новый год.

Одесса же всегда отличалась своими веселыми, озорными нравами. 31 декабря многие одесские обыватели и чиновники никак не могли еще с рождества опохмелиться, а тут новый праздник… На улицах слякотно, промозгло, но за ярко освещенными окнами домов сверкают убранные елки, рестораны и кабаки полны, дым коромыслом будет стоять в них до 11 часов вечера, когда подгулявшие посетители заспешат по домам или в гости, чтобы в кругу близких встретить торжественную минуту рождения нового года. У ребят праздникам нет конца, даже всегда голодные, оборванные босяки с Молдаванки чувствуют себя почти сытыми — им кое-что перепадает с обильного стола господских домов. Дед-мороз приготовился к обходу квартир, где живут счастливые барчуки, получающие от него подарки.

Весело и торжественно в городе, и даже сыроватая изморозь не может испортить радостного настроения.

Халтурин приехал в Одессу в тот час, когда обыватели уже проводили старый год и с нетерпением ждали наступления нового, чтобы чокнуться, провозгласить тосты и завертеться в пьяном угаре веселья. Степана знобило, слишком сыро было в этом благословенном южном городе. Халтурин целый день пролежал на жесткой полке вагона, ничего не ел и теперь чувствовал голод, усталость. Страшно хотелось спать.

Но разве сунешься в новогоднюю ночь к кому-либо на квартиру в поисках приюта, не до постояльцев сейчас.

В Петербургской гостинице дорого и чинно, но что поделаешь, не ночевать же на улице. Швейцар смотрит зверем, он тоже справляет праздник и вылезать из-за стола своей каморки под лестницей в момент, когда часы в вестибюле бьют двенадцать… Пусть подождут. Халтурин долго стучится в дверь. И только в первом часу ночи он добирается до постели. Есть уже не хочется. Спать, только спать.

1 января буран метался по Одессе, сипло и натуженно завывая в подворотнях домов, стучась в окна, перемахивая через крыши. С Приморской улицы в гавань, как языки белого пламени, тянулись изодранные покрывала снежной пелены. Море бесновалось, набрасывалось на мол, злобно дробило тяжелой черной волной причалы порта, расшвыривало смерзающуюся гальку пляжа. На улицах пустота и ветер, ветер. В гостинице холодно, дует из окон, легкое одеяло не греет. Халтурин полусидит на кровати — так легче дышать, рот широко открыт, грудь вздымается часто, порывисто.

За столом Вера Фигнер, она целый день разыскивала Степана Николаевича по известным ей адресам и, уже отчаявшись, зашла в гостиницу. Ей не следовало бы заходить в номера.

Вера Николаевна была довольна тем, что Исполнительный комитет прислал в Одессу Халтурина. Но на Степана было тяжело смотреть. Фигнер понимала, что он умирает и спасти его уже нельзя. Хватит ли у Степана сил осуществить убийство Стрельникова. Ей хотелось верить в это, она знала Халтурина в дни его пребывания в Зимнем, восхищалась им, и это чувство прежнего восхищения вселяло надежду, отстраняя сомнения.

— Вы прибыли в одиночестве, Степан Николаевич?

— Да. Второй агент должен был приехать из Харькова, но, видимо, его схватили. А прокурор-то где сейчас?

— В Киев уехал. Он на одном месте долго не засиживается — боится, исчезает внезапно. По улицам ходит в сопровождении телохранителей, живет в гостинице, так что подобраться к нему трудно, нужен по крайней мере еще один человек.

— Вы не беспокойтесь, Вера Николаевна, тут в Одессе должны быть люди, которых я еще по петербургской организации знаю, попробую их привлечь к нашему делу.

— Нет, Степан, не нужно, я сегодня сообщу в Москву, чтобы прислали нового агента вам на помощь.

— Ну, как вам угодно будет, Вера Николаевна. Вы в этом деле главнокомандующий.

— Степан Николаевич, видеться нам часто не придется, меня в Одессе знают многие, не стоит, чтобы вас связывали со мной. Вы поправляйтесь скорее, пока Стрельникова нет, а там за работу.

Тепло распрощавшись, Фигнер ушла.

Халтурин пролежал в постели более двух недель, скрывая от служителей гостиницы свою болезнь, иначе его бы немедленно выселили. Немного оправившись, Халтурин поспешил разыскать товарищей из числа рабочих, с которыми он познакомился еще в 1880 году. И снова в Халтурине заговорил пропагандист и организатор.

Одесские рабочие нуждались в таком организаторе. Они серьезно подумывали о возрождении Южнороссийского рабочего союза, но не знали, с чего начать, за что взяться. В начале 80-х годов в Одессе было много рабочих кружков, организованных народовольцами и сочувствующими им. Общий характер движения рабочих был политический в узком смысле этого слова. Классового самосознания, особой чисто рабочей организации не существовало: рабочее движение Одессы являлось как бы составной частью народовольческой деятельности. Народовольцы сумели увлечь за собой некоторых рабочих: Голикова, Сарычева, Надеева, но все же основная масса не пошла за ними, мучительно отыскивая собственную дорогу. В 1882 году Одесса переживала затишье. Не было стачек на одесских предприятиях, прекратилась и кружковая работа. Это объяснялось поражением народовольцев, с которыми было связано рабочее движение города.

Халтурин очень быстро уловил настроение новых товарищей. И, как это ни странно, Степан Николаевич отказался от своего первоначального намерения увлечь рабочих террором. Более того, Халтурин стал оберегать товарищей от участия в террористических актах, деятельно сплачивая кружки, из которых могла бы впоследствии вырасти прочная организация, подобная Южному или Северному рабочему союзу.

И опять-таки кажущаяся противоречивость настроений и убеждений Халтурина находила свое логическое оправдание. Для себя самого Степан Николаевич считал обязательным террористическую деятельность. Ведь он был членом Исполнительного комитета «Народной воли». Террор был главным средством борьбы народовольцев того времени, когда эта партия была еще носителем революционных идей, в отличие от народовольцев-либералов, отказавшихся от революционной деятельности после 1 марта. И Халтурин как бы подхватывал революционную эстафету из рук погибших борцов 70-х годов. Рабочие — другое дело. Степан Николаевич твердо верил, что теперь революционное движение в России возглавит рабочий класс и пойдет он иными путями, нежели шли разночинцы-интеллигенты, революционные народники 70-х годов.

Н. Л. Желваков.

Памятник С. Н. Халтурину в городе Кирове.

Халтурин спешил, чувствуя, как убывают его силы, спешил помочь рабочим своим огромным опытом организатора. Степан Николаевич, как-то вновь повидавшись с Фигнер, не утерпел и рассказал ей о встречах с одесскими рабочими и своих планах создания в Одессе рабочего союза.

Вера Николаевна довольно холодно отнеслась к сообщению Халтурина. Она, как истинная народоволка, принимала только Халтурина-террориста, Халтурин же рабочий-организатор, пропагандист был ей чужд.

Выслушав Халтурина, Фигнер спросила;

— А вы не пробовали кое-кого из рабочих привлечь к делу, я сначала была против, как вы помните, но Москва молчит, не шлет нового агента.

Халтурин горячо запротестовал:

— Я тоже вначале так думал, а теперь вижу, что ошибался. Рабочий на террор так, здорово живешь, не пойдет, этот способ борьбы ему чужд. Сдается мне, Вера Николаевна, нас понапрасну народниками-то величают. Знаем ли мы народ-то свой, душу его, думы его? Нет, не знаем, не ведома нам еще душа народная, не разумеем мы ее. Вот я сам, к слову, из народа, из крестьянского сословия, а крестьян-то знаю? Нет, не знаю. А которые городские, те и вовсе его не разумеют, хождение-то. в деревню это, ай, как доказало. Вот рабочего человека я знаю, а потому прямо сказку, что не одобряет он всю нашу пиротехнику. Я это к тому говорю-то, что забыли мы про народ-то. Себя виню и вину свою искупить хочу. Но не тем, что рабочих на террор толкать, а оберегать их от него буду, организовывать. Ну, а с прокурором как-нибудь справимся, пришлют агента.

Фигнер была недовольна этой откровенностью Халтурина, она боялась, что Степан Николаевич увлечется близкой, родной ему деятельностью в рабочей среде и ослабит подготовку начатого покушения. Когда в феврале в Одессу приехал Михаил Филиппович Клименко, народоволец, бежавший летом 1881 года из ссылки, она поспешила свести его с Халтуриным, чтобы ускорить убийство Стрельникова. Михаил Филиппович быстро сошелся со Степаном, о котором много слыхал. От Халтурина он получил задание следить за Стрельниковым, как только тот приедет в Одессу.

Прокурор не заставил себя долго ждать. Халтурин и Клименко столкнулись со Стрельниковым как раз в тот день, когда Степан перебирался из гостиницы на частную квартиру. День был ветреный, прохладный, прохожие на улице встречались редко, поэтому Степан сразу заметил генеральскую тушу, не спеша подходящую к подъезду гостиницы. «Так вот он каков, палач всея малые и новые Руси, заплыл жиром-то, шагает важно, а по сторонам глядит с опаской».

Иногда внешность людей бывает обманчива, но у Стрельникова она вполне соответствовала его характеру. Одного взгляда на этот жирный затылок, маленькие злые глаза и отвисшую нижнюю губу было достаточно, чтобы поверить в его невероятную, просто фантастическую жестокость. Халтурину рассказывали, что когда в Харькове вешали Осинского, Брантера и других, Стрельников вызвал оркестр и заставил его играть «Камаринскую». Иезуитская пронырливость сочеталась в генерале с солдафонским упрямством и поразительным умением не только мучить свою жертву, но и испытывать при этом садистское наслаждение. У Стрельникова не было друзей, на людей он смотрел только как на возможный объект будущих допросов и пыток. Исключение составляли те, кто был рангом повыше да члены императорской фамилии. Его боялись даже жандармы, суд смотрел на все, что делал про-курор, его глазами. Стрельников и не скрывал этого, нагло заявляя своим жертвам: «Достаточно одного моего убеждения в вашей виновности, и вас обвинят на суде, улики не обязательны». Киевский прокурор считал, что лучше повесить десять невинных, нежели помиловать одного подозрительного. Тюрьмы были переполнены, жандармы сбились с ног, «по целым неделям глаз не смыкали», — жаловались они. Стрельников не затруднял себя изучением фактов, достаточно было, чтобы чья-либо фамилия попалась ему на глаза и показалась подозрительной, — ее обладателя арестовывали. Особенно ненавистны были прокурору студенты и рабочие. В преследовании их он не знал устали. Даже дети не были застрахованы своим возрастом от вездесущего палача. На допросах Стрельников кричал на арестованных, запугивая самыми суровыми карами, показывая подложные признания друзей, доводил до истерик. Применял он и такие методы — выпускал жертву на волю, потом снова арестовывал, и так по нескольку раз.

Никогда еще на юге не совершалось столько самоубийств, как в этот мрачный период «стрельниковского прокурорства». Расчет генерала был прост: чем больше арестов, казней, ссылок, тем больше страху нагонит он на тех, кто сочувствует революционерам, а страх — союзник властей. Не только арестованные, но и их родственники всячески терроризировались

Стрельниковым: «ваш сын будет повешен», — вот обычная форма ответа на мольбы матери.

Фигнер была, безусловно, права, когда указывала на тот огромный ущерб, который наносит Стрельников престижу социалистов. Он не только смешивал их с грязью, но и нарочно дискредитировал, выдавая обыкновенных уголовников за народников, подтасовывал факты, отпугивая от революционной партии людей передовых по своим убеждениям, но имевших несчастье поверить прокурору.

* * *

Москва молчала. Эта тревожная неизвестность очень беспокоила Фигнер. Необходимо было уезжать из Одессы, так как жандармы уже напали на ее след, и каждый новый день, проведенный в этом южном городе, грозил арестом не только Вере Николаевне, но и Халтурину. Теперь, когда ее роль в подготовке убийства Стрельникова была окончена, не стоило рисковать. Но Фигнер ждала, она хотела уехать, будучи уверенной в успехе начатого дела. Наконец 10 марта пришло известие из Москвы, и Вера Николаевна начала спешно собираться. Вечером к ней зашел Халтурин, Клименко предупредил его об отъезде Фигнер, и Степану оставалось только попрощаться. Халтурин был задумчив, невольная грусть закрадывалась в сердце. Ведь с отъездом Веры Николаевны обрывалась последняя нить, связывающая его с прошлым, с людьми, которые были близки и дороги Степану. Встретится ли он еще раз с ними, или новые виселицы, тюрьмы и каторги навсегда разлучат Степана с теми, кто был его соратниками на тернистом пути революционной борьбы.

— Уезжаете, Вера Николаевна?

— Нужно, Степан Николаевич, боюсь, и так я слишком задержалась и теперь могу испортить все дело.

— Я понимаю, ищут вас тут, даже на улицах об этом вслух толкуют.

— Вот как! Значит, сегодня же ночью я должна исчезнуть. Вам Клименко передал, что на днях приедет новый агент на помощь?

— Да, да. Вот только денег у нас нет, вы так и не получили обещанных?

— Нет, не получила, где-то перевод затерялся.

— Плохо. Нужна лошадь и пролетка, без них нам не уйти.

— Вот деньги, возьмите. Я достала их у товарищей, думаю, что шестьсот рублей хватит?

— Конечно, хватит, спасибо вам, Вера Николаевна! — Халтурин спрятал деньги и поднялся.

— Я провожу вас до вокзала, а то мало ли что…

Нет, Степан Николаевич, не надо, я боюсь навести шпионов и на вас. Вы помните Меркулова?

— Предателя?

— Да, да. Я сегодня встретила его на улице, кажется, он меня не заметил, но как знать? Так что идите домой, да осторожней, проверьте — не следят ли за вами.

Фигнер замолчала. Степан взял ее за руку и прямо посмотрел в глаза.

— Прощайте, Вера Николаевна! Поклон товарищам передайте, уж не знаю, свидимся ли когда?

— Ну, зачем так мрачно, Степан Николаевич. Я умирать не собираюсь, вы тоже, так что не прощайте, а до свидания. Как только покончите с генералом, в тот же день выезжайте в Москву, адреса вы знаете.

Халтурин ушел. Ночной поезд увез Фигнер на север, а утром 11 марта в Одессу приехал новый агент Исполнительного комитета Николай Алексеевич Желваков. Клименко, встретив Желвакова в условленном месте, повез его на Приморский бульвар, где их дожидался Халтурин. День выдался чудесный, весна уже одела Одессу первыми побегами изумрудной зелени, солнце с утра еще не пекло, а только ласкало, море затихло, хотя и было по-зимнему черным, непроницаемым. Степан сидел на лавочке боковой аллеи и с наслаждением вдыхал свежий, пьянящий воздух, рассеянно наблюдая за фланирующей по бульвару публикой. В последние дни у него опять участились приступы кашля, особенно плохо бывало, когда на улице лил дождь и мокрый туман окутывал бушующее море. Тогда Степан задыхался, кашель рвал грудь, на губах появлялась кровь. Чахотка, которую не лечили, вконец источила организм Халтурина, и он прекрасно понимал, что дни его сочтены.

С приездом Желвакова нужно было собрать последние силы и целиком переключить все свое внимание на подготовку убийства Стрельникова.

Солнце стало припекать. Степан поднялся, чтобы пересесть на другую скамейку, и в этот момент увидел подходившего к нему Клименко в сопровождении молодого рослого человека.

— Знакомься, Степан, Николай Алексеевич Желваков.

— Ну, здравствуйте, рад, что вы, наконец, приехали, а то мы уже беспокоиться начали.

Желваков с интересом разглядывал Халтурина. Еще бы! Ведь о нем ходили легенды. Уж на что отец Николая, человек далекий от политики и очень трезвый в своих суждениях, а ведь и он готов был поверить в чудеса, особенно после того, как в Вятку наехали сыщики и стали допрашивать налево и направо всех, кто мог знать Халтурина. Николай как раз был в это время в Вятке и собирался в Петербург, где он учился на естественном отделении физико-математического факультета университета. Фантастические рассказы о человеке, взорвавшем Зимний, бесспорно, во многом содействовали принятию Желваковым решения стать членом партии «Народной воли». И вот теперь, познакомившись со своим героем, Желваков не мог не вспомнить одну из многих легенд о взрыве Зимнего. Пожимая руку Халтурину, Желваков рассказал:

— Степан Николаевич, в 1881 году я вылетел из университета за неблагонадежность и работал письмоводителем у присяжного поверенного Сермягина. Мой «благодетель» презабавнейший слух рассказывал мне по поводу взрыва Зимнего.

Халтурин было нахмурился, он не любил, когда ему напоминали о неудачном покушении, особенно если об этом говорили почти незнакомые люди. Но задорный блеск глаз Желвакова, его открытая улыбка заставили Степана усмехнуться.

— Опять какая-либо басня о чудо-богатыре, наслышан я о них, ажно неудобно делается, когда кто-либо, закатив глаза, восторгам предается. Так что я уж вас попрошу…

Желваков смутился.

— Николай Алексеевич, а сколько вам годков-то исполнилось?

Желваков был поражен этим вопросом. Он ожидал все что угодно, только не разговора о своем возрасте. Какое, собственно, дело этому человеку до того, что он молод. Да, ему едва исполнилось двадцать три года, но ведь и Халтурину только двадцать пять лет, хотя выглядит он сорокалетним. Заметив, что Желваков как будто обиделся, Халтурин улыбнулся тепло и приветливо.

— Мы с вами, Степан Николаевич, почти однолетки, да и родились по соседству, ведь я вятский. И вы, как я слыхал, тоже из тех мест. — Халтурин даже привстал. Он не забыл Вятки, скучал и беспокоился о родных, оставшихся там, и был бесконечно рад встретить земляка.

— Постойте, постойте, Николай Алексеевич, уж не вашего ли батюшку я знавал? Когда земличку, мне в наследство доставшуюся, братьям передавал-то, с ним дело имели, звать-то его не Алексеем Ивановичем, землемером он был?

— Он, Степан Николаевич. — Желваков был взволнован. Как-никак, а с земляком спокойнее идти «на дело», да и Халтурин сразу стал ему близким, почти родным человеком — ведь свой, вятский.

В это время Клименко перебил их и едва заметно кивнул головой в сторону центральной аллеи. По аллее, в сопровождении двух телохранителей, шел генерал Стрельников.

— Ну, Николай Алексеевич, вот вы в первый же денек и познакомились с живодером, смотрите хорошенько, каков он.

Стрельников пересек бульвар и направился в казарму № 5, где он проводил допросы арестованных.

Проводив его взглядом, Желваков обернулся к Халтурину.

— Давайте поговорим о деле.

— Не стоит толковать об этом здесь, на бульваре, кругом соглядатаи шныряют.

Халтурин был спокоен, он уже много раз встречал генерала, хорошо знал, что участь его решена, и теперь не хотел торопиться, чтобы впопыхах не испортить начатого предприятия.

На следующий день Желваков поселился в Крымской гостинице, где обычно останавливался Стрельников во время своих наездов в Одессу. Живя по соседству с прокурором, Желваков мог свободно наблюдать за ним, выяснить часы ухода и прихода, маршрут движения по улицам, привычки генерала.

Стрельников явно догадывался о том, что его жизнь в опасности. И, даже не замечая за собой слежки, генерал понимал, что народовольцы не простят ему казней своих товарищей, поэтому он всегда был настороже. Его редко можно было видеть на улицах города и то только в сопровождении своры телохранителей. Желваков уже было решил, что придется покончить с прокурором где-либо в коридоре гостиницы, а ведь это означало почти верную смерть для тех, кто совершит покушение: из гостиницы им не убежать. Но Халтурин, тоже наблюдавший за прокурором, заметил его пристрастие к французской кухне. Ежедневно, этак часа в четыре дня, Стрельников откладывал свои дела и спешил на Приморский бульвар, где по соседству примостился французский ресторан.

Кто из коренных одесситов не знал этого заведения мосье Желони? Ведь недаром же Одессу называли «маленьким Парижем на юге России». Да, одесситы любят и могут оценить по достоинству и острое словцо и тонкую французскую кухню, а посему французский ресторан слыл местом, где рождаются последние моды, пикантные анекдоты и самые невероятные кулинарные рецепты.

Не всякий мог проникнуть в это фешенебельное заведение, но, конечно, перед прокурором с чрезвычайными полномочиями двери были открыты всюду. Мосье Желони тяжело вздыхал всякий раз, как только массивная генеральская туша появлялась в гардеробе его ресторации. Еще бы не вздыхать, посмотрите на зал, он почти пустует от четырех до пяти часов пополудни. Ведь это убыток, да еще какой. А почему? Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться: никто не намерен лишний раз попадаться на глаза Стрельникову. Этак можно и совсем испортить репутацию заведения, потерять клиентов. Но тяжелый вздох хозяина прикрыт самой радушной улыбкой: «Пожалуйте, дорогой гость, сегодня специально для вас приготовили барашка с трюфелями. Хи, хи, хи!.. Да, да… русское блюдо с французской приправой!»

После сытного обеда, если позволяла погода, генерал часок проводил на воздухе. Обычно он сидел на Приморском бульваре с сигарой, полусонно прикрыв глаза. Телохранители роились по соседству.

— Нужно стрелять на бульваре, — заявил Халтурин Желвакову. — От преследователей уйдем на пролетке. Думаю, что не промахнусь.

Эти слова страшно взволновали Николая Алексеевича.

— Ну, нет уж, Степан Николаевич, стрелять-то буду я, а не вы! — Халтурин задумчиво поглядел на Желвакова, потом взял его под локоть и бережно посадил на скамейку. Они были одни в сумраке аллеи.

— Эх, Николай, Николай! И зачем ты в это дело ввязался? Ведь тебе еще жить да жить, для народа нашего жизнь беречь, ему и служить вечно. А ну как поймают? Ведь повесят. Я-то свое отжил, сам знаешь, ну, днем раньше, неделей позже, а не миновать мне вскоре кладбища. Тебе же рано туда. Меня повесят, никто о Халтурине худого слова не скажет, — сделал, что мог, и жизнь положил не зазря. А тебя дела ждут. Думается мне, что надобно тебе револьверы и бомбы оставить, к рабочему люду присмотреться, сродниться с ним, о его нуждах и правах ежечасно печься. В рабочем — сила, без него революции не будет.

Желваков не сдавался, ведь недаром же сам Желябов выделял его среди молодых членов партии и берег, предсказывая ему судьбу необыкновенную, готовя его к свершениям исключительным. А потом он ведь поклялся в тот страшный день казни отомстить за Желябова, Перовскую, Кибальчича, отомстить так, чтобы быть достойным своих погибших друзей. Таких, как Желваков, Герцен называл античными героями; Пусть он умрет, но гибелью своей повергнет в трепет царских палачей и миропомазанных деспотов.

Незаметно и Желваков стал называть Степана на «ты». Волнуясь, смешно размахивая руками, он доказывал Халтурину, что не может уступить ему свой жребий.

— Нет, ты меня не уговаривай, я сюда ехал как на праздник, на свадьбу или крестины какие. Меня повесят — партия ущерба не потерпит, а ты член Исполнительного комитета. Одно твое имя заставляет дрожать царей и вселяет надежду в сердца простолюдинов. Ведь ты и сам говоришь, что болен, значит рука может дрогнуть, да и бежать потом не хватит сил у тебя, а глянь-ка на меня — ведь не на всякой лошади догонишь.

Долго они спорили, отстаивая каждый для себя право на виселицу, но так и разошлись по домам неубежденные.

Проходили дни, Стрельников оставался в Одессе, подготавливая новый процесс. Собственно, готовился не один, а сразу два процесса и оба грандиозные. Только один намечался в Одессе, другой в Киеве. Оба эти процесса должны были перекликаться с судилищем, которое подготавливалось в столице. Стрельников по целым дням, а иной раз и ночами, просиживал в казарме № 5. Ее переоборудовали, причем средний этаж трехэтажного дома был превращен в специальные камеры с особым режимом, в них прокурор держал арестованных до тех пор, пока они ему нужны были для допросов и пыток, затем их переводили в городскую тюрьму. Стрельников никого не посвящал в материалы предварительного следствия. Наряду с подлинными революционерами, такими, как П. Надин, Михаил Дрей, Моисей Попов, Матвеевич, к процессу привлекли и уголовников, которых Стрельников хотел выдать за народовольцев. Свидетельские показания «деятельности» этих людей прокурор ловко подтасовывал. Халтурин, однажды зайдя на квартиру к знакомому рабочему из склада Карантинного порта, стал невольным слушателем рассказа о деяниях Стрельникова. Рассказывала соседка, женщина старая, почти неграмотная, живущая сдачей внаем своей комнаты.

Стрельников вызвал ее на допрос, чтобы она подтвердила, что ее квартирант, человек без определенных занятий, проводил на квартире сходки и говорил «возмутительные» речи.

— Ничего это я и не поняла, — говорила старушка, — что генералу от меня надобно. У жильца моего кажную субботу собирались товарищи. Шумели, галдели, а о чем — не знаю. А генерал записал что-то, пока я рассказывала, затем велел мне подписать, ну, я и подписала, благо умею имя-то свое и фамилию выводить. А вчерась опять меня в тую казарму приводят к самому. Он и спрашивает: «Значит, вы на суде подтвердите, что у вашего жильца происходили сходки?» Ну, я, известно, поддакиваю, опять говорю, что кажную субботу приходили. А генерал меня и спрашивает: «Не можете, говорит, припомнить что-либо из слышанного? Хоть какие слова?» Я и отвечаю, что могу, конечно, а как же ж мне не мочь, коли и по сию пору помню до одного словечка срамоту богохульника из ихней компании. Собрались у жильца это человек пять народу. Поставила я им самовар. Принесла колбасы, полдюжины пива. Вот жилец и говорит мне: «Выпей, Митриевна, стаканчик пива с нами». — «Что ты, прости господи! — говорю я. — Никогда смолоду не пивала я этого зелья…» А один из гостей засмеялся да и говорит: «Эх, Митриевна, напрасно бережешь себя, все равно в рай не попадешь. Апостолы Петр и Павел давно ключи от рая пропили…» Да как загогочут все, что твои стоялые жеребцы. Я только перекрестилась, затем плюнула на ахальников и ушла к себе. Известное дело — шантрапа, налакались пива и бога не боятся.

Халтурин тогда не мог удержаться от смеха, и Митриевна с укоризной поглядывала на Степана. Но через несколько дней Фигнер через одного адвоката узнала, что «богохульнику» этому инкриминируется преступная революционная деятельность, направленная на разрушение существующего государственного строя, а на квартире у него якобы происходили тайные собрания террористов. Тут уже не до смеха стало. Со Стрельниковым нужно было как можно скорее кончать. Спор с Желваковым разрешился неожиданно и при этом в пользу Николая. Оказалось, что Желваков никогда не управлял лошадьми, да и к роли кучера он по своей внешности мало подходил, а лошадью и пролеткой воспользоваться было совершенно необходимо. Желваков торжествовал.

Покупка лошади и дрожек очень беспокоила Халтурина. Еще бы! Как объяснить своему хозяину по квартире Барбашеву такое приобретение? Вряд ли он поверит, что Степан собирается сделаться извозчиком. Выручил Клименко. Он поменялся с Халтуриным квартирами, предоставив Степану свой номер в Крымской гостинице, а сам переехал к Барбашеву. После побега из сибирской каторги, куда Клименко попал по приговору Киевского военно-окружного суда в 1881 году, он начал отпускать бороду. Она его очень старила, фигура у Михаила Филимоновича была малоприметная, под стать заштатному «ваньке».

Барбашев не только не удивился, когда Клименко поделился с ним своим намерением купить дрожки и лошадь, но даже посоветовал дрожек не покупать, а нанять, лошадь же он обещал подыскать подходящую и недорого. Халтурин был доволен, оставалось только решить вопрос, где держать экипаж. Желваков предложил купить лошадь накануне покушения, тогда отпадала надобность в сарае. На этом и порешили.

17 марта Халтурин зашел к Клименко. Тот встретил его словами:

— Пошли покупать лошадь. Барбашев уже сторговал у какого-то крестьянина Силантьева.

— Да я с собой мало денег захватил.

— Ничего, я добавлю, потом разочтемся.

Как раз сегодня утром Халтурин нанял за 1 рубль 50 копеек биржевые дрожки у легкового извозчика Баранова, покупка лошади была бы сейчас кстати. Бар-башев уже дожидался Клименко в конторе лошадиного барышника Спиро. Увидев Халтурина, он не удивился, зная о том, что это знакомый Клименко, и решил, что тот пригласил его присутствовать при покупке. Лошадь сторговали быстро, хотя и дороговато — за 215 рублей. У Халтурина оказалось с собой только 115, 100 рублей добавил Клименко. Теперь уже нельзя было откладывать покушение. Барышник согласился, чтобы лошадь у него забрали назавтра, дрожки также дожидались завтрашнего дня в сарае извозчика на Молдаванке.

Вечером 17 марта собрались у Желвакова. Собственно, все детали покушения были разработаны раньше, и теперь заговорщики просто сидели у открытого окна и молча смотрели на оживленную суетню улиц, затихающий порт, темнеющее море. Солнце садилось в тучу, красные отблески вечерней зари предвещали ветер и прохладу, на море собирался шторм. Говорить не хотелось, так же молча разошлись.

Утром 18 марта Клименко разбудил Халтурина. Когда Степан оделся и зашел к Желвакову, то в первый момент он не узнал Николая. За столом, аппетитно похрустывая коркой свежей булки, сидел щеголь-студент. Мундир без единой складки обрисовывал его стройную фигуру, на столе лежала свежая пара перчаток, на стуле валялась фуражка.

— Хорош! — Халтурин откровенно любовался Николаем, оглядывая его со всех сторон.

— А что, разве есть что-либо подозрительное в моем костюме?

— Нет, нет, ты под стать тем франтам, которые во французской ресторации папашины деньжонки прокучивают.

Как трудно было в этот день дождаться пяти часов! Халтурин и Клименко не спеша запрягли лошадь в дрожки и поехали за город. Ни тот, ни другой не умели порядком обращаться с ними. С утра погода хмурилась, но в середине дня ветер утих, тучи уползли за море, потеплело. Улицы наполнились одесскими обывателями.

К пяти часам вечера Халтурин, успевший переодеться извозчиком, поехал на условленное место встречи с Желваковым, Клименко пешком отправился к французскому ресторану.

* * *

Мосье Желони был весел. Казалось, что весна, прогнавшая сегодня тучи, и трепетные отблески вечернего солнца предвещали новый успех его заведению. Желони был суеверен, но разве не все приметы указывали на расположение к нему богов Фортуны? Да и как не радоваться, ведь минуло пять часов вечера, Стрельников еще сидит за обеденным столом, доедая десерт, а зал ресторации полон, одесситы весело смеются, официанты уже начинают сбиваться с ног. Нет, положительно, ему везет даже в этот мрачный год.

Стрельников расплатился и, тяжело отдуваясь, встал из-за стола. На мгновение в зале воцарилась тишина. Обедающие проводили прокурора тяжелыми, настороженными взглядами. Как только за Стрельниковым закрылась дверь, в зале вновь началось веселье.

Угасающий день был действительно хорош. Даже Стрельников, равнодушный к щедротам природы, изобразил на своем заплывшем жиром лице некое подобие улыбки и поспешил на бульвар, чтобы выкурить послеобеденную сигару.

Приморский бульвар пестрел толпой гуляющих. На центральной аллее было тесно, все скамейки оказались заняты. Весело бегали дети, радуясь теплу, няни переглядывались с молоденькими купчиками, бродившими стаями, степенно проплывали городские матроны с собачками, шагали местные франты в нелепых цилиндрах, помахивая тросточками. Стрельников не любил толпы. Немного пройдя по центральной аллее, он свернул на боковую дорожку и уселся на скамейку. Внизу виднелось море. Неподалеку бульвар кончался, выходя на Биржевую площадь к дворцу генерал-губернатора. Напротив Стрельникова примостился его охранник Смирнов в штатском. Не успел генерал раскурить сигару, как к нему на скамейку подсел молодой человек в студенческой тужурке. Стрельников поморщился, его телохранитель насторожился, но генерал сделал ему знак, и тот успокоился. Стрельников знал этого студента. Правда, он так и не мог запомнить его настоящей фамилии, дело в том, что в Новороссийском университете он фигурировал то как казеннокоштный студент Энгельгард, то как вольнослушатель под другой фамилией. Но Стрельников чутьем прокурора уловил и в этой подозрительной личности задатки провокатора и до поры до времени не трогал его, чтобы потом схватить, прижать к стене несуществующими уликами и сделать из него «подметку». Генерал поднялся и пересел на соседнюю лавочку.

Желваков незамеченным появился на бульваре и зашел сзади скамейки, на которую уселся Стрельников. Николай Алексеевич медлил, дожидаясь, когда в аллее останется только Стрельников со своим охранником. Проходили минуты, Стрельников уже докуривал сигару, Энгельгард углубился в чтение книги, телохранитель вполоборота разглядывал гуляющих по центральной дорожке сквера. Резко один за другим прозвучали три выстрела. Голова Стрельникова упала на правый бок, тело грузно откинулось на спинку скамейки.

В первую минуту все растерялись, охранник вскочил, дико озираясь вокруг, Энгельгард от неожиданности уронил книгу, из центральной аллеи хлынул народ. Какая-то дама подбежала к Стрельникову, приложила к ране на его голове свой платок и закричала во весь голос, чтобы принесли скорее воды. Только тогда все поняли, что стреляли в генерала. Стали искать убийцу.

Желваков же, перепрыгнув через невысокую изгородь бульвара, бросился вниз по склону горы через маленький садик, затем спустился по крутому обрыву мимо угольного склада Шполянского, стремясь скорее попасть на Гаванную улицу, к станции городской железной дороги Карантин, где его дожидался на дрожках Халтурин.

Охранник первым заметил убегающего Желвакова и с криком: «Ловите!.. Держите!.. Убили среди бела дня!..» — бросился в погоню. Толпа подхватила вопли охранника. Крики всполошили рабочих угольного склада. Рабочий Лобзин, или, как его прозвали уличные босяки, «Монах», и отставной солдат Некрасов, работавший на складе сторожем, также кинулись за Желваковым. Николай недаром говорил Халтурину, что бегает прекрасно: погоня отставала.

Халтурин, с волнением наблюдавший за погоней, вдруг заметил, что у конца узкого спуска на Гаванную улицу собрался народ, привлеченный сюда криками и выстрелами. Им не трудно было обнаружить, что бегущий направляет свой бег прямо к дрожкам, запряженным белой лошадью. Многие бросились к концу спуска, чтобы в узком месте задержать беглеца, другие окружили пролетку Халтурина, еще не подозревая в нем участника покушения.

Желваков заметно устал, но, увидев, что дорогу к Халтурину прикрыла новая группа людей, Николай сделал последнее усилие; бросив револьвер, в котором все патроны уже были расстреляны, он выхватил из кармана новый и начал стрелять, ранив несколько человек. В это время его настигли преследователи, бежавшие за ним с бульвара. Выхода не было, обернувшись к ним лицом, Желваков в упор выстрелил в «Монаха» и Некрасова, подоспевших первыми, оба они были ранены и отскочили. Но барабан второго револьвера теперь также был пуст. Желваков не сдавался: в запасе имелся кинжал.

Халтурин не мог больше ждать, Николаю одному не отбиться, и Степан соскочил с козел, но зацепился за колесо и упал. Быстро поднявшись, Халтурин вскинул револьвер и побежал, стреляя на ходу. Только теперь люди, находившиеся вблизи дрожек, поняли, что Халтурин не просто извозчик, наблюдавший за происшествием, а соучастник. За Степаном побежал околоточный надзиратель Гаврилов, коллежский секретарь Игнатович и двое рабочих. Желваков отбивался кинжалом. Халтурину было трудно бежать, он задыхался, и его быстро настигли. Два выстрела — дорога снова свободна, но в этот момент здоровенный приказчик подставил Халтурину ножку. Степан опять упал, на него навалились.

— Оставьте! Я социалист! Я за вас… — прохрипел Халтурин.

— Чтоб ты так жил, как ты за нас! — заорал приказчик. К нему на помощь подскочили раненый Некрасов, Игнатович, полиция. Халтурина схватили, связали. Желваков тоже уже лежал скрученный на земле.

Между тем на бульваре царило смятение, прибыл генерал-губернатор Гурко, он так был растерян, что смог только отдать распоряжение, чтобы тело Стрельникова перенесли в Петербургскую гостиницу.

Между тем по городу с невероятной быстротой распространялись противоречивые слухи, догоняя и взаимно исключая друг друга: «На бульваре убили губернатора…», «Нет, нет, не губернатора, а градоначальника, похитили 1 000 рублей и скрылись», «Какое там скрылись, поймали голубчиков, намяли им бока да в кутузку отправили». Наконец имя Стрельникова вытеснило все остальные имена и звания, ночью вся Одесса знала, что убийство было политическое. Страх обывателей, негодование чиновников сменились затаенной радостью. Рабочая окраина и ликовала и хмурилась — ведь кто же знал, что те «добры молодцы» самого прокурора ненавистного прихлопнули, знали б ребята с угольного склада, то не только б не словили, а удрать помогли. Коллежский секретарь Игнатович ночью заболел, у него начался сильный приступ нервной лихорадки. Сдирая с себя одеяло, он вскакивал с постели, рвал волосы и чуть не кричал в горячечном бреду: «Подлец!.. Мерзавец!.. Иуда!.. Кого словил, кого загубил, героя, избавителя, пес шелудивый…» Хозяева квартиры связали чиновника, скоро он затих.

Но Одесса не спала в эту ночь. В окнах горел свет, хотя улицы были пустынны. Генерал-губернатор Гурко не на шутку встревожился, а ну, как взбунтуется чернь да попытается отбить арестованных, на всю Россию прославишься. Конная полиция, пешие патрули всю ночь дежурили на улицах. Здание полицейского управления, куда доставили террористов, было окружено двойным кордоном жандармов, к нему никого не допускали, гнали прочь с тротуара.

Допрос длился целую ночь. За столом, сменяя друг друга, сидели губернатор, полицмейстер, градоначальник, вызывались свидетели, участники поимки убийц. На столе перед судьями лежали 3 револьвера, 24 патрона к ним, 3 кинжала, склянка с ядом, 3 паспорта, черновик листовки, еще какая-то рукопись, 100 рублей одной бумажкой. Уже несколько часов следователи бились над тем, чтобы установить подлинные имена арестованных. По паспорту, отобранному у Халтурина, он значился мещанином Алексеем Добровидовым, но когда его спросили, он назвался Константином Ивановичем Степановым, что подтверждалось другим паспортом, также обнаруженным у Степана Николаевича. Желваков имел паспорт на имя дворянина Николая Сергеевича Косогорского. Следователи не верили ни паспортам, ни словам допрашиваемых, но все их попытки узнать правду ни к чему не привели.

Стали выпытывать, кто, зачем, почему направил их в Одессу убивать Стрельникова, откуда у них оружие, с кем связаны. Желваков и Халтурин молчали. Наконец Николай Алексеевич не выдержал и заявил, что он не будет отвечать на вопросы, пока ему не скажут, убит ли Стрельников. Узнав, что генерал мертв, Желваков засмеялся и ответил:

— Ну, тогда делайте со мной, что хотите.

Больше он не проронил ни слова. Халтурин всю вину взял на себя, стараясь выгородить товарища. Но и здесь, на судилище, находясь в лапах своих врагов, Степан остался верен себе, верен горячо любимым им рабочим России. Хотя убийство Стрельникова было задумано Исполнительным комитетом «Народной воли», Халтурин скрыл это и подчеркнул, что он приехал в Одессу для того, чтобы вести работу среди местных пролетариев. Стрельников мешал этой работе, и он решил его убить. Пусть эти царские холопы боятся русского рабочего, пусть знают, какая сила таится в нем. Представляя убийство Стрельникова в таком свете, Халтурин как бы подчеркивал значение прежде всего политической борьбы пролетариата, а не народовольцев.

Черновик прокламации, обращенной к рабочим Одессы с призывом возродить Южнороссийский союз рабочих, а также устав Одесской рабочей группы, отобранные у Халтурина при аресте, подтверждали правоту его слов.

Предварительное следствие закончилось глубокой ночью и безрезультатно к великой досаде и негодованию следователей. Халтурина и Желвакова под усиленным конвоем перевезли в одесский тюремный замок, разместив в разных камерах подвального этажа.

На следующий день утром вся тюрьма уже знала об убийстве Стрельникова. Заключенные ликовали, да и надзиратели были явно довольны, но день 19 марта был для них суматошный. Хлопали железные двери камер, по одному, по двое выводили заключенных и сопровождали их в помещение тюремной канцелярии, где на лавке, крепко скрученные веревками, сидели убийцы прокурора. Генерал Гурко, отдавший распоряжение показать террористов заключенным, надеялся при помощи узников узнать подлинные фамилии этих людей. Но губернатор ошибся, среди заключенных многие знали Халтурина, ведь он и раньше бывал в Одессе, поддерживая связи как с политическими, так и с рабочими особенно. Но арестанты молчали. Гурко был взбешен. Еще ночью губернатор сообщил в Петербург и Гатчину об убийстве, утром от царя пришла телеграмма: «Повесить в 24 часа безо всяких отговорок». Хорошо сказать — «повесить», а кого вешать, ведь нужно выпытать у них все, а для этого необходимо прежде всего узнать подлинные имена преступников. Но, с другой стороны, Гурко был доволен, — если он и не узнает имен, то все равно повесит «безо всяких отговорок» и проволочек, а то, не приведи господь, взбунтуется одесская «чернь».

Нет, не спокойно, не спокойно в подвластном городе и на сердце верного царского холопа. Целый день губернатор совещался с доверенными чиновниками, но что поделаешь, убийц нужно было судить и повесить только по приговору суда хотя приговор уже начертан заранее монаршей рукой. Опять затруднение для губернатора. И кто только придумал эти судилища? Чего доброго, придется и присяжных приглашать, да как тут не вспомнить милое, доброе старое время благословенной памяти императора Николая Павловича, вот когда судили! К вечеру Гурко успокоился, он вспомнил, что после покушения Веры Засулич на генерала Трепова последовало распоряжение не допускать присяжных заседателей на процессы политические. А как быть с защитой? Нет, положительно покойный генерал был отвратительный человек, даже после своей смерти он доставляет столько хлопот и тревог губернатору.

В ночь с 20 на 21 марта состоялся скорый суд. Пренебрегая процедурой судопроизводства, Гурко позаботился, чтобы о месте заседания суда никто не знал, никакой защиты и, конечно, никаких свидетелей, только губернатор, полицмейстер, градоначальник, судья и прокурор.

И на суде обвиняемые молчали, отказываясь отвечать на вопросы. Да и какой это суд? Халтурин заявил протест и не признал предъявленного обвинения. Нет, виноват Стрельников, мешавший делу объединения одесских рабочих, больше Халтурин не скажет ничего. Да и перед кем говорить? Разве трибуну этого суда можно использовать так, чтобы твои слова и после смерти твоей будоражили и воспламеняли умы тысяч людей? Желваков, молча выслушав приговор, в последнем слове гордо и убежденно заявил: «Меня повесят, но найдутся другие, всех вам не перевешать. От ожидающего вас конца ничто не спасет вас».

Как ни хоронились палачи, но 21-го приговор суда стал известен Одессе. Город бурлил: то там, то здесь собирались группы рабочих, о чем-то шептались, на угольном складе Шпольского избили одного рабочего, принимавшего участие в поимке убийц Стрельникова, но, что примечательно, рабочий этот не жаловался, наоборот, от стал кланяться и благодарить мир за науку.

Как будто все сговорились против губернатора, Гурко совсем вышел из себя — оказывается, за день до покушения тюремный палач Фролов уехал в деревню к родственникам, а пока за ним съездят, пройдет еще день-два, а за это время кто знает, что может произойти в городе. Скорей, скорей кончать. Коменданту тюрьмы было приказано найти среди уголовников отпетого негодяя и за известное вознаграждение заставить его стать палачом.

День клонился к вечеру, а измученный комендант еще не нашел палача. Нужно было видеть хмурые лица уголовников, когда комендант «беседовал» с ними. Не одну человеческую жизнь загубили некоторые из них под покровом темной ночи, но никто не хотел поднимать руку на людей, которые убили этого подлеца Стрельникова, нет, комендант их не заставит. В камерах уголовных стоял гвалт.

— Да не сойти мне с этого места, подохнуть мне совсем, если я их хоть столько трону! — кричал Иван Божий, босяк-золоторотец с Молдаванки, ему вторили другие.

— Скорее всех генералов передушу, чем их мизинцем трону, — заявил коменданту отпетый бродяга, убийца, еще недавно наводивший страх на всю Одессу.

Наконец коменданту повезло, он нашел конокрада-рецидивиста, который согласился стать палачом, если ему уменьшат срок каторги. Комендант до того измучился, что готов был обещать этому вору полную амнистию, лишь бы он сделал свое дело. Но оказалось, что конокрад не умеет вешать. Комендант успокоил его, заверив, что тюремный врач Розен подучит. После этого конокрад для храбрости и с благословения коменданта напился.

Настала ночь, измученные допросами и пыткой Халтурин и Желваков уснули, но Гурко не спал, он даже похудел за эти три дня. Опять его донимали формальности. Ну и времена, человека без них повесить нельзя! А формальности требовали, чтобы при казни присутствовали представители общества, будто без них казнь может считаться недействительной. Гурко вызвал к себе городского главу Маразли и приказал ему подобрать двух-трех благонадежных гласных городской думы, собрать их к себе в 5 часов утра и доставить в тюрьму, от прессы же пригласить редактора «Новороссийского телеграфа» Озмидова.

В 5 часов утра 22 марта 1882 года во дворе тюремного замка уже высился эшафот, окруженный кордоном солдат. У его подножия стояли Гурко, полицмейстер, священник. «Представители общества» пугливо жались в тени тюремной стены.

Вывели осужденных. Желваков, окинув взглядом виселицу, сосчитал ступени эшафота, потом быстро поцеловал Халтурина и твердой походкой взошел на помост.