Глава XV Последнее десятилетие
Глава XV
Последнее десятилетие
«За истекшие 50 лет мы виднм необыкновенный рост и развитие медицины, но гигантская фигура С. П. Боткина стоит, как светоч, на пороге этого нового движения».
М. П. Кончаловский
Никто из русских и западноевропейских терапевтов — современников Боткина не создал такую блестящую научную школу, как он.
Белоголовый в своих воспоминаниях пишет: «Если студенты считали за особенное счастье быть слушателями Боткина и гордились своим учителем, то еще более них был счастлив он сам, когда ему удавалось подметить среди них способного юношу, в которого он стремился полнее перелить свои научные заветы и в котором надеялся оставить себе достойного, любящего свое дело, преемника. Таких молодых людей он немедленно приближал к себе, помогал им словом и делом и возбуждал к деятельности, увлекая собственным примером. Несмотря на неизбежные и нередкие разочарования, он не изменил этой живой потребности близкого общения с наиболее талантливыми и трудолюбивыми учениками до последнего времени, отличая их при постоянной смене своих ассистентов, открывал им доступ в свой дом и ко многим привязывался с чисто родительской нежностью».
Окончив курс, бывшие ученики продолжали работу под руководством Боткина. Ближе других с ним были связаны Н. И. Соколов — главный врач Александровской барачной больницы, Н. П. Симановский, ведший кафедру горловых болезней, В. М. Бородулин, заведовавший в клинике женским отделением и работающий ассистентом Сергея Петровича при домашнем его приеме; Бородулин был женат на дочери Сергея Петровича.
Ученики С. П. Боткина заняли профессорские кафедры а Медико-хирургической академии и ряде институтов в Петербурге, а также В Казанском, Варшавском, Харьковском и Киевском институтах. Двадцать из них получили терапевтические кафедры, остальные — кафедры по различным специальностям. Знания Боткина были так широки и разнообразны, что он умел пробудить интерес не только к вопросам терапии, но и к другим. Вот почему из «боткинской школы» вышли такие блестящие специалисты, как Н. П, Симановский и Д. И. Кошлаков, создатели кафедры и клиники уха, горла и носа, Т. Н. Павлов — крупнейший венеролог и дерматолог, выдающийся патолог С. М. Лукьянов и другие.
Историки медицины отмечают, что Боткин первым в России создал научную школу клинической медицины. Предшественники Боткина — великие медики первой половины XIX века Мудров, Дядьковский, Чаруковский, Соколовский и другие — сделали много для развития медицины, но все они были одиночками, ни один из них не смог сплотить вокруг себя группы последователей. «Только Боткину, — пишет его биограф Фарбер, — удалось, говоря языком Тимирязева, вдвинуть русскую медицинскую науку в общеевропейскую семью, удалось потому, что он создал единую научную клиническую школу, самую многочисленную как в России, так и в Европе».
Школа — бессмертие ученого. Как и научные труды, она след, оставленный им в науке. Руководитель школы должен не только иметь ясную собственную дорогу в науке, оригинальность и глубину мышления, но и обладать той широтой натуры, которая, щедро одаряя учеников идеями, в то же время помогает увидеть в каждом из них то самобытное, что сделает его также творцом в науке.
Последние годы Боткин не выезжал за границу. Лето семья проводила в Финляндии. Сергей Петрович косил траву, ухаживал за деревьями и цветами.
Белоголовый писал в своих воспоминаниях; «В домашней семейной обстановке… он был весь нараспашку, с его нежно любящим сердцем, с его неиссякаемым добродушием и незлобивым юмором, и, окруженный своими 12 детьми в возрасте от 30 лет до одногодовалого ребенка, представляется истинным библейским патриархом, дети его обожали, несмотря на то, что он умел поддерживать в семье большую дисциплину и слепое повиновение себе…»
Летом 1886 года в семье Боткина случилось несчастье: умер пятилетний сын Олег. Это был первый сын от второго брака. Смерть сына Боткин перенес очень тяжело. Он писал Белоголовому: «…мы с женой чуяли беду; не высказывая друг другу своих опасений, мы все более и более привязывались к этому гостю между нами. Постоянное чувство страха за его жизнь было так сильно, что я не мог встретить ни одного гроба ребенка, чтобы не вспомнить о Ляле; в прогулках при виде ямы или колодца первой моей мыслью было, где Ляля, как бы он не попал в колодец, и т. п. Всю зиму он провел в нашей спальне и при первом его движении ночью то я, то мать были около него — и сколько любви, сколько сердца давал он нам за это внимание! Сколько нежных, милых слов умел он сказать мне и маме, сколько теплоты умел выразить в течение своей короткой жизни! И от всего этого остались одни только воспоминания!»
В письме Сергей Петрович не рассказывает, что под влиянием этого потрясения у него повторился приступ грудной жабы. Заботясь о жене, которая тяжело переносила их общую потерю, он скрыл от домашних приступ. Через несколько дней началось сильнейшее удушье. А с ним тоска, страх смерти, обрывочные мысли о детях, о незаконченных работах… Воздуху все меньше, и грудные боли все нестерпимее. Стало отдавать в лопатку, тянуть ногу, нестерпимо заболела рука. Самое трудное — отсутствие дыхания, темнело в глазах, выступал пот. Казалось, приближается смерть.
Приступ Сергея Петровича напугал всех и привел в отчаяние Екатерину Алексеевну. Из Петербурга вызвали Сиротинина и Бородулина. Они предписали профессору полный покой, но Сергей Петрович возразил, что у него был просто очередный приступ колик печени, а протек так бурно вследствие нервного потрясения. Он говорил с не свойственным ему раньше раздражением, напомнив, что он все же клиницист старше их годами и опытом.
Сергей Петрович, конечно, понял, что у него был приступ грудной жабы, но он старался себя и других уверить, что его заболевание — просто печеночные колики. В откровенном разговоре со своим другом Белоголовым он как-то сказал: «Ведь это моя единственная зацепка; если у меня самостоятельная болезнь сердца, то ведь я пропал…»
«Когда Боткины переселились в Петербург, — вспоминает Белоголовый, — знакомые, не видавшие его с весны, были поражены происшедшей с ним переменой: он сильно поседел и постарел, и душевное, глубоко затаенное горе, несмотря на самообладание и желание казаться покойным, беспрестанно выдавало себя то дрогнувшим в разговоре голосом, то временным выражением тяжелой тоски на лице; в семье стали замечать некоторую раздражительность, не свойственную его обыкновенно ровному, миролюбивому характеру».
Наступала пора начинать работу в академии. Первый раз Боткин со страхом думал о лекциях, он боялся приступов удушья во время занятий. Ему стало трудно громко говорить, появилась одышка, но Боткин продолжал ходить в аудиторию, в клинику и понемногу втянулся в работу.
В день 1 марта, годовщину смерти Александра II, ежегодно служили панихиду по «в бозе почившему помазаннику божьему». Император Александр III и его семья выезжали в Исаакиевский собор, где высшим духовенством совершалось траурное богослужение. Придворные, крупные государственные чиновники и военные по обязанности присутствовали на панихиде. Досадуя на потерю временя, в этот день у Исаакия бывал и лейб-медик С. П. Боткин.
1 марта 1887 года Сергей Петрович выехал в собор, в притворе и на паперти толпилась петербургская знать. Все были в недоумении: почему государь не прибыл? Разнесся слух: на Невском арестовали двух студентов с бомбами…
4 марта в «Правительственном вестнике» было напечатано о неудавшейся попытке покушения на императора.
Вскоре стали известны имена заговорщиков. Следствие велось быстро. В этот раз не было обычной судебной волокиты. 19 апреля подсудимые были приговорены к смертной казни через повешение. 8 мая во дворе Шлиссельбургской тюрьмы состоялась казнь пяти участников заговора. Среди них был Александр Ульянов.
В день казни лейб-медику С. П. Боткину пришлось присутствовать в Зимнем дворце на благодарственном молебне по случаю чудесного спасения императора…
Сергей Петрович снова заболел. Его состояние ухудшилось, открылось кровохаркание. Он чувствовал непреодолимое желание хоть на время уехать. Друзья, видя его тяжелое состояние, помогли ему выехать во Францию.
Белоголовый уже несколько лет как покинул Россию. Он писал Сергею Петровичу: «Никогда темные силы русского царства не развивались так, как теперь… мертвее и мертвее делается русская земля; кругом царит ничтожество и пошлость… хочется убежать куда-нибудь и подальше, видя, в какие дебри забирается русское царство… лучше чахнуть здесь, в условиях чужой вольной жизни, чем в подлейшей петербургской обстановке…»
В Париже Сергей Петрович немного оправился. Снова, как на службу, ежедневно отправлялся он в одну из больниц, посещал лекции, заседания различных медицинских обществ. Он перезнакомился со всеми специалистами по внутренним болезням и знаменитостями в области медицины. Особенно заинтересовала Боткина клиника Шарко. Он писал Белоголовому: «Лекции его оригинальны, в высшей степени поучительны, подбор случаев в клинике богатейший для изучения истерии и гипнотизма; это последнее дало мне возможность познакомиться с совершенно новым для меня миром явлений нервной системы». Боткин снова искал новые пути, новые методы. Встретился он с Пастером и много времени отдал ознакомлению с его институтом. В клиниках, лабораториях, на лекциях Боткин, как всегда, был пытливым, неутомимым учеником.
Он ни с кем не советовался о своей болезни, и никто не подозревал, что русский доктор нуждается во врачебной помощи. Нельзя было предположить тяжело больного в разговорчивом, любезном собеседнике. В суете между изучением клиник и утомительными обедами с вовсе не полезными изысканными блюдами и тонкими винами прошли три недели.
В Петербурге доктор Соколов, выслушивая сердце Сергея Петровича, нашел, что болезнь его сделала шаг вперед, и посоветовал своему учителю и пациенту сократить объем работы и отдохнуть. Но Боткин отклонил этот совет. Он хотел поскорее поделиться впечатлениями, которые вынес, познакомившись с клиниками и кафедрами Парижа. Начались его доклады в различных медицинских обществах. Сравнивая постановку преподавания во Франции и России, Боткин говорил: «…лаборатории в клиниках там далеко не так обширны, как можете встретить у нас, н поэтому почти недоступны студентам».
Боткин все же воспользовался плохим состоянием своего здоровья. Ссылаясь на него, он прекратил врачебную деятельность во дворце.
Летом 1888 года серьезно заболела одна из дочерей Боткиных. Страх за жизнь еще одного ребенка, лечение и уход за дочерью еще раз заставили Сергея Петровича пренебречь своим здоровьем и тяжело отозвались на его сердце.
Когда девочка окончательно поправилась, Сергей Петрович решил ехать лечиться за границу. Врач, знающий о влиянии климатических условий как лечебного фактора, стал искать место, где он смог бы избавиться от угнетающего его удушья. Он поехал в Константинополь, чтобы на Принцевых островах еще раз попробовать действие морских купаний. И в этот раз морские купания дали результаты. Приступы удушья стали реже и переносились легче. В бодром состоянии Сергей Петрович задержался в Константинополе. Его интересовали военно-медицинская школа, военные госпитали и больницы Константинополя.
Семестр 1888/89 года во возвращении Сергея Петровича в Петербург начался вполне благополучно. Боткин ничего не изменил в своей жизни; клиника, частная практика, работа е Барачной больнице, посещение других городских больниц и школ… Боткин был удовлетворен: «Мой учебный сезон я провел хорошо и, окончив его, даже не почувствовал усталости», — писал он 6 апреля 1889 года.
А между тем «зоркий и заботливый глаз его старшего сына — доктора… неоднократно подмечал, как в пылу увлечения преподаванием у отца делался припадок грудной жабы, как он бледнел, голос становился глуше и прерывистее от спазматического дыхания, рука беспрестанно вытирала выступавший на лбу крупными каплями пот, но мощная сила воли быстро покоряла эту слабость сердца, и голос лектора снова как ни в чем не бывало продолжал громко и уверенно развивать свою мысль перед слушателями», — вспоминал Белоголовый.
Несмотря на учащающиеся приступы грудной жабы, Сергей Петрович взялся еще за одну обширную научную работу.
В ведении комиссии общественного здравия были богадельни, дома призрения старости — эти забытые всеми богоугодные заведения. Одинокие старики и старухи, попадая, как тогда говорили, в казну, были отданы на милость таким же казнокрадам, какие встречались Боткину в военное время.
С переходом в ведение городской думы положение в богадельнях изменилось. Благодаря распорядительности Боткина в них были произведены реформы, похожие на те, которые произвел доктор Нечаев в Обуховской больнице: была отмыта вековечная грязь и улучшилось питание. По предложению Сергея Петровича десять врачей взяли на себя надзор за здоровьем призреваемых. 2600 стариков было подробным образом обследовано.
Помимо чисто терапевтических, возникла совершенно новая, неизученная проблема патологии и физиологии старости.
Эта проблема заинтересовала Боткина. И вот уже контора богадельни обратилась в аудитории, где профессор Боткин прочитывал интереснейшие лекции. Он по целым часам перед собравшимися врачами развивал свои взгляды на изменения, совершающиеся в старческом организме. Сергей Петрович говорил, что явления старости далеко не изучены, что имеющиеся об этим данные мало разработаны и ждут своего исследователя.
Обязательные ли спутники старости атеросклероз, эмфизема, дряхлость, плохой слух, зрение и др.? Нет. Сергей Петрович придерживался мнения, что это, по существу, признаки преждевременного, патологического старения, что это болезненные явления, с которыми можно и должно бороться. Сколько же должна продолжаться нормальная жизнь человеческого организма? Бюффон, французский естествоиспытатель XVIII века, считал, что возможная продолжительность жизни животного и человека в пять-семь раз превышает период его роста. У лошади, например, период росга заканчивается к пяти годам, продолжительность жизни 20–30 лет. Рост человека заканчивается к 21–25 годам, следовательно, нормальной продолжительностью его жизни должно быть 150 лет. Да, человек, несомненно, может прожить значительно дольше, необходимо детально, шаг за шагом исследовать механизмы старения, говорил Боткин; лишь поняв их смысл, можно попытаться как-то на них воздействовать, научиться управлять процессами изменения организма при старении. Так Сергей Петрович поднял вопрос о необходимости изучения процессов старения и сделал первые шаги на пути науки, которая только сейчас, почти через столетие, начинает серьезное свое развитие — геронтологии.
В этой работе проявилась еще раз с особенной наглядностью широта научного мировоззрения С. П. Боткина. Он стремился изучить процессы патологических и физиологических изменений в их динамике. Одновременно он изучал их в историческом развитии, в их общении с внешней средой.
Здоровье Боткина все ухудшалось. Боткины поселились в Бернском кантоне в Швейцарии, но сырая сентябрьская погода заставила их ехать дальше В Аркашоне Сергей Петрович не нашел тоже ожидаемого облегчения. Поехали в Ниццу, ко в Ницце ему стало еще хуже. Возобновились мучительные приступы удушья. Ночи он проводил в кресле, не решаясь лечь в постель. В то время, когда Боткин страдал от приступов грудной жабы, отель, где он остановился, осаждали больные, прося принять их. Пришлось объяснить всем, что доктор сам болен. Но в Ментоне, когда наступило временное облегчение. Сергей Петрович, не умея никому отказать, стал принимать пациентов и принимал их до 18 ноября.
28 ноября 1889 года за семейным обедом у Сергея Петровича во время кашля снова открылось кровохарканье. Это было следствием свежей закупорки легочных сосудов, вызванной ослаблением сердечной деятельности. С этого дня Боткин слег окончательно.
Спешно вызвали из Петербурга брата, Михаила Петровича. Приехали все сыновья Сергея Петровича и его дочь Анастасия с мужем, доктором Бородулиным. Привезли и старших девочек от второго брака. Около больного неотлучно находился и Николай Андреевич Белоголовый, живший в то время в Ментоне. Он пишет в своих «Воспоминаниях»: «Ухудшение шло так быстро, что даже задержать смертельный исход не представлялось никакой возможности, и он наступил 24 декабря [12. XII старого стиля] 1889 года в 12 с половиной часов дня… Смерть унесла с земли своего непримиримого врага».
Хоронили Боткина в Петербурге.
18(30) декабря 1889 года у Варшавского вокзала собралась толпа, встречавшая гроб с телом С. П. Боткина, хотя население столицы не было оповещено о прибытии праха в Петербург. «Многотысячная толпа терпеливо стояла, несмотря на отвратительную туманную погоду с мокрым тающим снегом, залеплявшим глаза, — вспоминает А, Погожев. — Гроб вынесли из вагона и так и понесли на руках. Процессия тянулась по пути следования к Новодевичьему монастырю, по Обводному каналу и Забалканскому проспекту на протяжении 4 верст».
Похороны состоялись на другой день. В это время в Петербурге проходил 8-й съезд русских натуралистов и врачей. Участников съезда не оповестили о похоронах Боткина. Известие пришло неожиданно, но большинство секций сразу прекратило работу и поспешило к Новодевичьему кладбищу.
Много было сказано прочувствованных речей на похоронах С. П. Боткина, но лучше всех, пожалуй, сказал художник И. И. Шишкин:
«Вот пришел поклониться праху богатыря и какого же чудес…[лакуна]»
Через три года после смерти С. П, Боткина Н, А. Белоголовый задает вопрос: «…Могла ли бы жизнь Боткина быть спасена, если бы он подверг себя своевременно целесообразному лечению?» — и сам отвечает на него: «Возможно, что если бы при первых проявлениях сердечного расстройства Боткин подчинился бы тому режиму, какой он непременно предписал бы всякому больному, обратившемуся к нему за помощью при подобных болезненных припадках, его жизнь могла быть продлена, но такой режим… Боткин решительно не в состоянии был бы вынести; для этого прежде всего потребовалась бы… полная перемена образа жизни, уклонение от всяких волнующих занятий, обречение себя на бездействие, — и Боткин был бы не Боткин, если бы он согласился на такие требования».
«…вспоминается мне, как в конце 1887 г., за два года до его смерти, я, исследовав его впервые в Париже, посоветовал оставить на год занятия и провести зиму в Ницце; он даже побледнел, замахал решительно руками и, задыхаясь от волнения, вскричал: „Ну как ты можешь подать мне такой совет? Да разве ты не понимаешь, что клиника все для меня и что без нее я жить не могу? Я тогда совсем пропащий человек“ и т, д., — и в его горячих, взволнованных словах слышалась такая искренность и непоколебимая убежденность фанатика, что оспаривать его не было никакой возможности»!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.