Глава VII Последнее десятилетие

Глава VII

Последнее десятилетие

"Бодрей же в путь!" Новый кризис. "Дух мой оживёт, и сила воздвигнется!" Последний год пребывания за границей. Возвращение на родину. В Одессе. В Москве. "Человек, который своим именем означил эпоху…". "С Гоголя водворился на России совершенно новый язык".

"Бодрей же в путь!"

Едва "Мёртвые души" вышли из печати и были распределены и подарены первые экземпляры, как Гоголь вновь покинул родину (за полемикой и толками вокруг новой книги писатель следил, находясь уже за границей).

Гоголь выехал из Петербурга 5 июня 1842 г. и направился в Германию. Почти полностью совпали даты и маршрут его нового и прежнего путешествий: шестилетием раньше, 6 июня, писатель тоже покидал северную столицу, везя с собой начальные рукописи первого тома "Мёртвых душ". Теперь он вёз материалы второго тома.

Начался последний период заграничной жизни Гоголя, охватывающий шесть лет — с июня 1842-го по апрель 1848 года. Гоголь — по-прежнему бессемейный странник, скиталец, одинокий "путник", нигде не задерживающийся более, чем на несколько месяцев.

Лето 1842 года он проводит в Германии: в Берлине, Гаштейне, Мюнхене, потом снова в Гаштейне.

В октябре вместе со своим другом, поэтом Н. М. Языковым, приезжает в Рим и поселяется в старой квартире на Страда Феличе. Здесь он прожил зиму, а в мае следующего года вновь едет в Германию — через северные итальянские города Флоренцию, Болонью, Модену, Мантую, Верону…

Конец лета проводит в Баден-Бадене, а осенью вместе с В. А. Жуковским живёт в Дюссельдорфе. Зиму 1843—44 годов коротает во Франции, в Ницце, проживая на квартире Виельгорских. Потом вновь следуют Франкфурт, Остенде, Париж. Трудно перечислить все места, где побывал кочующий писатель.

Дольше всего Гоголь прожил все-таки в Италии, вначале в Риме, а позднее, уже к концу пребывания за границей — в Неаполе.

Много сил и времени отняло у Гоголя его собрание сочинений. Подготовку издания он поручил перед отъездом из Петербурга Н. Я. Прокоповичу; но это не могло освободить писателя от напряжённой творческой работы. Листы с поправками и дополнениями к различным произведениям пересылались им Прокоповичу в Петербург.

Собрание сочинений было рассчитано на 4 тома и впервые столь полно представляло творчество писателя. Первый том целиком заняли "Вечера на хуторе близ Диканьки", второй — "Миргород". Третий том носил подзаголовок "Повести"; именно здесь, наряду с другими петербургскими повестями из "Арабесок", впервые увидела свет "Шинель" (вошли в этот том и опубликованные ранее в журналах повести "Коляска" и "Рим").

Но самым большим сюрпризом для читателей оказался четвёртый том. Здесь наряду с уже опубликованными ранее "Ревизором" и "Утром делового человека" впервые были напечатаны другие драматические произведения Гоголя: "Женитьба", "Игроки", "Тяжба", "Лакейская", "Отрывок", "Театральный разъезд после представления новой комедии".

"В изданном ныне собрании его сочинений целый том новых пьес, которые свидетельствуют, как этот великий талант расширяет перед собою круг литературной деятельности", — отмечал в своей рецензии на издание П. А. Плетнёв (рецензия опубликована в "Современнике").

Собрание сочинений Гоголя, помеченное 1842 годом, вышло в свет в начале следующего года и сразу же приковало к себе всеобщее внимание. Ещё в разгаре были толки, пробуждённые "Мёртвыми душами", как новые публикации дали дополнительную пищу для размышлений и позволили увидеть значение творчества писателя во всём объёме.

"Четыре тома сочинений Гоголя" "составляют в настоящую минуту гордость и честь русской литературы", — отмечал Белинский в "Отечественных записках".

Особенно большое значение критик придавал пьесе "Театральный разъезд…", поскольку в ней "содержится глубоко осознанная теория общественной комедии и удовлетворительные ответы на все вопросы, или, лучше сказать, на все нападки, возбуждённые "Ревизором" и другими произведениями автора". Белинский верно уловил, что "Театральный разъезд…" выполняет обобщающую роль, служит ответом писателя на вопросы, возникшие не только в связи с "Ревизором", но и с "другими произведениями" — с "Мёртвыми душами" прежде всего. Гоголь поэтому распорядился, чтобы пьеса заключала последний том и тем самым всё собрание сочинений. И, таким образом, последними словами, прозвучавшими со страниц этого издания, были слова "автора", обращённые к самому себе.

"Бодрей же в путь! И да не смутится душа от осуждений, но да примет благодарно указанья недостатков, не омрачась даже и тогда, если бы отказали ей в высоких движеньях и в святой любви к человечеству! Мир как водоворот: движутся в нём вечно мненья и толки, но всё перемалывает время. Как шелуха, слетают ложные и, как твёрдые зёрна, остаются недвижные истины. Что признавалось пустым, может явиться потом вооружённое строгим значеньем…"

Гоголь предрекал судьбу своей поэмы: те, кто считают её пустым фарсом, со временем признают её громадное значение.

Новый кризис

Друзья и знакомые видели теперь Гоголя большей частью сосредоточенным и замкнувшимся в себе.

В первые месяцы пребывания Гоголя в Риме в одном доме с ним на Страда Феличе жили Н.М.Языков и Ф. В. Чижов*, учёный, литератор, близкий к славянофильским кругам.

После работы Гоголь обычно спускался в квартиру Языкова, помещавшуюся этажом ниже. Сюда же, кроме Чижова, приходили и художники А. А Иванов, Ф. И. Иордан* и другие. Царило обыкновенное молчание — потому что молчал Гоголь и никто не решался нарушать тишину. Проведя таким образом час — другой, Гоголь под конец не мог удержаться от иронии. "Не пора ли нам, господа, окончить нашу шумную беседу?" — говорил он, приглашая всех разойтись по домам.

Гоголь по-прежнему любил бродить по римским улицам, по окрестностям; иногда один, иногда с кем-нибудь из русских художников. Шли обычно молча; неизвестно было, зачем Гоголю нужен был сопровождающий. "Бывало, отправится с кем-нибудь бродить по сожжённым лучами солнца полям обширной Римской Кампаньи*, пригласит своего спутника сесть вместе с ним на пожелтевшую от зноя траву, послушать пение птиц, и, просидев или пролежав таким образом несколько часов, тем же порядком отправляется домой, не говоря ни слова".

Но иногда на Гоголя нападали неудержимые приступы весёлости и он неузнаваемо преображался. "В эти редкие минуты он болтал без умолку, острота следовала за остротою, и весёлый смех его слушателей не умолкал ни на минуту".

Не все окружавшие Гоголя знали, что его настроение ближайшим образом зависело от того, как продвигалась работа над вторым томом. Процесс этот был сложный, мучительный. На каждом шагу Гоголя подстерегали трудности; написанное казалось ему бледным, несовершенным, и вдохновение покидало художника.

Но Гоголю было свойственно заставлять себя работать и тогда, когда не писалось. "Пока не сделаешь дурно, до тех пор не сделаешь хорошо", — советовал он Иванову. Советовал, руководствуясь собственным опытом. Но приневоливание себя к труду, погоня за вдохновением давались нелегко и стоили Гоголю огромного напряжения нервов и физических сил.

В гоголевских советах Иванову звучит ещё одна личная, биографическая нота. Дело в том, что работа художника над "Явлением Мессии" затянулась. Но вопреки первоначальным планам затягивалось и написание второго тома. Приближались сроки, которые поставил перед собой Гоголь и которые он обещал друзьям выдержать. Друзья в письмах из России торопили, задавали болезненный для писателя вопрос, когда будет закончен труд. Все это влияло на настроение Гоголя.

"Насчёт картины вашей, — пишет он Иванову, — скажу вам только то, как поступал я в таком случае, когда затягивалось у меня дело и немела мысль перед множеством вещей, которые все нужно было не пропустить. Накопление материалов и увеличиванье требований от себя возрастало у меня наконец до того, что я почти с отчаяньем говорил: Господи! да тут работы на несколько лет! Наконец, потеряв всякое терпение и из боязни, что работа, может быть, совсем не кончится, решался я во чтобы то ни стало кончить как-нибудь, кончить дурно, но кончить… Поверьте, что до тех пор, пока не одолеет вами 242 досада, а может быть, и совершенное отчаяние при мысли, что картина не будет кончена, до тех пор она не будет кончена. Дни будут уходить за днями, и труд будет казаться безбрежным. Человек такая скотина, что он тогда примется серьёзно за дело, когда узнает, что завтра приходится умирать".

Словом, Гоголь форсирует свой труд, работает как бы прислушиваясь к роковому бою часов. Он стремится претворить "совершенное отчаяние" во вдохновение, "дурное" в "хорошее" и зависимость от времени и сроков в душевную свободу.

Приведённое письмо к Иванову относится к марту 1844 года. Прошло ещё несколько месяцев, но и они не принесли ожидаемого результата.

В январе 1845 года у Гоголя, силы которого были подорваны напряжённым трудом и мучительной борьбой с самим собою, появляются признаки нового кризиса. Подобный кризис, едва не стоивший ему жизни, Гоголь испытал пять лет назад в Вене.

Для отдыха и "восстановления сил" Гоголь едет в Париж, но вскоре возвращается во Франкфурт. Состояние больного ухудшается. Гоголь бросается от одной медицинской знаменитости к другой, переезжает с курорта на курорт, из города в город — то в Гомбург (близ Франкфурта), то в Галле, то в Берлин, то в Дрезден, то в Карлсбад*.

В конце июня или в начале июля 1845 года в состоянии резкого обострения болезни Гоголь сжигает рукопись второго тома. Был предан огню "пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу".

Почти готовую или совсем готовую редакцию второго тома постигла та же судьба, что и другие произведения, которые Гоголь считал неудачными или несовершенными. Это было четвёртое из известных гоголевских сожжений.

О причинах сожжения рукописи впоследствии достаточно ясно сказал сам Гоголь. "Затем сожжён второй том М/ёртвых/ д/уш/, что так было нужно. "Не оживёт, аще не умрёт*", — говорит апостол. Нужно прежде умереть для того, чтобы воскреснуть".

Иными словами, Гоголь был в корне не доволен осуществлённой работой и актом сожжения выражал своё неудовлетворение. Но одновременно это было и побуждением к новому труду, причём совершенно обновлённому, чтобы никакой "зацепки", никакой надежды просто повторить сделанное не осталось. "Как только пламя унесло последние листы моей книги, её содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу* из костра…"

В том же документе — в "Четырёх письмах к разным лицам по поводу "Мёртвых душ" — Гоголь подробнее объясняет, чем не удовлетворила его прежняя редакция. "Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к, чему не поведёт… Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже всё поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мёртвых душ", а оно должно было быть едва ли не главное, а потому он и сожжён".

Гоголевское признание требует комментариев. Писатель поставил перед собою задачу вывести во втором томе более значительные характеры, приоткрыть завесу над кладезем, скрывающим "несметное богатство русского духа". Но он хотел, чтобы эти характеры были жизненными, чтобы "богатство" выглядело не призрачным и обманчивым, а реальным. Он хотел убедить "всякого" и к тому же провести ту мысль, что любой русский может достичь желанного идеала, стоит только захотеть. Но задуманная программа, считает Гоголь, не осуществилась. Когда он говорил, что "последнее обстоятельство было мало и слабо развито", то подразумевал недостаточную убедительность второго тома. И в акте его сожжения выразилось глубокое недовольство художника, который не может, не в состоянии идти на компромиссы.

Была в пережитом Гоголем кризисе ещё одна сторона — более личного, субъективного свойства. За год до сожжения он говорил Н. М. Языкову: "Ты спрашиваешь, пишутся ли М/ёртвые/ д/уши/? И пишутся и не пишутся. Пишутся слишком медленно и совсем не так, как бы хотел, и препятствия этому часто происходят и от болезни, а ещё чаще от меня самого. На каждом шагу и на каждой строчке ощущается такая потребность поумнеть и притом так самый предмет и дело связано с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я иду вперёд — идёт и сочинение, я остановился — нейдёт и сочи/нение/".

Гоголь связывал процесс работы над вторым томом с самовоспитанием, вкладывая в это понятие сложное содержание. Начиналось всё с объективирования некоторых качеств и передачи их персонажам. "Вот как это делалось: взявши дурное свойство моё, я преследовал его в другом званьи и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанёсшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало". Гоголь, с его необыкновенной требовательностью к себе, склонен был считать такой способ работы исключительным и себя чуть ли не "собранием всех возможных гадостей". Но кто же отважится утверждать, что в нём ничего нет от Манилова, или Хлестакова, или другого гоголевского героя? И какой художник, творец негативных или комических персонажей, не пользовался методом самонаблюдения и самоанализа?

Но гоголевская идея самовоспитания подразумевала ещё и другое. Мало освободиться от недостатков — нужно было приобрести ещё такие высшие достоинства, которые бы позволили писателю видеть дальше и глубже всех. Процесс написания поэмы всё более превращался в процесс устроения своей души, своего внутреннего "хозяйства", как любил говорить Гоголь. И во всех неудачах, во всех препятствиях, во всех осложнениях работы над вторым томом, даже в самой её задержке оказывался теперь один единственный виновник — сам автор. Не увидел добродетельных героев, носителей национальной доблести и чести — значит не сумел увидеть. Вышло всё неубедительным, бледным, декларативным — значит сам писатель ещё не воспитал себя как следует, не достигнул высшей ступени совершенства и ясновидения.

"…Дух мой оживёт, и сила воздвигнется!"

В конце 1845 года Гоголь выходит из кризисной полосы. С переездом в Рим силы стали к нему возвращаться. "Вечный Пётр вновь передо мною, Колизей*, Монте-Пинчио* и все наши старые друзья со мною. Бог милостив, и дух мой оживёт, и сила воздвигнется!"

Гоголь поселился в новой квартире — на Виа дела Кроче, в доме № 81, на третьем этаже. Здесь начинается заключительный этап работы над вторым томом, написание новой редакции.

В Гоголе возрождается пристальный интерес к русской жизни. У своих корреспондентов он настойчиво выспрашивает разнообразные сведения и материалы, необходимые ему для работы над вторым томом. Так, например, свою старую приятельницу А. О. Смирнову, жену калужского губернатора, он просит написать, "что такое служащие ваши, что такое помещики и что такое купеческие жёны". "Узнавайте их понемногу, не спешите ещё выводить о них заключения, но сообщайте всё по мере того, как узнаете, мне".

Расспрашивает Гоголь и о новых произведениях, новых именах в русской литературе. "Мне бы теперь сильно хотелось прочесть повестей наших нынешних писателей, — сообщает он Н. М. Языкову. — Они производят на меня всегда действие возбуждающее… В них же теперь проглядывает вещественная и духовная статистика Руси, а это мне очень нужно". У Гоголя двойной интерес к новым произведениям — они нужны ему и как материал, как свидетельство о современных духовных тенденциях, и как стимул творчества. Гоголь готов вступить с молодыми писателями в творческий спор.

Перезимовав в Риме, Гоголь весною 1846 года, по обыкновению, пускается в странствие — едет во Флоренцию, в Ниццу, в Париж.

В Париже Гоголь встречается с П. В. Анненковым. Они не виделись более пяти лет с того времени, как в мае— июне 1841 года были заняты в Риме перепиской первого тома. Анненкову, внимательному наблюдателю, бросились в глаза перемены в Гоголе. Он "постарел, но приобрёл особенного рода красоту, которую нельзя иначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело, осунулось; глубокая томительная работа мысли положила на нём ясную печать истощения и усталости, но общее выражение показалось мне как-то светлее и спокойнее прежнего. Это было лицо философа. Оно оттенялось по-старому длинными, густыми волосами до плеч, в раме которых глаза Гоголя не только не потеряли своего блеска, но, казалось мне, ещё более исполнились огня и выражения".

Через несколько недель пути обоих странствующих русских — Анненкова и Гоголя — вновь перекрестились; было это в Бамберге*. Анненков обратил внимание, что Гоголь стал грустнее, задумчивее; речи его имели какой-то докторальный, наставительный оттенок. Гоголь обещал открыть Анненкову "секрет", который окажет воздействие на всю его дальнейшую жизнь.

Перемены в Гоголе были верным признаком того, что процесс написания поэмы вновь осложнился. Собственно к этому времени Гоголь отодвинул работу над "Мёртвыми душами" на второй план. А на первый выдвинулся другой замысел — книга публицистических и критических очерков, под названием "Выбранные места из переписки с друзьями".

Сколько-нибудь полный разбор этого произведения в рамках настоящей книги невозможен. Поэтому ограничимся самым главным.

"Выбранные места…" преследовали двойную цель — и объяснить, почему до сих пор не написан второй том, и дать его некоторую замену, компенсацию. А это значит, что Гоголь открыто переходил от художественного к декларативно-публицистическому изложению главных идей.

Публицистичность книги была двойственной и противоречивой. С одной стороны, Гоголь продолжал свою критику произвола властей, чиновничьей и административной коррупции, причём эта критика достигала необычайной резкости и откровенности. Чего стоит только место о возрастающей силе беззакония: "Очень знаю, что теперь трудно начальствовать внутри России — гораздо труднее, чем когда-либо прежде… Завелись такие лихоимства*, которых истребить нет никаких средств человеческих… Образовался другой, незаконный ход действий мимо законов государства и уже обратился почти в законный, так что законы остаются только для вида…" Но, с другой стороны, Гоголь искал выхода из кризиса в совершенствовании существующей социальной структуры — власти помещиков, царя, словом, при сохранении феодальных институтов. Этот консерватизм прежде всего и вызвал против Гоголя гнев демократической общественности, который столь полно и ярко излился в знаменитом зальцбруннском* письме Белинского.

Последний год пребывания за границей

Неудачу "Выбранных мест…" Гоголь пережил тяжело и болезненно. "Здоровье моё… потряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги… Дивлюсь сам, как я ещё остался жив", — писал он П. В. Анненкову.

Чтобы оправдаться, Гоголь принимается писать "исповедь литературного труда", которая была опубликована посмертно под названием "Авторская исповедь". Здесь Гоголь откровенно рассказал о том, что заставило его издать "Выбранные места…" "Из боязни, что мне не удастся окончить того сочиненья моего, которым занята была постоянно мысль моя в течение десяти лет, я имел неосторожность заговорить вперёд кое о чём из того, что должно было мне доказать в лице выведенных героев повествовательного сочинения". Иными словами, Гоголь признаёт не только то, что "Выбранные места…" должны были в известном смысле "заменить" вторую часть поэмы, но и то, что эта замена была неудачной, что она не состоялась. Ибо дело художника — говорить живыми образами, а не прописями. И Гоголь вновь решает все свои силы, всё время посвятить главному труду — "Мёртвым душам".

Идёт последний год скитальческой жизни Гоголя на чужбине. Зиму 1846–1847 гг. он проводит в Неаполе, где живёт в палаццо Ферантини, у сестры А. П. Толстого*, Софьи Петровны Апраксиной*. В мае Гоголь через Рим, Флоренцию направляется во Францию (Париж) и Германию (Франкфурт, Эмс). На более длительное время — два месяца (август, сентябрь) — задерживается в Остенде*, чтобы принимать морские купанья.

Зиму 1847–1848 годов Гоголь вновь проводит в Неаполе, на этот раз в Отель де Рома. Усиленно занимается чтением русских журналов, исторических сочинений, сборников фольклорных произведений. Всё это нужно ему, "дабы* окунуться покрепче в коренной русский дух", запастись материалами для успешного продолжения труда.

В начале января нового, 1848 года, Гоголь решает осуществить план давно задуманного паломничества к святым местам. Отправляется в двадцатых числах на Мальту, а оттуда — в Иерусалим. В путешествии по Ближнему Востоку Гоголя сопровождает его старый приятель, выпускник нежинской Гимназии К. М. Базили*, который служил русским генеральным консулом в Сирии и Палестине.

У гроба Господня Гоголь молит "собрать все силы наши на произведение творений, нами лелеемых", т. е. завершение "Мёртвых душ".

В апреле морским путём, через Константинополь, на пароходе-фрегате "Херсонес" Гоголь возвращается в Одессу*. Возвращается для того, чтобы уже не покидать родину.

Возвращение на родину

Многочисленные знакомые и почитатели Гоголя встретили его тепло, восторженно. Ещё в одесском карантине, в котором Гоголю пришлось прожить несколько дней по случаю эпидемии холеры, его навестили Андрей Трощинский (племянник покойного вельможи и экс-министра Д. П. Трощинского), Л. С. Пушкин* (брат поэта) и другие.

Как только Гоголь вышел из карантина, друзья дали в честь писателя торжественный обед. Об обеде сообщала газета "Одесский вестник" (в номере от 19 мая 1848 г.).

Лето Гоголь проводит в родной Васильевке. Отдыхает от дороги, осматривается, готовится к продолжению труда.

В сентябре Гоголь едет в Москву, но, не застав там почти никого из знакомых, перебирается в Петербург. Здесь на вечере у поэта и преподавателя русской словесности А. А. Комарова* он знакомится с молодыми писателями — Н. А. Некрасовым, Д. В. Григоровичем*, И. А. Гончаровым*, А. В. Дружининым*. Присутствовал также И. И. Панаев, с которым Гоголь впервые встретился ещё девятью годами раньше, в Москве.

В середине октября Гоголь возвращается в Москву с намерением завершить второй том. Живёт вначале у М. П. Погодина на Девичьем поле, а в конце декабря переезжает к А. П. Толстому в дом А. С. Талызина на Никитском бульваре (теперь Суворовский бульвар, д. 7а).

Зиму 1848–1849 годов Гоголь проводит в напряжённом труде, но результатами его остаётся недоволен: дело "идёт медленно и не может никак выйти скоро, и бог один знает, когда выйдет".

Гоголь чувствует настоятельную потребность познакомить ближайших друзей со вторым томом, проверить на слушателях написанное. Ведь прошло восемь лет с начала работы, а второй том ещё никому неизвестен, в то время как главы из первой части Гоголь стал читать уже в первый или на второй год работы.

И вот в июле 1849 г., проживая у А. О. Смирновой в Калуге*, в загородном губернаторском доме, Гоголь читает несколько глав второго тома. Затем чтения были продолжены: в августе в атмосфере "необыкновенной таинственности" Гоголь знакомит со вторым томом С. П. Шевырёва, находясь на его подмосковной даче. А несколько дней спустя навещает Аксаковых в Абрамцеве*, где также состоялись чтения. В январе следующего, 1850 года Гоголь читает поэму М. П. Погодину и М. А. Максимовичу, а затем снова Аксаковым. Непритворное одобрение, восхищение, восторг слушателей сопровождают чтения. Гоголь обрадован, воодушевлён свидетельствами несомненного успеха: он выдержал устроенный самому себе экзамен и может теперь вести дело к концу увереннее и спокойнее.

Весною того же 1850 года или несколько раньше Гоголь решается на важный шаг личного, интимного свойства. Вообще-то свою интимную жизнь, свои сокровенные переживания Гоголь тщательно и постоянно скрывал от окружающих; многим даже казалось, что он вообще был неспособен на глубокое чувство и что ему ни одна женщина не нравилась. Но такое впечатление было обманчивым: по некоторым скупым намёкам и признаниям можно заключить, что несколько раз — по крайней мере дважды — переживал Гоголь бурное, всепоглощающее чувство, которое с трудом и с напряжением воли ему удавалось обуздать.

Но то было в юности. Новые переживания Гоголя протекали, по-видимому, ровнее, спокойнее, — хотя кто может сказать с уверенностью, что происходило в глубинах его болезненно-скрытной души?

Анна Михайловна Виельгорская, сестра Иосифа Виельгорского, умершего несколько лет назад в Риме на руках Гоголя, была уже не первой молодости. В 1850 году ей исполнилось двадцать семь лет. Не отличалась она и особенной красотой; по крайней мере, Гоголь однажды откровенно заметил ей, что она нехороша собою.

Гоголь писал Анне Михайловне обширные письма, в которых развивал идеи самовоспитания и нравственного совершенствования. Призывал её оставить светские удовольствия, ибо "есть в свете гадости, которые, как репейники, пристают к нам, как бы мы ни осматривались". "К вам кое-что уже пристало, — добавляет таинственно Гоголь, — что именно, я покуда не скажу". Вместо "выездов в свет" Гоголь советует Анне Михайловне почаще беседовать с бывалыми людьми, хорошо знающими повседневную жизнь, например с писателем В. И. Далем*, и вообще стараться "сделаться действительно русскою по душе, а не по имени".

Анна Михайловна внимательно выслушивала эти советы, обещала стать "русской не только душой, но и языком и познаньем России", высказывала восхищение той преданностью "цели", которую обнаруживает деятельность самого Гоголя. И тому стало казаться, что в лице Анны Михайловны он приобрёл не только преданную ученицу, но и близкого человека…

О подробностях сделанного Гоголем предложения в точности неизвестно. Сохранилось лишь предание, что Гоголь обратился к семейству Виельгорских через А. В. Веневитинова, который был женат на старшей сестре Анны Михайловны — Аполлинарии. Веневитинов же, зная настроения своих родственников, откровенно сказал Гоголю, что его предложение не будет принято.

Было ли причиной тому отсутствие ответного чувства у Анны Михайловны или же сопротивление знатных родителей (мать её Луиза Карловна — урождённая принцесса Бирон) — в точности не известно, но факт тот, что отказ глубоко ранил Гоголя. Переписка между ним и семейством Виельгорских обрывается. А в последнем письме Гоголя к Анне Михайловне, предположительно датируемом весною 1850 года, есть строки, пронизанные чувством уязвлённой гордости и горького смирения: "Чем-нибудь да должен я быть относительно вас: бог не даром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении /вас/, как верный пёс, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего".

Гоголь чувствует себя усталым, измученным, опустошённым. Поздравляя А. О. Смирнову с наступающим 1851 годом, он пишет: "Мы ведь люди уже старые, что нам за рауты? Ведь старики, по-настоящему, должны только глядеть друг на друга и благодарить бога за всё…"

Гоголю в это время шёл лишь сорок второй год.

Впереди он видел для себя только одно — упорный труд, завершение "Мёртвых душ".

В Одессе

Гоголь боялся северных морозов, и зиму предпочитал проводить в "ненатопленном тепле" Юга. После долгих колебаний и раздумий он решился перезимовать в России. Но не в Москве или в Петербурге, а в Одессе. Всё-таки некое подобие южного края, благословенной Италии.

Выехал Гоголь из Москвы в июне 1850 года, ещё не имея конкретных планов относительно предстоящей зимы. Лето и осень провёл в Васильевке, продолжая работу над вторым томом, а в часы отдыха — занимаясь хозяйством. И тут он получил письмо от старого знакомого А. С. Стурдзы "с дружеским зазывом* в Одессу".

Пребывание в Одессе оказалось для Гоголя очень удачным. Мягкая ли тёплая зима была тому причиной, или успешная работа над вторым томом, или удовлетворительное самочувствие — сказать трудно. Скорее всего все эти обстоятельство действовали вместе.

Давно уже Гоголя не видели таким жизнерадостным и помолодевшим. Он охотно бывал в домах одесских знакомых, посещал известный ресторан Оттона, увековеченный Пушкиным в "Евгении Онегине", встречался с братом поэта Л. С. Пушкиным, со многими литераторами.

Дружеские связи завязались у Гоголя с актёрами одесской труппы. Артист А. П. Толчёное передавал свои впечатления от первых встреч с прославленным писателем: "Я столько слышал рассказов про нелюдимость, недоступность, замкнутость Гоголя, про его эксцентрические выходки в аристократических салонах обеих столиц… что в голове моей с трудом переваривалась мысль о том, чтоб Гоголь, с которым я только расстался, которого видел сам, был тот же человек, о котором я составил такое странное понятие по рассказам о нём… Сколько одушевления, простоты, общительности, заразительной весёлости оказалось в этом неприступном, хоронящемся в самом себе человеке".

Гоголь читал актёрам мольеровскую "Школу жён" с целью научить их более глубокому пониманию природы комического; присутствовал затем на репетиции пьесы. Одесскому театру Гоголь разрешил поставить свою "Лакейскую"; кстати, это первая и единственная при жизни писателя постановка комедии.

Особенно запомнилась актёрам гоголевская манера чтения. "По совести могу сказать — такого чтения я до тех пор не слыхивал, — пишет Толчёнов. — Поистине Гоголь читал мастерски?, но мастерство это было особого рода, не то, к которому привыкли мы, актёры. Чтение Гоголя резко отличалось от признаваемого при театре за образцовое отсутствием малейшей эффектности, малейшего намёка на декламацию. Оно поражало своей простотой, безыскусственностью и вместе с тем необычайной образностью, и хотя порою, особенно в больших монологах, оно казалось монотонным и иногда оскорблялось резким ударением на цезуру* стиха, но зато мысль, заключённая в речи, рельефно обозначалась в уме слушателя, и по мере развития действия лица комедии принимали плоть и кровь, делались лицами живыми, со всеми оттенками характеров".

Приближалась весна, а с нею и время отъезда Гоголя из Одессы.

Перед расставаньем он подтвердил своё обещанье приехать в Одессу и на следующую зиму. "Здесь я могу дышать. Осенью поеду в Полтаву, а к зиме и сюда… Не могу переносить северных морозов… весь замерзаю и физически и нравственно!!"

А. П. Толчёнову запомнились последние минуты, проведённые с Гоголем. "Простился с каждым тепло; но и он, и каждый из нас, целуясь прощальным поцелуем, были как-то особенно грустны".

В Москве

Проведя весенние месяцы 1851 года в родных местах (Васильевка, Полтава), Гоголь в июне возвращается в Москву. Больше он Москвы уже не покидал, если не считать недолгих поездок в подмосковные имения — в Абрамцево к Аксаковым и в село Спасское к А. О. Смирновой. Лишь в сентябре 1851 г. Гоголь решается было отправиться в Васильевку, а затем в Крым, но доехав до Калуги и Оптиной Пу?стыни*, возвратился в Москву.

Большую часть времени Гоголь проводил в своей квартирке в доме Талызина на Никитском бульваре, продолжая работать над вторым томом поэмы.

В один из осенних дней 1851 года к Гоголю зашёл П. В. Анненков. Разговор, естественно, коснулся "Мёртвых душ". "…На моё замечание о нетерпении всей публики видеть завершённым наконец его жизненный и литературный подвиг вполне, — говорит Анненков, — он мне отвечал довольным и многозначительным голосом: "Да… вот попробуем!" Видно было, что Гоголь и сам с крайним нетерпением ждал этого момента.

Последние недели уходящего 1851 года Гоголь деятелен и бодр. Он возобновляет чтение второго тома друзьям и знакомым — Аксаковым, С. П. Шевырёву, Д. А. Оболенскому, А. О. Россету (брату А. О. Смирновой) и другим. Всего Гоголем было прочитано до семи глав, то есть более половины тома.

В октябре Гоголь присутствует на представлении "Ревизора" в Малом театре с С. В. Шумским в роли Хлестакова, — и остаётся доволен спектаклем.

Спустя две-три недели, в ноябре, Гоголь приглашает к себе актёров Малого театра * с тем, чтобы самому прочесть им "Ревизора". В числе гостей были артисты М. С. Щепкин, П. М. Садовский, С. В. Шумский, а также молодой писатель И. С. Тургенев, который своими "Записками охотника" и другими произведениями уже приобрёл громкую славу.

Тургеневу запомнилось, что в этот вечер Гоголь выглядел несколько усталым и больным, но едва принялся читать, как оживился. "Щёки покрылись лёгкой краской; глаза расширились и посветлели. Читал Гоголь превосходно".

Наступающий 1852 год Гоголь встречает с надеждой, что труд его скоро будет завершён и увидит свет. "Если не будет помешательств и бог подарит больше свежих расположений, то, может быть, я тебе его привезу летом сам, а может быть, и в начале весны", — пишет он проживающему на Украине А. С. Данилевскому.

В первый же день Нового года Гоголь сообщает навестившему его Л. И. Арнольди*, что второй том "совершенно окончен".

Но в последних числах января в нравственном расположении и состоянии здоровья Гоголя стали обнаруживаться угрожающие симптомы. Толчком, пожалуй, послужила смерть Е. М. Хомяковой, сестры Н. М. Языкова. Гоголь был знаком с нею давно, ощущал к ней глубокую симпатию. Кончина Хомяковой произвела на Гоголя столь сильное впечатление, что он не в состоянии был прийти на похороны.

Гоголем овладевают дурные предчувствия, на него находит "страх смерти" — болезнь, от которой, по его словам, умер отец. А тут произошло событие, которое ещё более усилило мрачное, подавленное настроение Гоголя.

В конце января — начале февраля в Москве гостит приехавший из Ржева протоиерей Матвей Константиновский. Гоголь познакомился с ним заочно ещё после издания "Выбранных мест…", в 1847 году. Человек необыкновенной воли и фанатической убеждённости, Константиновский имел на писателя сильное влияние, склоняя его к строгому и неукоснительному выполнению евангельских заветов — так, как он их понимал. Неудивительно, что в состоянии духовного смятения и растерянности Гоголь прибег к советам ржевского протоиерея — увы, к советам губительным.

Содержание их последних бесед осталось неизвестным; однако есть указание на то, что Матвей Константиновский внушал Гоголю мысль уничтожить часть глав поэмы. Константиновский мотивировал этот шаг их неточностью (например, неточностью в изображении духовного лица, прототипом которого явился сам ржевский протоиерей), а также вредным влиянием, какое поэма окажет на читателей. Однако Гоголь, со своей стороны, мог перетолковать реакцию Константиновского по-своему. Перетолковать в том смысле, что второй том остался неубедительным и несовершенным, что поставленная главная задача не достигнута.

Состояние здоровья Гоголя день ото дня ухудшается: непонятные боли в желудке, слабость, апатия, полное отвращение к еде. Силы его тают на глазах.

7 февраля Гоголь исповедуется и причащается*, а в ночь с 11 на 12 сжигает беловую рукопись второго тома. Это было последнее, пятое из известных сожжений им своих произведений.

21 февраля утром Гоголь умер.

Смерть писателя вызвала в русском обществе глубокое потрясение. Сотни москвичей пришли к дому Талызина, чтобы проститься с Гоголем, многие участвовали в похоронной процессии; от университетской церкви, где состоялось отпевание, до места погребения в Даниловом монастыре гроб несли на руках профессора и студенты университета.

В "Московских ведомостях" было опубликовано "Письмо из Петербурга" И. С. Тургенева, начинавшееся словами: "Гоголь умер! — Какую русскую душу не потрясут эти слова? — Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам всё ещё не хочется ей верить. В то самое время, когда мы все могли надеяться, что он нарушит, наконец, своё долгое молчание, что он обрадует, превзойдёт наши нетерпеливые ожидания, — пришла эта роковая весть! Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы".

"Человек, который своим именем означил эпоху…"

Вслед за И. С. Тургеневым крупнейшие русские писатели признали в Гоголе "эпоху" отечественной литературы, её гордость и славу.

Вот только несколько свидетельств.

Н. Г. Чернышевский*: "Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению… Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России".

А. Н. Островский*: "Наша сценическая литература ещё бедна и молода — это правда; но с Гоголя она стала на твёрдой почве действительности и идёт по прямой дороге".

Н. А. Некрасов: "Гоголь неоспоримо представляет нечто совершенно новое среди личностей, обладавших силою творчества, нечто такое, чего невозможно подвести ни под какие теории, выработанные на основании произведений, данных другими поэтами. И основы суждения о нём должны быть новые".

И. А. Гончаров: "От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь ещё пока никуда не уйдёшь. Школа пушкинско-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал".

М. Е. Салтыков-Щедрин*: "Гоголь положительно должен быть признан родоначальником этого нового, реального направления в русской литературе; к нему, волею-неволею, примыкают все позднейшие писатели, какой бы оттенок ни представляли собой их произведения".

Ф. М. Достоевский: "Явилась… смеющаяся маска Гоголя, с страшным могуществом смеха, — могуществом, не выражавшимся так сильно ещё никогда, ни в ком, нигде, ни в чьей литературе с тех пор, как создалась земля". "…Его создания, его "Женитьба", его "Мёртвые души" — самые глубочайшие произведения, самые богатые внутренним содержанием именно по выводимым в них художественным типам. Эти изображения, так сказать, почти давят ум глубочайшими непосильными вопросами, вызывают в русском уме самые беспокойные мысли, с которыми, чувствуется это, справиться можно далеко не сейчас; мало того, ещё справишься ли когда-нибудь?"

Все, кого мы процитировали, — русские писатели, и говорят они прежде всего о значении Гоголя для отечественной литературы. Но всё это, конечно, связано и с громадным значением Гоголя для литературы мировой. В некоторых из приведённых отзывов уже сквозит эта мысль — у Н. А. Некрасова и особенно у Достоевского.

В наше время в Гоголе видят одно из значительнейших явлений новой европейской культуры. Из множества характерных суждений на этот счёт приведём лишь одно.

Томас Манн*: "Русская литература современна, начиная с Гоголя; с ним сразу появляется всё то, что с тех пор и осталось такой прочной традицией в её истории… Комизм — в особенности. Со времён Гоголя русская литература комедийна — комедийна из-за своего реализма, от страдания и сострадания, по глубочайшей своей человечности от сатирического отчаянья, да и просто по своей жизненной свежести, но гоголевский элемент комического присутствует неизменно и в любом случае… И если нам дозволено говорить голосом сердца, то нет на свете комизма, который был бы так мил и доставлял столько счастья, как этот русский комизм с его правдивостью и теплотой, с его фантастичностью и покоряющей сердце потешностыо…"

"С Гоголя водворился на России совершенно новый язык"

Почти все писавшие о значении Гоголя специально останавливались на силе и могуществе его языка. "С Гоголя водворился* на России совершенно новый язык, — говорил известный художественный критик В. В. Стасов, — он нам безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительною бойкостью и близостью к натуре. Все гоголевские обороты, выражения быстро вошли во всеобщее употребление".

В тайне гоголевского языка есть что-то неуловимое и интригующее, хотя некоторые скупые намёки на разгадку этой тайны можно найти в высказываниях самого писателя. Например, говоря о Г. Р. Державине*, весьма ценимом им поэте предшествующего века, Гоголь отмечал: "Всё у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился…"

Если разъять "анатомическим ножом" собственный стиль Гоголя, то есть проанализировать его полно и обстоятельно, то, вероятно, тоже придёшь к выводу, что в основе его — необычайно смелое сочетание различных речевых стихий. Высокой и низкой, торжественной и бытовой, поэтической и прозаической.

Обратимся к первой книге повестей Гоголя — "Вечерам на хуторе близ Диканьки".

Сколько здесь блеска, сверкания, переливов красок, игры света и тени: "Ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие тёмную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пёстрыми огородами…"

Сколько нежности, теплоты, бережности, не только перенятой у народной любовной лирики, но как бы заимствованной из любовных признаний реальных украинских парубков и дивчин. "Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей…"

Сколько мрачной таинственности, страшных намёков, мерцающих видений, от которых захватывает дух: "…вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети, а вслед за ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего посреди их козака. Кто он таков — никто не знал".

И наряду с этим: "Настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты", "А, шельмовский сатана! чтоб ты подавился гнилою дынею! чтоб ещё маленьким издохнул, собачий сын!" "Нечестивец! поди, умойся наперёд! Сорванец негодный! Я не видала твоей матери, но знаю, что дрянь! и отец дрянь! и тётка дрянь!" Гоголевские герои не лезут за словом в карман, особенно когда они в ударе; изъясняют свои чувства темпераментно, откровенно и резко.

От "Вечеров на хуторе…" и до последних произведений гоголевский стиль развивался, находился в постоянном движении. Но смелое сочетание двух "языков", двух стихий — поэтической и прозаической — постоянно служило его основой.

"Само собою разумеется, что, как в том роде, так и в этом, есть тысячи оттенков* и ступеней высших и низших… Само собою также разумеется, что иногда тот и другой род врываются в пределы друг друга, и то, что иногда поэзия может снисходить почти до простоты прозаической и проза возвышаться до величья поэтического".

Так писал Гоголь в одном из последних своих сочинений — "Учебной книге словесности для русского юношества". Он имел в виду прежде всего свой собственный опыт по созданию динамичного и яркого литературного языка, объединяющего противоположные стили.

О чём не рассказала книга

Книга, которую вы прочитали, содержит самый общий и краткий очерк жизни и деятельности Гоголя. А это значит, что многие эпизоды творческой биографии писателя в неё не вошли — не могли войти.

Ничего не говорится о сохранившихся черновых главах второй части "Мёртвых душ", о том, как развивалось содержание поэмы в дальнейшем (вернее о том, как предположительно должно было раскрыться: ведь сведения, которыми мы располагаем на этот счёт, скупы и противоречивы).

Не смогли мы остановиться на разборе гоголевских повестей "Коляска", "Рим", пьес "Женитьба", "Игроки" и т. д.

Почти ничего не сказано о критических и библиографических статьях, составляющих важную часть творческого наследия Гоголя. Ведь он обладал ярким критическим талантом, который ценили и Пушкин, и Белинский.

Да и публицистика Гоголя, особенно в "Выбранных местах из переписки с друзьями" или в неопубликованной при его жизни статье "О сословиях в государстве", требует специального, обстоятельного разговора.

Специального и глубокого освещения заслуживают философские, этические, религиозные, эстетические взгляды Гоголя.

А сколько встаёт ещё более общих историко-литературных тем: "Гоголь и предшествующая русская литература", "Гоголь и натуральная школа", "Смех Гоголя", "Гоголь и русское общество", "Гоголь и мировая литература"… Некоторых из этих тем мы коснулись бегло, другие даже не затронули.

Словом, читателю, заинтересованному Гоголем, предстоит ещё многое изучить, многое узнать. И тогда перед ним более глубоко раскроется величие, оригинальность и непреходящая жизненность этого художника.