Наблюдения клиники

Наблюдения клиники

Физическое обследование:

«…Четырнадцатилетняя девочка — подросток невысокого роста, хрупкой телесной конституции, средней упитанности. Формы тела еще детские, грудь мало развита, волосы на лобке редкие, под мышками едва пробиваются. Менструации еще не начались. Ап. проявила себя как чрезвычайно застенчивый и робкий ребенок. Первые дни, когда ей еще был предписан постельный режим, она вообще не заговаривала ни с кем по собственной инициативе. Настроение ее было заметно подавленным, она испытывала страх и много плакала. От нее нельзя было добиться ответа даже на самый простой вопрос. Она не искала ни с кем контактов и противилась любой попытке наладить с ней отношения. При этом она, однако, не проявляла недружелюбия и не была замкнута в себе — наоборот, выполняла любое требование, которое ей предъявляли, и выполняла возложенные на нее небольшие обязанности не только удовлетворительно, но и проявляя необычные для своего возраста старание, терпение и выдержку. При попытках обследовать ее она, наконец, после упорных расспросов, всхлипывая, вымолвила тихим голосом несколько слов. Стоило задать вопрос резким тоном, как она разражалась слезами, и от нее ничего нельзя было добиться. При этом никогда не возникало впечатления, что она ведет себя так от злости, из упрямства или от ожесточения — скорее, от чрезмерной детской за — стенчивости, от стеснения и робости. Это предположение подтверждает признание, сделанное воспитательнице, к которой обвиняемая постепенно проникалась все большим доверием и до некоторой степени преодолела робость по отношению к ней. Та упрекнула Ап. за недостаточную открытость по отношению к врачам, на что Ап. ответила: “Когда врачи задают мне вопросы, у меня ком подкатывает к горлу, так что я и слова не могу сказать”. За шесть недель Ап. частично преодолела свою робость и, наконец, стала давать более подробные и связные ответы. На вопросы о преступлении она, громко всхлипывая, давала те же показания, что и прежде. На вопрос о мотиве она снова сказала, что испытывала настолько страшную тоску по дому, что она уже не знала, что ей и делать; если бы она убежала домой, отец только избил бы ее и отправил назад, как он это делал с Евгением, неоднократно убегавшим от тоски по родине домой с того места, где он служил. Наконец, ей пришло в голову, что можно будет отправиться домой, если один из детей умрет, потому она и подняла руку на ребенка. Она надеялась, что никто ни о чем не догадается и все обойдется, но когда ее хозяева оказались в тюрьме, она во всем призналась. От нее потребовали письменных показаний. Она написала хорошим почерком без орфографических ошибок следующее: “Мать сказала мне, что я должна пойти в услужение к супругам Антон. Я с охотой согласилась. Мать уложила мои вещи и проводила меня в Н. Дети не сразу меня приняли. На второй день я почувствовала тоску по дому. В следующее воскресенье после пасхи я пошла домой к родителям. Когда пришла, мать моя была в церкви. В полдень мы с матерью отправились в Г. По дороге я сказала ей, мне хорошо у Антонов, но я сильно тоскую по дому и хотела бы вернуться. Мать ответила, что дома я ей не нужна. В четыре часа я одна вернулась в H., но тоска по дому меня не оставляла. На следующее воскресенье меня навестила моя сестра. Я сказала ей, что тоскую по дому. Она сказала, что тоже была вынуждена идти в люди. Она посоветовала мне усердно молиться, быть старательной и послушной, тогда тоска по дому пройдет. Когда ей было пора уходить, я проводила ее до Ф. Стоило нам расстаться, как меня снова охватила тоска по дому. Восемь дней спустя я сказала Антонам, что они должны отпустить меня домой, они ответили, что я не могу оставлять на них детей каждый божий день, что уже поздно, и я должна остаться. На следующее воскресенье мне пришла мысль убить младшего ребенка. Я подумала, что если его не станет, мне можно будет идти домой. В три часа утра в воскресенье я взяла ребенка и бросила его в реку, а потом вернулась в дом. Только три дня спустя я сообщила, что убила ребенка. Я сказала это не сразу потому, что думала — меня посадят. Сразу после этого полицейский отвел меня в тюрьму. После этого я очень раскаивалась в содеянном. Спустя 10 недель полицейский привел меня сюда”»[89].

Врачи попросили девочку рассказать, что она думала и чувствовала перед убийством, во время убийства и после убийства. Есть ли в таких расспросах что?то специфически психиатрическое? Едва ли… Такие вопросы ей мог бы задать и школьный учитель. На эту мысль наводит и то, что дальше психиатр принимается проверять уровень знаний у преступницы и даже… заставляет ее писать сочинение.

«Знания девочки, в общем, вполне соответствуют ее возрасту и полученному образованию. Способность к счету и знания в этой области — значительно выше средних. Знания ее в прочих областях скудны. Она ничего не знает о войне 1870–1871–х годов. Из стран Европы может назвать, кроме Германии, только Италию и Францию, после долгой заминки — Силезию. О родных местах знания лучше. Она способна назвать притоки Некара, знает Катценбукель, называет число жителей деревни, а также много соседних деревень и городов. Знает части света, единицы мер и весов, календарь, религиозные праздники и обряды, знает сельскохозяйственные культуры. В ответ на требование написать сочинение о пасхе она предоставила такой текст: “На пасху я была с сестрой в Т. Там было очень хорошо. Погода тоже была очень хорошей. Мы также видели множество прекрасных вещей. Там были и многие другие люди из нашей деревни. Мы были также в церкви. Господин пастор проповедовал очень хорошо. Природа была очень красивой. Деревья и цветы цвели. Нам очень понравилось. Мы были очень усталыми, когда вернулись домой. Гейдельберг, 31 августа 1906 г. Ап. С.” Обычные понятия о нравственности также не чужды обвиняемой. Она знает, что нужно любить своих врагов, что нельзя лгать и красть и т. д. Вопросы, которые заставляют ее вспомнить о ее нынешнем положении — например, о родных местах, родителях, братьях и сестрах, а также те, которые каким?то образом связаны с совершенным ею преступлением, — всякий раз вызывают новые потоки слез. Однако аффект раскаяния у нее, хотя в каждый отдельный момент и очень силен, непродолжителен и неглубок»[90].

Вильманнс не был бы Вильманнсом, если бы он не отметил — походя — в истории болезни примитивность душевной организации Аполлонии. Будучи рафинированным интеллектуалом, он испытывал презрение к неучам и вообще к натурам неразвитым, и однажды выразил это презрение в потрясшем молодого Ясперса определении: «Нормальность — это легкая форма слабоумия». Вильманнс не желал мириться с так называемой «массовой культурой», которая уже вполне сложилась на рубеже XIX и XX веков. Он не желал считать «нормой» человека- недоучку, неразвитого в интеллектуальном, моральном и эстетическом плане. Он вполне по — просветительски считал нормальным только высокоученого и одаренного человека. Ясперс воспринял от своего научного руководителя этот взгляд на людей, постоянно требующий от них большего, и специально занялся позднее вопросом о том, что представляет собой человеческое величие. А в описываемый период — тогда, когда замышлялась и писалась диссертация «Тоска по родине и преступление» — у К. Ясперса произошла такая беседа с наставником:

«В одной из бесед Вильманнс следующим образом выразил парадоксальную природу понятия “болезнь”: “Так называемая нормальность — не что иное, как легкая форма слабоумия”. Логически это означает следующее: объявив нормой умственную одаренность, мы должны будем признать, что большинство людей слегка слабоумны. Но мера здоровья это нечто статистически среднее, то есть свойственное большинству; соответственно, легкая степень слабоумия это и есть здоровье. Тем не менее, говоря о легкой степени слабоумия, мы всякий раз подразумеваем нечто болезненное. Следовательно, нечто болезненное есть норма. Таким образом, “здоровое” — синоним “больного”. Такой логический ход мысли завершается очевидным распадом обоих понятий, независимо от того, основываем мы их на оценочных или среднестатистических суждениях»[91].

Деревенская девочка — преступница, конечно же, была нормальна — то есть страдала, по мнению Вильманнса, легкой формой слабоумия. Что и подтверждают следующие пассажи из ее истории болезни.

«О настоящем, глубоком раскаянии, основывающемся на полном представлении о последствиях и значении поступка, не может быть и речи. Признаки, указывающие на ужасные свойства характера, в клинике ни разу не проявлялись. Даже когда она преодолела свою робость, она осталась послушной и скромной. Она никогда не пыталась вызвать интерес к себе рассказами о преступлении, а скрывала содеянное от других больных, опасаясь рассказывать им. Когда одна из санитарок по указанию врача завела речь об этом, девушка сразу разрыдалась. С больными у нее сложились хорошие отношения, она была мягка и уступчива. Несмотря на то что возникало много поводов для ссор, она никогда в них не участвовала; только однажды она пожаловалась — с полным на то основанием — на враждебное поведение одной девушки, очень низко стоящей в нравственном отношении. Вообще, она верно оценивала окружающих, присоединялась к тем больным, которые добросовестно работали, и помогала им без всякого принуждения.

Настроение ее, которое поначалу было столь подавленным, постепенно несколько улучшилось. Приступы горя стали значительно реже, они возникали, как правило, по вечерам — и тогда она тоже часто отказывалась от пищи, ложилась спать натощак и часами плакала в одиночестве. Тогда она регулярно жаловалась, что тоскует по дому. Постепенно это полностью прошло. Хотя у нее сразу же текли слезы, стоило только упомянуть про ее родину, но, не участвуя в таких разговорах, а тем более, общаясь с санитарками и больными, она была весела и бодра. Порой она была способна даже к непринужденной болтовне.

Она размышляла и о своем будущем. Врач объяснил ей, что даже в том случае, если судья ее оправдает, она не сможет после произошедшего оставаться на свободе. Мать не сможет принять ее из- за бедности, а идти в услужение судья ей вряд ли разрешит. Спустя несколько дней она заявила воспитательнице, что раз уж ей нельзя вернуться домой, то она предпочла бы остаться здесь и помогать на кухне.

За исключением упомянутых случаев, аппетит и сон ее не были нарушенными, она прибавила в весе с 76 до 80 фунтов, но потом вес снизился до 79 фунтов. Каких?либо признаков, позволяющих говорить об эпилепсии или истерии, не наблюдалось.

Экспертиза констатировала наличие ностальгической меланхолии, которую нужно рассматривать как болезненное нарушение психической деятельности, подпадающее под § 51 Уголовного кодекса»[92].

Согласимся, что из истории болезни отнюдь не вытекает вывод, сделанный экспертом — нет в этой истории никакого описания признаков «ностальгической меланхолии». Не считать же такими признаками сочинение туповатой девушки Аполлонии или степень обволосения ее подмышечной области? Так зачем же был приведен в диссертации весь этот материал? Может быть, К. Ясперса заинтересовала незаурядная личность больной?

Увы. Нетрудно заметить, что девушка Аполлония С. не вызывает у К. Ясперса особого интереса как личность. Она ему по- человечески неинтересна и являет собой только один из клинических случаев — казусов. Кроме того, ни в описываемой истории болезни, ни в экспертном заключении мы едва ли найдем что?то, относящееся исключительно к психиатрии. Приведены данные общего медицинского осмотра, результаты взвешиваний. Добавлено, что эпилепсии и истерии, равно как и иных расстройств психики, не наблюдалось.

Так что же такого психиатрического было в рассмотрении истории несчастной девочки — преступницы? Что могло привлечь Ясперса к исследованию этой темы? Едва ли это был выход в область судебно — медицинской экспертизы. О реакции на заключение психиатра в суде и повторной экспертизе сказано весьма кратко, без разбора приведенных аргументов.

«В том, что касается восприятия нашего случая, интерес представляют возражения прокурора на экспертное заключение. Он заявил, что для характера преступницы показательно, что она сделала признание отнюдь не чистосердечно, не сразу, а лишь после долгих угрызений совести, говорившей ей, что она творит большую несправедливость, поскольку из?за ее лжи хозяева дома оказались в тюрьме. — Давая показания в суде, Ап. отнюдь не выказала себя тихой и робкой, но давала внятные и точные ответы. Она отрицала несправедливые обвинения быстро и решительно, и лишь тогда, когда признавала свою вину, стала говорить более медленно и сдержанно. — Не был принят во внимание тот факт, что тоска по дому у Ап. была настолько сильной, что отказали психологические тормоза, обычно сдерживающие психически здорового человека, и вследствие этого она была обречена совершить преступление. Разумеется, жестокость преступления не имела никакого отношения к мотиву. Последний объяснялся ограниченностью кругозора юной преступницы.

Вследствие высказанных возражений суд предложил, чтобы экспертизу провел другой авторитетный специалист. Ап. была переведена в следственный изолятор. Здесь она непрерывно плакала, часто отказывалась от пищи, не говорила ни слова. Из нее можно было вытянуть только “да”, “нет” и “не знаю”.

Новый эксперт полностью присоединился к заключению своего предшественника. Он предположил наличие очень сильно выраженной тоски по дому, которая представила собой психически ненормальное состояние типа меланхолической депрессии столь большой интенсивности, что принятие решений по собственной воле полностью исключалось, а именно об этом и говорится в § 51 Уголовного кодекса.

На основе этого нового заключения дело было прекращено, а Ап. по рекомендации Вильманнса была определена с 6.11.06 в психиатрическую клинику Гейдельберга на хозяйственные работы, где она и находится в настоящее время. Работу свою она почти всегда выполняла аккуратно, отличалась прилежанием и готовностью исполнять распоряжения начальства. Поначалу она была очень застенчива и нередко жаловалась на тоску по родному дому, но вскоре набралась смелости и порой даже похвалялась: “Я не дам себя в обиду санитаркам!” Временами она становилась угрюмой, прекращала работать со всем рвением, бездельничала и жаловалась на тоску по дому. Однажды она осталась в постели, жалуясь на отсутствие аппетита и боли в груди. Объективных признаков заболевания не проявлялось, температура была нормальной. На следующий день она встала с постели без разрешения врача, сказав, что чувствует себя хорошо и уже может работать.

Иногда ее заставали плачущей: она полдня проливала слезы, не объясняя причин; однажды она сказала, что ее сильно растрогала проповедь пастора о винограднике. Одна особо старательная санитарка, с которой у нее сложились более близкие отношения и которой она никогда не перечила (в отличие от остальных), сказала, что Ап. иногда намекала ей, из?за чего она так плачет. Она думает о своем преступлении, которое не может забыть. Она также говорила неоднократно, что если когда?нибудь выйдет из клиники, то что?нибудь с собой сделает. Другим людям Ап. никогда не делала подобных признаний и намеков. По прошествии некоторого времени Ап. сочла, что ей не хочется больше оставаться прислугой, а хочется учиться шить. Она с успехом начала учиться шить у одной из нянечек.

В апреле 1907 г. в первый раз произошла менструация. Девушка была изнурена, но в целом все протекало нормально. В июне она часто демонстрировала признаки сильного раздражения, громко хлопала дверями, часто препиралась с персоналом, отвечала санитаркам “вызывающе”, когда они требовали от нее выполнить ка- кую?то работу или спрашивали о чем?то. Один день она почти ничего не ела, заявив, что в пищу было что?то подмешано, и она от этого почти ослепла. Позднее она сказала об этом, что подумала, будто ей подмешали снотворное — специально чтобы позлить (она часто видела, как пациентам дают лекарства вместе с едой).

О своих расстройствах, которые порой повторялись еженедельно, она рассказывала, что они продолжаются полдня или целый день — тогда она плачет, ни о чем не думая; она испытывает только печаль, страх при этом отсутствует. В дни накануне недомогания она чаще всего была раздражительной. “Тогда я ничего не желаю слушать”. Она чувствовала тогда, что начинается менструация. В первый день менструации она была в подавленном настроении, но менее раздражительной, во второй день — вполне здоровой.

Не считая упомянутого, она всегда вела себя удовлетворительно. Санитарки высказывались о ней очень положительно, все считали, что у нее хороший характер, и только в некоторых случаях она проявляет некоторое раздражение и упрямство. В отношениях с врачами она все еще сохраняет застенчивость — правда, она разговаривает с ними, но при этом постоянно чувствуется скованность. С другими девушками из прислуги она проявляет себя бойкой. Недавно Аполлония написала своей сестре несколько писем, в которых раздражение перемежалось с сентиментальными чувствами. Высказывания такого рода, периодическое дурное настроение, ее “вызывающие” ответы, идея, что ее отравили и т. п. напоминают о том, что принято называть истеричным характером, поскольку подобные отклонения от нормы часто встречаются у истеричек. Конечно, мы далеки от того, чтобы на этих основаниях ставить диагноз “истерия”. Речь идет об особенностях общепсихопатического плана, часто встречающихся и за пределами того ограниченного крута, который называется истерией»[93].

Вот, собственно, и все. Мы намеренно привели историю болезни Аполлонии практически целиком, чтобы читатель получил полное представление обо всех психиатрических изысканиях, связанных с этой девушкой — преступницей. Отметим также, что это самая подробная история болезни из всех, которые рассмотрены в диссертации К. Ясперса. Это, более того, история болезни, к которой приложил руку его научный руководитель. Он, собственно, и написал ее первую часть — до помещения девочки в клинику. На основе этой истории болезни производилась экспертиза для суда. Если Вильманнс что?то упустил, Ясперс имел возможность провести дополнительные исследования — ведь девочка — убийца была оставлена работать в психиатрической клинике.

И что же?

Потрясает ли нас произведенный психиатрический анализ своей глубиной? Что в приведенной истории болезни относится к собственно психиатрии? Упоминание про истерию, которая может и не быть истерией? Переживания ностальгии у девочки были крайне скудны — как у натуры неразвитой и душевно нищей — и описаны они были всего в двух — трех предложениях.

Право, мы не можем предполагать, что у Ясперса это достаточно заурядное, если не сказать примитивное, существо вызывало какой?то особый человеческий интерес. Ничуть не менее примитивны и заурядны другие девочки — преступницы, истории болезни которых рассматриваются в диссертации К. Ясперса. Читатель может сам убедиться в этом.

«Аналогичный, но не столь ясный случай опубликовал Вильманнс. Поскольку его легко можно найти в оригинале, здесь он излагается в нескольких тезисах.

Ева Б. 13–ти с половиной лет. Сообщения о характере и учебе только положительные. Родители, учителя, начальник тюрьмы в один голос хвалят ее. Репутация семьи безупречна. Получила хорошее воспитание. На Пасху она в первый раз пошла работать в люди вдали от родных мест. На Троицу она со слезами умоляла мать разрешить ей остаться дома. 14 дней спустя — первая попытка убить доверенного ей ребенка. Спустя четыре недели — вторая попытка, которая сорвалась из?за того, что другой ребенок рано проснулся. Деяния свои совершала в соответствии с заранее продуманным планом. Ранее высказывала жалобы на боли в груди и колотье в спине — возможно, симулировала. После совершения преступления производила впечатление отчаянно беспомощной. Позднее показала себя девушкой застенчивой, но при этом спокойной и веселой, по — детски беззаботной. Недостаток продолжительного раскаяния. Во время допросов часто противоречит сама себе, но остается неизменным одно — всегда говорит о намерении оставить свою работу при любых обстоятельствах. Запирается недолго, быстро признается в содеянном.

Заключение, данное Вильманнсом, гласило, что Ева Б. под влиянием тоски по дому не обладала свободой воли. Прокурор не был убежден таким обоснованием.

Было затребовано другое экспертное заключение и, наконец, третейское мнение, которое должно было иметь главное значение. Два следующих эксперта сочли, что девушка вменяема. Однако было констатировано стойкое нежелание работать прислугой. Отмечалось, что взрослые совершают клятвопреступления и убийства из?за ничтожных мотивов, из?за пары кружек пива, так что вполне можно допустить, что и Ева Б. действовала, руководствуясь преступными намерениями. В особенности подчеркивалось, что патологическая тоска по родине должна была проявлять себя в симптомах — таких, как потеря аппетита, нарушение сна и т. д.

В приговоре суда, помимо прочего, было указано, что экспертные заключения, в которых девушка признается вменяемой, не дают этому достаточного психологического обоснования. “Принято полагать, что достаточные обоснования человеческих поступков должны указывать на столь веские причины, которые способны перевесить у нравственного и нормального в умственном отношении человека сомнения, противостоящие его выбору”. Для того чтобы объяснить вопиющее противоречие между мотивом и тяжестью поступка, недостаточно сослаться на еще незрелое нравственное и умственное развитие преступницы. Случаи, когда преступления совершаются по ничтожным поводам, характерны для по- настоящему преступных натур. Случай Евы Б. не таков, насколько можно судить по многочисленным свидетельским показаниям. Суд принял мнение Вильманнса: преступление вызвано выплеском тоски по родине, настолько сильным, что он вызвал полное бессилие воли. Суд вынес оправдательный приговор на основании положения в dubio pro гео, которое действительно и применительно к § 51 УК. С этим случаем, подробно исследованным Вильманнсом, познакомился также Ашаффенбург (Gaups CBL. 1908. Р. 354). Он не смог прийти к убеждению, что девочка не слабоумна. Но он обследовал ее всего полчаса, и этого времени недостаточно, чтобы дать компетентную оценку ребенка, отличающегося замкнутостью и застенчивостью.

Ева Б., после того, как она некоторое время провела в родительском доме, снова работает прислугой. Ничего отрицательного о ней не говорят, трудится она добросовестно»[94].

Две эти истории болезней имеют для К. Ясперса особое значение — ведь к ним приложил руку его научный руководитель и наставник в психиатрии Вильманнс. Но диссертант, понятное дело, не ограничивается ими — негоже проявлять такую несамостоятельность и прятаться за спину научного руководителя. Поэтому в диссертации приводится еще пять историй болезней, которые К. Ясперсу удалось отыскать в научных публикациях прошлых лет.

Добавляют ли они что?то принципиально новое к первым двум? Сам Ясперс не скрывает, что «случаи» он подбирал по сходству с уже описанными, но при этом добавляет, что хочет получить «возможность различать в этих ностальгических состояниях между типичным и индивидуальным». Слово «типичное» его еще не смущает — научные психиатрические обобщения кажутся ему вполне допустимыми. И в самом деле: «случаи» похожи, словно капли воды, даже несмотря на то, что в некоторых историях болезней речь идет об убийстве ребенка, а в некоторых — о поджоге хозяйского дома.

Окинем взглядом и эти истории болезней, чтобы оценить, насколько крупный вклад в психиатрию вносит их пересказ диссертантом, и, в частности, влияют ли они на постижение ностальгии как болезни.

Вот случай, описание которого К. Ясперс почерпнул из книги полувековой давности:

«Шпитта: Практические труды по судебно — медицинской психологии. Росток и Шверин, 1855. С. 25. Тоска по родине. Меланхолия. Убийство.

Р., дочь пастуха, на Пасху 1850 г., в возрасте 13 лет, по воле родителей начала работать нянькой в семье другого пастуха. Четырнадцать дней спустя она навестила родителей. Вечером того же дня она вернулась в дом, где работала. Пастух, у которого она трудилась, утверждает, что всегда был доволен ее работой. У нее всегда был хороший аппетит и крепкий, здоровый сон. Он не замечал, чтобы она грустила и плакала. Однако уже на следующий день после возвращения из дома она потребовала снова отпустить ее к родителям, ссылаясь на то, что у нее болит живот. Идти к родителям ей разрешено не было. Поэтому она ушла тайком, без спроса, надев лучшую одежду, но оставив вещи.

На следующий день она вернулась в семью, где работала, в сопровождении тети, но заявила, что ни за что тут не останется. Поскольку хозяин уже не возражал, работа ее на этом была закончена.

Уже 17 апреля она начала работать в С. служанкой у жены поденщика Г. Поначалу ей это понравилось, и она, казалось, отправлялась туда с большой охотой. 22 апреля она пришла в родительский дом за чистым бельем, пробыла там лишь недолго и говорила, что довольна жизнью. 25 мая она передала отцу, что хотела бы поговорить с ним, и просила о встрече. Мать, ничего не сказав об этом мужу, предположила, что дочь вернется домой, и заранее приготовила палку для ее наказания. Действительно, дочь явилась уже вечером. Когда мать с порога спросила ее о намерениях, она замялась, а в ответ на предположение, что она снова хочет бросить работу, расплакалась. Тогда мать сильно побила ее палкой и снова отправила в С. Обвиняемая показала, что она уже тогда надеялась вернуться домой, хотела сказать отцу, что не может выносить жизнь в чужом доме, и просить, чтобы он опять забрал ее домой. Г. она солгала, сказав, что отец попросил ненадолго выйти к нему вечером, чтобы поговорить, когда он пойдет за дровами. Ее активное стремление в родительский дом было замечено хозяевами. Часто вечерами, а также на протяжении всего дня она вскакивала, выбегала из дому и принималась ходить туда — сюда около торфяного сарая, поглядывая в сторону родной деревни. Как она сказала однажды, там все же лучше. Когда ее стали расспрашивать подробнее, почему именно лучше, она сказала только, что там красивее дома. Супруги, реагируя на такие сравнения, часто спрашивали, нравится ли ей у них; она всегда отвечала утвердительно и добавляла, что еда и питье даже лучше, чем дома. Когда ее спрашивали о том, почему же она иногда внезапно убегает, она отвечала, что у нее бывает расстройство желудка. По показаниям мужа, Р. не страдала отсутствием аппетита и расстройством сна, не проявляла печали и не плакала. Она всегда вела себя хорошо, была аккуратной, послушной и работящей. Жене, однако, показалось, что она, вроде бы, плакала как?то раз, а именно вечером 27 апреля. Но обвиняемая отрицала это, говорила, что у нее просто слезились глаза от дыма, и заявила, что довольна своим положением. Сама Р. свидетельствует, что вечерами не могла заснуть, иногда ее мучили кошмары, но под утро она спала хорошо. В следующее воскресенье, 28 апреля она опять ходила домой к родителям, и ей даже разрешили остаться на ночь. Она снова заявила, что больше не может выдержать своей работы в чужом доме, и попросила, чтобы ей снова поручили пасти гусей дома. Но мать была против. По воле матери, но с явной неохотой, она снова отправилась в С. Мать следовала за ней на расстоянии, потому что испытывала безотчетный страх, что дочь может что?то с собой сделать.

Когда она в понедельник, 29 апреля, утром снова была у своих хозяев, ей велели присматривать за детьми, но работа уже перестала вызывать у нее всякий интерес: однажды двухлетний мальчик упал, а она не позаботилась его поднять, оставила лежать — и была за это наказана. Некоторое время спустя она пришла в сад и сказала, что ребеночек лежит в колыбели и стонет, она совсем не знает, что у него болит, она ему ничего не сделала. Вскоре ребенок умер. Потрясенная горем мать велела ей отправляться восвояси — теперь она больше не нужна.

Ребенка похоронили, но подозрение несчастной матери в том, что в его смерти повинна нянька, все усиливалось. Было начато расследование, и преступница после долгих запирательств созналась.

22 мая она еще утверждала, что чисто случайно опрокинула колыбель — и подробно описывала, как произошла эта случайность. 30 мая, рыдая, она стала уверять, что теперь скажет правду: она думала, что ее отпустят, если она будет плохо обращаться с ребенком, и несколько раз бросила его на землю.

Наконец, она дала такие показания, которые, в основном, оставались в дальнейшем без изменений. В то утро у нее внезапно возникло острое желание уйти; она около десяти раз ударила ребенка кулаком по голове, в лицо, в область носа и рта, после чего вынула его из колыбели и дважды ударила затылком о землю. Поскольку ребенок обделался, она обмыла его и переодела в чистую рубашонку. Вскоре она еще раз ударила ребенка в лицо, стала зажимать ему рот, а потом сдавливала ему ребра, тряся его в колыбели. Она неоднократно заявляла, что намеревалась убить ребенка, так как это казалось ей самым надежным способом избавиться от работы в людях.

Пребывая в тюрьме, она высказывала все больше жалоб на своих хозяев, на их дурное обращение с ней, что противоречило ее прежним собственным показаниям, а также показаниям самих хозяев. Она снова и снова выражала тоску по родительскому дому. Когда конвоир отводил ее в тюрьму, она предприняла неудачную попытку сбежать от него. Она попросила дать ей книгу псалмов и декламировала стихи оттуда судьям, чтобы они отпустили ее на свободу. Свое преступление она видела в том, что била ребенка. Она рыдала, но явно больше от неприятностей, причиняемых пре — быванием под арестом, чем от раскаяния. Когда ей поставили в вину великое злодеяние, она, плача, заявила, что признает свою вину и поклялась никогда больше не сходить с праведного пути, умоляя простить ей грех.

Юристам, которые вели следствие, она показалась еще совсем ребенком — девочкой с неплохими душевными задатками. Она давала быстрые и точные ответы на вопросы, продемонстрировала хороший и быстрый ум. Как только речь заходила о ее злодеянии, она принималась плакать, но до настоящего раскаяния, кажется, дело так и не дошло.

О ее характере отец сказал, что она порой проявляла строптивость, но никогда не лгала, всегда жила в мире со своей младшей сестрой, а в свободное время, оставаясь наедине с собой, была вполне жизнерадостной. Мать называет ее добродушной и правдивой, считая, что она была старательна и послушна. То же подтвердили другие.

Ее учитель показал, что она проявила мало прилежания, внимания и сообразительности, причиной чему является ее неважный слух. Она всегда была тихой, необщительной, ладила со своими одноклассницами, но во время молитвы была невнимательна. Неправды она никогда не говорила. Отличаясь хрупким здоровьем, она с детских лет часто имела проблемы с желудком. Пять лет назад у нее было гнойное воспаление уха, которое и стало причиной тугоухости; следствием его являются продолжающиеся выделения из уха. Проведенная экспертиза исключила врожденное слабоумие. Обвиняемую признали невменяемой на момент преступления вследствие сильной тоски по дому на фоне соматической болезни и детской стадии развития, о приговоре, который вынес суд, не сообщается»[95].

Как видим, ничего нового нет. Все те же жуткие девочки с «хорошими душевными задатками». Ностальгия — без внешних проявлений. Описание телесных недугов — без всякой связи с чем?либо: они не могут быть причиной убийства либо причиной ностальгии. Никакой психиатрии.

Таковы же и истории болезней поджигательниц, почерпнутые диссертантом К. Ясперсом из литературы. Достаточно одной, чтобы получить представление обо всех.

«Рихтер, 1884. О юных поджигателях. Юлиане Вильгельмине Кребс было 14 лет. Из семи братьев и сестер в ее семье одна сестра была хромой, один брат глухонемым и полностью парализованным. Перед тем, как родить ее, мать была так сильно напугана собакой, что даже на некоторое время слегла. С раннего детства девочка была маленькой, слабой, страдала золотухой. Лицо вытянутое, бледное, низ живота вздут, язык обложен. До 8 лет Enuresis nosturna. С детства была склонна к болезням, часто страдала головной болью, в особенности после физических усилий. Шейные железы часто были увеличенными, часто страдала острой болью и шумом в ушах, были выделения из ушей. В школе часто замечали, что она становилась раздражительной, кровь у нее приливала к голове. Часто не могла посещать школу из?за головной боли. На момент совершения преступления ее физическое развитие находилось еще на детской стадии: срамные и подмышечные волосы отсутствовали, грудные железы не развиты, менструаций нет.

Родители ее были порядочными, много трудившимися людьми, заботившимися о ее воспитании. Их бедность не позволяла приглашать к дочери врача и лечить ее. Последние два лета перед тем, как поступить на работу прислугой, она пасла коров.

Она была любимицей родителей, братьев и сестер. Они описывают ее как миролюбивую, кроткую и послушную девочку, ни к кому не питавшую злобы. Школьные учителя и священник хвалят ее в один голос. Умственные способности в норме. Знания, требуемые в школе, у нее есть, но разум ее не особенно развит. В умственном отношении она — большой ребенок.

За четыре дня до совершения преступления она начала работать няней в доме, который находился в часе ходьбы от ее родной деревни. На работу она отправилась в невеселом настроении, но не противясь. Она впервые оказалась вне родительского дома и быстро почувствовала разницу: у чужих людей с ней обращались более сурово и требовательно, все время подгоняли, требуя все “делать поживее”. Хозяйка не приняла ее привычку все обговаривать и делиться впечатлениями, она резко обрывала ее. К тому же вскоре после поступления на работу чужие люди сказали ей, что она нашла себе плохое место. Наконец, она совершенно не привыкла быть одной: раньше ей целый день напролет приходилось проводить время в окружении множества сестер и братьев, а ночью она спала в кровати вместе с одной из сестер. Из?за всего этого она была выбита из колеи, стала испытывать страх и тоску по дому. Она стала опасаться, что ее страх и тоску по дому заметят. Наедине с собой — когда ходила по воду или вечером, ложась спать — она давала волю слезам. Чтобы скрыть это, она промывала глаза холодной водой. У нее пропал аппетит. Накануне пожара она ела так мало, что хозяйка спросила ее, не боится ли она чего?либо. Она дала примечательный ответ: “Нет, мне не страшно, на воскресенье мне хотелось бы пойти домой”. Позднее она показала, что, конечно, испытывала сильный страх, но стыдилась признаться в этом. Сразу после этого ей пришлось выйти и выплакаться. Свидетели, которые показали себя способными зафиксировать симптомы подавленного настроения, на прямой вопрос о том, существовала ли тоска по дому у девушки, утверждали, что ничего подобного не замечали.

В день преступления — на четвертый день после начала работы — девочка ждала свою мать, которая должна была принести ей сундучок для вещей. Сказав об этом своей хозяйке, она получила резкий ответ, что сундучок ей ни к чему. Продолжая ожидать прихода матери, она отправилась по воду в полдень, и вдруг отчетливо услышала голос матери. Она остановилась и оглянулась, а когда поняла, что обманулась, заплакала навзрыд. Пребывая в таком настроении, она в тот же день пришла к мысли о поджоге. Мысль посетила ее внезапно и полностью завладела ею; ей сразу же стало ясно, как все надо сделать. Ею двигало стремление избавиться от страха, она не знала, как иначе можно помочь себе. Эта мысль никак не оставляла ее, и через три часа она осуществила задуманное. Она бросила тлеющий уголек туда, где, как ей было известно, лежал корм для скота, сухой и горючий. Потом она, по ее словам, подумала: “Загорится или нет, все равно”. О возможных последствиях своего поступка, о его преступном характере, об опасности его для жизни ребенка, который лежал в верхней комнате, она не подумала. Совершив свое деяние, она продолжила заниматься домашней работой. Когда начался пожар и поднялся шум, она помогала спасать имущество. Когда ей устроили допрос, она отрицала, что устроила пожар. После того, как она пришла домой, уволенная сразу же после пожара, она заболела. У нее совсем пропал аппетит, она жаловалась на боли в голове и в суставах, ей пришлось несколько дней пролежать в постели, хотя накануне поступления на работу и во время ее она не чувствовала себя больной. Во время допроса, который ей учинил жандарм, она созналась в преступлении после упорного отрицания. После ее ареста допрос неоднократно откладывался из?за ее плохого самочувствия: она чувствовала сильный шум в ушах, “словно грохочет гроза”. Ее соседка по камере показала, что девочка однажды подскочила и закричала: “Вот они бегают вокруг, сволочи!” В другой раз она закричала:

“Господи, что это был за треск у меня в ушах?” В тюрьме она перестала чувствовать прежний страх и тоску по родине. Она проявила раскаяние. Уже тогда, когда вспыхнул огонь, она перепугалась и почувствовала угрызения совести. Позже она признала, что с ее стороны это был плохой, очень плохой поступок, и она никогда в жизни больше не совершит такого»[96].

И вот, наконец, титанический труд закончен — в диссертации приведен обширный «материал наблюдений» из историй болезней семи девочек — подростков, совершивших от ностальгии убийства и поджоги.

О ценности этого «материала наблюдений» самого по себе мы уже составили свое представление.

Какие же выводы сделал на его основе К. Ясперс?

Выводы эти крайне осторожны, размыты и противоречивы. Конечно же, диссертант ни на чем не настаивает и ничего не провозглашает. Он заканчивает диссертацию сомнениями, как и подобает любому ученому, который осмысляет интересный, но недостаточный материал.

Сомнения диссертанта должны убедить ученый совет, что он вовсе не отвлеченный теоретик и уж тем более — не философ. Он ученый — медик, который привык работать с наблюдаемыми фактами. А если эти факты осмыслять хорошенько, то во всем приходится сомневаться.

Приведенные истории болезней показывают, что ностальгия вовсе не всегда была единственной или главной причиной душевного расстройства, которое привело к преступлению. Наряду с тоской по родине, такими причинами у девочек — подростков могли выступать инфантилизм, кризис пубертатного периода, соматические заболевания или психопатическая предрасположенность, слабоумие или моральная ущербность, а также недовольство обращением хозяев.

Строго говоря, на этой констатации настоящий экспериментатор мог бы и закончить, расписавшись в своем бессилии: достоверных данных у него недостаточно, получены они нестрогим методом, порой — без участия врача. Таким образом, мы не можем судить о ностальгии научно, то есть строго на основании опыта, зафиксированного в историях болезней. Вот какой вывод единственно возможен. Но стоило ли ради него писать диссертацию?

Да, у девочек — подростков могли быть разные причины для возникновения ностальгии, и в результате диссертационного исследования ничего определенного доказать не удалось. Но и на этом Карл Ясперс не останавливается. Он еще больше запутывает вопрос, который собирался обсуждать в диссертации. Тема ее — «Тоска по родине и преступления». И вдруг диссертант Ясперс принимается говорить о… детстве как причине ностальгии.

Теперь ностальгия рассматривается уже как нечто возрастное, и диссертант, наряду с пересказом конкретных историй болезней девочек — подростков, вдруг принимается обсуждать вполне философскую концепцию, объясняющую возникновение ностальгии в детстве. Построена эта концепция вовсе не на конкретном материале, а на метафизических фантазиях:

«Уже Шлегель, Цангерль и Эссен великолепно описали психологическое развитие ностальгии. Ребенок, как дитя природы, полностью един со своей средой. Он слит с нею до неразличимости. Он полон душевных переживаний, которые возникли не из его собственного мышления, не из внутренних его переживаний и их переработки, а из эмоций, порожденных впечатлениями от окружающего. Это окружающее (в первую очередь, семья) еще неотделимо от его личности, еще выступает непременной составляющей его личности; он абсолютно несамостоятелен и лишается опоры, будучи изъятым из этого окружающего. Он тогда “подобен растению, вырванному из почвы, в которой оно было укоренено”. Когда ребенка, находящегося на той стадии развития, на которой индивидуум еще образует единство со средой, внезапно — как это происходило в большинстве случаев — отрывали от родителей и отправляли “в люди”, он, естественно, оставался без какой?либо опоры. Его мир — это его близкие, его родная деревня. Вся его жизнь построена на чувствах, которые вызваны в нем этим окружением. Это — единственное, что есть в нем. В его душе не появилось еще ничего, кроме любви к родителям, братьям и сестрам; другие люди — как и иное окружение — абсолютно лишены ценности для него. Поэтому он, под влиянием соответствующих импульсов, способен легко убить ребенка, который не может вызвать в нем каких?либо чувств, поджечь дом, который для него ничто. Если бы в предшествующем его окружении появилось что?то новое, он вполне был бы способен ассимилировать это новое. Но при избытке нового и при совершенной оторванности от старого он теперь совсем беспомощен, лишен всякой опоры; им утрачено все самосознание, которое имело основой своей связанность с окружающим. Новое не вызывает в юном существе никаких чувств, все ему безразлично. Им овладевает чувство, что все потеряно. Его охватывает безутешное горе — печаль, которую он считает непреодолимой. <…> Это хорошо описывает Ратцель: “Все его существо было залито слезами, мир стал таким однообразным и одноцветным, таким безразличным”. Это — феномены, сопровождающие депрессивные расстройства, притупление чувств. Безразличие к окружающему усиливается, преодолеть его совершенно невозможно вследствие депрессии. Дома ребенок снова обрел бы свою прежнюю внутреннюю жизнь чувств, здесь же он бесчувствен, не испытывает в душе ничего, кроме тоски и прочего, связанного с его мыслями о родине. Аполлония была равнодушна к детям, не играла с ними. Ева Б. не проявляла настоящего интереса к ним и т. д. Однако о первом из случаев Хеттих сообщает, что девушка очень любила обоих детей, и те ее любили — доказательство того, что представленное схематическое описание применимо отнюдь не ко всем случаям и иногда допускает некоторые отклонения»[97].

Здесь уже фантазия пирует вовсю, не оглядываясь ни на какие истории болезней. Почему диссертант вдруг решил, что ребенок — это «дитя природы», почему он больше, чем взрослый, един со своей средой? Почему только ребенок испытывает тоску по родине, поскольку он «подобен растению, вырванному из почвы, в которой оно было укоренено»?

А как же быть с поговоркой «Старое дерево не пересаживают?». Старик еще больше привязан к тем местам, где прошла вся его жизнь. Ребенок же быстро знакомится с новыми друзьями — они найдутся, стоит его на несколько минут оставить на «чужой» игровой площадке. А найдет ли новых друзей так быстро старик?

В общем, по мере приближения к концу диссертационного исследования К. Ясперса, оказывается, что выводы из него следуют все более и более неопределенные. Если надо доказать, что изучение ностальгии, начинающееся с эмпирического материала, с разбора конкретных историй болезней, ничего не даст в отсутствие теории, то конец диссертации Ясперса дает наилучшее тому доказательство. Более путаных и неоднозначных результатов достичь попросту невозможно. Начать в психиатрии с эмпирии и закончить теорией нельзя. Так стоило ли писать диссертацию ради этого безрадостного вывода