Введение Кто такой Эдуард Берзин

Введение

Кто такой Эдуард Берзин

Эдуард Петрович Берзин родился в 1893 году в Латвии, по образованию живописец и архитектор. Кадровый сотрудник ВЧК — ОГПУ — НКВД. Стал известен в 1918 году как главное действующее лицо операции советских спецслужб по разоблачению в Москве заговора английской и французской разведок с целью уничтожения В. И. Ленина и свержения советской власти в России.

Работал в центральном аппарате репрессивных органов. В 1926–1931 годах по заданию Политбюро руководил строительным трестом «Вишхимз», возводившим на Урале, силами заключенных, секретный завод по производству боевых отравляющих веществ для РККА и бумажную фабрику.

В ноябре 1931 года постановлением Политбюро назначен директором специального треста «Дальстрой» на Колыме, который был подчинен «непосредственно ЦК ВКП(б)», то есть лично И. В. Сталину. В 1935-м за успехи в добыче золота на Колыме, также силами многотысячного контингента заключенных, награжден орденом Ленина.

В конце 1937 года в поезде, на пути в Москву, арестован и затем обвинен как предатель, изменник, шпион.

Арест. Документы

Берзина арестовали в поезде, когда он ехал из Владивостока в Москву. Одетый в форму НКВД чекист вошел в купе и предъявил ордер.

«Ордер № В952. ГУГБ НКВД 17.12.37 г.

Выдан капитану Гравину

Для производства ареста и обыска

Берзина Эдуарда Петровича

Подпись М. Фриновский»¹.

Заместитель наркома Фриновский расписался на ордере размашисто, красным карандашом. Около его подписи стоял оттиск гербовой печати: ГУГБ НКВД СССР.

Берзина доставили в Москву, во внутреннюю тюрьму ГУГБ на Лубянке, где произвели его личный обыск, а также обыск вещей, которые находились с ним в поезде. При этом был составлен

«Протокол обыска и ареста 18.12.1937 г.

Берзина Эдуарда Петровича.

Изъяты:

— паспорт №Мб 408299;

— партийный билет старого образца № 0629033;

— удостоверение СНК № 738 на имя Берзина Э. П.;

— орден Ленина с орденской книжкой №890;

— грамота и значок почетного чекиста №573;

— часы-секундомер белого метала;

— портфель желтый кожаный;

— револьверы «Вальтер» калибра 7,65 мм и 82 патрона к нему и «Лигноз» калибра 7,65 и 45 патронов;

— письмо лично Б. Е. Гехтман;

— пижама-пиджак в полоску, шерстяной, ношенный, коричневый;

— брюки галифе темно-синие, ношенные, шерстяные;

— гимнастерка суконная, защитная, новая;

— коробка сигар;

— чемодан большой, черный, фетровый;

— сберкнижка №0980260 с остатком 8 р.;

— сберкнижка №1306 с остатком 461 р. 18 коп.;

— денег бумажными совзнаками на сумму 20023 рубля 35 коп.;

— облигаций 2-ой пятилетки, выпуск 4-го года на сумму 125 руб.;

— денег бумажными совзнаками 11 000 руб.;

Примечание: 11 000 руб., письмо и облигации адресованы Белле Ефимовне Гехтман — запечатаны в пакет печатью №28 ГУГБ НКВД.

Подпись: сотрудник особых поручений сержант Галич

19.12.1937 г.»².

Первый раз Берзина допросили 22 декабря 1937 года. Протокол этого допроса содержит только стандартные анкетные данные. После этого в дело подшито «Заявление», составленное от имени Э. П. Берзина на имя Наркома внутренних дел Н. И. Ежова. Оно начинается словами: «Я решил дать откровенные показания о своем участии в антисоветской, шпионской, националистической латышской организации».

Приводим выдержку из этого заявления:

«…С Рудзутаком[1] познакомился в 1920 году при следующих обстоятельствах. В 1926 году мне было поручено строить Вишерский целлюлозно-бумажный комбинат. Денег по бюджету не дали, и мне было предложено строить комбинат за счет прибылей лесозаготовок. Покупателя на круглый лес в таком отдаленном районе, как Вишера, трудно было найти. Зная, что лес нужен НКПС, я обращался туда, но там предложили такие условия, которые я не мог выполнить. После я добился приема у Рудзутака. В результате переговоров он предложил купить лес от меня Рязано-Уральской дороге.

После этой первой встречи мне приходилось добиваться приема у Рудзутака как заместителя Совнаркома по делам Вишерского комбината и был у него на квартире в Кремле по указанным вопросам.

Несколько раз Рудзутак приглашал меня к себе на дачу и вообще сделал предложение приезжать на дачу. Я охотно принял такое предложение, ибо за неимением денег не мог нанимать дачу для своей семьи, а летом, когда я бывал в Москве, я по выходным дням выезжал на дачу Рудзутака.

Как-то на даче Рудзутак начал разговор со мной о том, что латышам надо больше сплотиться, строить свою культурную жизнь в Москве лучше, чем до сих пор, и что Латсекция в этом отношении не принимает никаких мер.

…Перед моим отъездом на Колыму в 1931 году, а также, когда я приехал в 1934 году, Рудзутак меня расспрашивал о моей работе на Колыме. Я ему рассказывал, сколько добыли золота и сколько предполагается добывать на будущие годы…»³.

Вышеприведенный документ в «деле Берзина» еще в 60-е годы XX века читал литератор Н. В. Козлов и сделал такой комментарий: «Написано измененным почерком. Подпись не похожа». После просмотра тюремной фотографии Берзина Козлов там же записал: «Борода у Берзина в тюрьме — в белой оправе. Под глазами впадины, окаймленные резкими бороздами — полудужьями»⁴. Отмечая изменения внешнего облика Берзина и резкие перемены его почерка, Козлов хотел подчеркнуть, что в следственной тюрьме ГУГБ на Лубянке директора Дальстроя подвергли жестоким пыткам. Именно этим объяснялось то, что кадровый чекист, сломленный этими пытками, пошел на самооговор, заявив «о своем участии в антисоветской, шпионской, националистической латышской организации».

После письменного заявления на имя Ежова Берзина следователи оставили в покое почти на месяц. В тюрьме он много думал, перебирая в памяти все, что узнал о Колыме за шесть-лот своей работы директором Дальстроя. История этого края была непростой.

Старая Колыма

Колыма и Магадан — слова, ставшие известными во всем мире со времен сталинского Большого террора, более семидесяти лет тому назад. В сознании большинства читателей эти географические понятия теперь неразрывно связаны со страшными словами «лагерь» и «политзаключенные».

Но так было не всегда. Еще в начале XX века мало кто слышал о Колыме. Только специалисты знали, что Колымой зовется большая река на северо-восточной оконечности азиатского материка.

В начале 30-х годов двадцатого столетия Колымой стали называть не только реку, но и территорию, к ней прилегающую — огромный край площадью примерно в миллион квадратных километров. Однако в то время слова «Магадан» не знал никто. Такого города не существовало.

Западноевропейские ученые и писатели издавна считали, что этот огромный кусок северной суши составляет часть Сибири. По их мнению, Сибирь — все, что за Уралом. Но российские ученые Сибирь доводят лишь до Байкала. Дальше — Дальний Восток. Так что по российским представлениям Колыма — часть Дальнего Востока.

На сопках, где сейчас раскинулась столица Колымы — Магадан, еще и в начале XX века не было ни одного дома. Здесь, на берегу бухты Нагаева, составляющей один из заливов северной оконечности Охотскою моря, не встречались даже налети. Сопки покрыты зарослями стланика — так зовется низкорослая разновидность вечнозеленой громадины сибирскою кедры. Среди стланика торчали одинокие деревца лиственницы, изуродованные постоянными сильными ветрами, круглый год, как в трубе, дующими здесь.

В эти места, на берег Охотского моря, спасаясь от комаров, летом приходило несколько семейств одной из аборигенных народностей Севера — эвенов. Они ставили две-три летних юрты и пасли на ветру оленье стадо.

На морском побережье кочевники собирали выброшенные волнами многочисленные обломки деревьев и разжигали костер. Слово «морские наносы» по-эвенски звучит как «монгодон». Так между собой называли эту местность коренные жители. Именно так, чуть изменив чужое слово на русский манер, пришельцы из советской России позже назвали родившийся здесь город.

Колыма в начале XX века жила тихой жизнью заброшенной далекой окраины огромной Российской империи. Небольшие народности аборигенов — эвены, юкагиры, орочи, коряки, разбросанные по огромным пространствам сурового горного края, тундры и лесотундры, продолжали жить родовым укладом. Практически здесь не было ни дорог, ни промышленности, ни земледелия. Ни рабочих, ни крестьян, ни капиталистов, ни помещиков.

Все — убого, мизерно, распылено.

На территории в миллион квадратных километров едва насчитывалось с десяток крошечных поселков. До ближайших городов Хабаровска и Владивостока сухопутной дороги не было — расстояние почти две тысячи километров. В летнюю навигацию по Охотскому морю приходили из Владивостока несколько суденышек. А зимой море замерзало, и это сообщение тоже прекращалось.

Даже телеграфной связи с «большой землей» большинство поселков не имело. Полудикая Колыма оставалась отрезанной от основной части страны огромными пространствами непроходимой дальневосточной тайги, тысячами рек, речек и ручьев, пересекающих этот возможный путь.

Оторванность Колымы и Чукотки от огромной части Дальнего Востока по-своему использовали власти царской России: с конца XIX века сюда было сослано несколько десятков противников тогдашнего режима — народовольцев. Среди них были В. Иохельсон и В. Богораз⁵. Последний стал потом ученым с мировым именем. Он получил такую известность благодаря своим этнографическим исследованиям именно на Колыме и Чукотке.

Ссылка царским правительством революционеров на Колыму не получила большого размаха. В Среднеколымске вместе с Богоразом отбывало срок около пятидесяти человек. На побережье Охотского моря в село Ола было — четверо.

Ссылая своих идейных противников на Колыму и Чукотку, царская администрация наказывала их не только исключительно суровыми условиями жизни, по прежде всего, психологической изолированностью от остального мира. Об этом Богораз писал в 1894 году одному из своих друзей-народовольцев:

«Какое странное душевное состояние — не лень в собственном смысле, а именно равнодушие, отчужденность… Колымск — это особая планета, даже менее зависимая от земли, чем луна, совершенно чуждая ей, глыба льда, брошенная в безвоздушное пространство и застывшая без движения над бездной, где всякая случайная жизнь замерзает и задыхается».

До 1917 года особо опасных политических преступников приговаривали к каторге — таким счет идет на сотни. Большинство же политических царизм отправлял в ссылку, как Богораза и Иохельсона. Но в их положении можно было даже наукой заниматься.

За 50 дореволюционных лет царский режим осудил по политическим статьям 14 тысяч человек. Ежегодные цифры репрессированных даже после первой русской революции не впечатляют.

1906 год — 1139 политзаключенных.

1907 год — 1340.

И так далее.

Большую часть из этой тысячи с небольшим отправляли в ссылку. В том числе и на Колыму.

По условиям жизни ссылка не могла сравниться с принудительным трудом миллионов политических заключенных в советских лагерях. А в лагерях колымских много было такого, о чем в других местах: и не слышали. Недаром Александр Солженицын, знаток советских лагерей, названных им Архипелагом ГУЛАГ, писал:

«Колыма в Архипелаге — отдельный материк, она достойна своих отдельных повествований».

Первые допросы

Размышления Берзина о старой Колыме были прерваны только в середине января 1938 года. 17-го числа его вывели из камеры и доставили в кабинет помощника начальника 3-го отдела ГУГБ НКВД майора государственной безопасности Ильинского. В допросе принял участие сотрудник этого же отдела старший лейтенант государственной безопасности Шнейдерман. Мы приводим выдержку из протокола этого допроса, которая показывает, что обработка директора Дальстроя методами «физического воздействия» продолжалась.

«17 января 1938 год.

…Дополнительно к своим показаниям о шпионской деятельности должен признаться, что кроме английской разведки, с которой я был связан через Петерса, я также был связан с латвийской и германской разведками. Для шпионской работы в пользу этих разведок я был завербован Рудзутаком в 1925–1926 гг., когда я переходил из спецотдела на должность директора Вишхимза.

Дело обстояло так. Когда я уходил из спецотдела на Вишеру, Бокий связал меня с Рудзутаком в его служебном кабинете НКПС. В кабинете Рудзутака кроме меня и Бокия никого не было. Бокий меня познакомил с Рудзутаком, указал ему, что я назначен директором Вишхимза и что Рудзутак может на меня положиться. Из разговоров, которые вели Бокий и Рудзутак, я понял, что Рудзутак еще ранее был информирован Бокием о моей антисоветской работе.

Спустя непродолжительное время Рудзутак установил со мной дружеские отношения, и я запросто стал бывать у него дома и на даче. При встречах с Рудзутаком он обычно резко осуждал руководство ВКП(б) и советского правительства, ругал Сталина и порядки в стране.

…В 1931 году я получил задание от Рудзутака организовать террористическую группу для убийства членов Политбюро Молотова, Ворошилова, Кагановича… В течение месяца Озолин, Клепто и Мурам выслеживали Молотова, Ворошилова, Кагановича безрезультатно. Рудзутак возмущался их бездеятельность и просил меня снова прислать их на дачу к нему. В это время я получил от Ворошилова назначение выехать на Колыму директором Дальстроя и уже был лишен возможности организовать террор против Молотова, Ворошилова и Кагановича»⁶.

После этого допроса до следующего перерыв был — неделя. И Берзин стал снова вспоминать историю Колымы — уже советской.

Как это начиналось

После 1917 года Колыма далеко не сразу стала одним из самых страшных мест, где в лагерях работали заключенные.

Первые пятнадцать лет на Колыме заключенных не было.

После Октябрьской революции весь Северо-Восток России — Колыма и Чукотка, Камчатка и Охотское побережье развивались по-прежнему очень медленно. Лишь в 1923 году здесь закончилась Гражданская война, пылившаяся в кратковременные стычки малочисленных и разрозненных вооруженных групп врагов советской власти с такими же малочисленными отрядами защитников этой власти. По существу, каких-либо регулярных воинских подразделений на огромной территории в два миллиона квадратных километров в эти годы не действовало[2], и поэтому крупных военных сражений здесь не происходило.

И после Гражданской войны этот край оставался белым пятном на карге Советского Союза. Комиссия Геологического комитета в 1924 году отмечала следующее: «Знакомство с геологией и горнопромышленными богатствами Северо-Востока Сибири совершенно ничтожно. Страна эта принадлежит к наименее изученным на всем земном шаре»⁸.

На Колыме еще в дореволюционные годы отечественные старатели начали искать золото. Слухи об этом распространялись по Дальнему Востоку довольно широко. В 1908–1913 годах несколько самодеятельных экспедиций на верхние притоки реки Колымы организовал торговый приказчик Юрий Розенфельд (в документах часто скрывавшийся под псевдонимом Георгий Нордштерн). В свои путешествия он брал профессиональных старателей, проводниками с ним ходили местные жители. Вот от этих людей и пошли легенды о якобы найденных в те годы месторождениях золота.

Распространению этих слухов способствовал и сам Розенфельд: в 1916–1918 годах он направил в Российский Геологический комитет и в Географическое общество несколько записок с предложением организовать профессиональную геологическую экспедицию на Колыму, которая бы подтвердила сделанные им находки. В 1925 году Розенфельд даже опубликовал статью, где не очень грамотно описывал будто бы открытые им «золотые гореловские жилы» и несколько систем россыпного золота⁹.

Сегодня можно сказать достоверно, что Розенфельд в те годы ничего не открыл, да и открыть не мог — по элементарному своему невежеству. Но сделанная им реклама привлекла в Колымский район несколько старательских артелей.

С 1924 года одна из таких артелей под руководством опытного золотоискателя — практика Ф. Р. Поликарпова провела разведку и добычу золота на притоке Колымы — речке Среднекан. Весной 1928 года начальник Охотско-Камчатского горного округа направил во Владивосток в Далькрайсовнархоз телеграмму:

«В верховьях Колымы вольноприискателями открыто месторождение тчк артелью восемь человек течение летних месяцев прошлого года намыто более двух пудов золота часть которого сдана АКО тчк по сведениям участников золотоносность не ограничивается Среднеканом а распространяется на все верховье Колымы»¹⁰.

В 1927 году, на основании публикации Розенфельда и других подобных сведений, Колымский район был включен Геологическим комитетом в число тридцати местностей, которые он запланировал обследовать. Однако денег на эти работы Геолком не имел. Их выделило только что организованное государственное акционерное общество «Союззолото», созданное для развертывания в стране золотодобычных работ. И летом 1928 года из Ленинграда поездом, а затем из Владивостока пароходом на Колыму отправилась геологоразведочная экспедиция под руководством Ю. А. Билибина.

Его заместитель по экспедиции геолог В. А. Цареградский потом, вспоминал:

«Мы высадились на побережье Охотского моря, недалеко от поселка Ола, в ночь с 3 на 4 июля 1928 года. Пустынный берег предстал перед нами. Ни топографических карт, ни каких-либо других материалов об этом районе у нас не было — их не существовало в природе»¹¹.

Именно участники этой экспедиции дали современное название той безымянной местности, на которой позже возник город Магадан. Произошло это благодаря тому, что экспедиция после высадки с парохода еще долго не могла организовать сухопутный маршрут в глубь тайги, к месту работ старателей — туда, где предполагалось вести геологоразведочные работы.

Экспедиция высадилась не в бухте Нагаева, так как там не было никакого жилья, пригодного для организации перевалочной базы. Пароход с геологами стал на якорь в соседнем заливе, куда впадала река Ола. На берегу были рассыпаны домики небольшого поселения с тем же названием, существовавшего с конца XVIII века. Здесь, в селе Ола, на первых порах и обосновалась экспедиция.

Для похода к приискам нужно было найти лошадей, запастись продуктами и кое-каким инструментом. Все это в маленьком поселке оказалось очень грудным. Чтобы не пропадало впустую время, В. А. Цареградский и геодезист Д. Н. Казанли, взяв с собой несколько рабочих и местного проводника, отправились берегом Ольского залива в сторону бухты Нагаева — это около двадцати километров.

Чтобы попасть на берег Нагаевской бухты, по пути им пришлось пройти побережьем еще одной маленькой бухточки, которая в 1912 году была нанесена на карту как бухта имени капитана К. Н. Гертнера. Здесь, вблизи устья небольшой речки, стояло несколько эвенских юрт. На берегу хаотично громоздились кучи нанесенных морем обломков деревьев и веток. Проводник — эвен объяснил геологам, что это место по-эвенски называется «монголам». Цареградский нанес на свою карту изгибы маленькой речушки и ее местное название: Магаданка.

Пройдя по берегу этой речки вверх по течению, они обнаружили, что вышли в долину, которая была отделена лишь небольшой пологой сопкой от огромной бухты Нагаева. (Это название было дано бухте в 1912 году в честь российского гидрографа А. И. Нагаева.)

Именно здесь, на сопке, спускавшейся одним склонам к Нагаевской бухте, а вторым — в долину реки Магаданки, в следующем 1929 году поставили первые домики работники Охотско-Эвенской (Нагаевской) культбазы. Здесь потом и вырос город Магадан.

Отряд Цареградского, проведя исследование побережья всех этих бухт и ничего не найдя, вскоре вернулся на базу, в село Олу. Спустя много лет Цареградский вспоминал:

«К месту работ, за 400 с лишним километров, мы смогли отправиться лишь через три месяца. По пути набрасывали схематическую карту местности. Она послужила основой для сложной транспортной схемы снабжения приисков вплоть до постройки Колымской трассы.

Первый отряд нашей экспедиции появился на Среднекане к середине сентября».

Геологи увидели, что они пришли в уже обжитой старателями приисковый район. В это время там работали три артели общей численностью около ста человек. Однако они вели добычу золота без оформления документов.

Через две недели после прибытия на Среднекан геологической экспедиции туда пришла с вьючными лошадьми группа сотрудников «Союззолота» из Охотска. Они имели на руках документы Охотско-Камчатского горного округа о регистрации приисковой территории в качестве горного отвода дли производства добычных работ государственными предприятиями.

В качестве таких предприятий были оформлены уже функционировавшие прииски «Борискин», «Юбилейный», «Холодный», а работавшие на них старатели были оформлены рабочими государственных предприятий.

Все прииски были объединены в Верхне-Колымскую приисковую контору «Союззолото», и с 9 октября 1928 г. старатели Среднекана начали сдавать добытое золото в кассу конторы¹². С этого дня идет отсчет государственной горнодобывающей промышленности Северо-Востока.

С весны 1929 года геологопоисковые работы на золото в районе верхней Колымы повели уже названная экспедиция Геологического комитета под руководством Билибина и небольшой геоморфологический отряд Академии наук СССР, возглавлявшийся С. В. Обручевым. Однако Билибин не имел оперативной связи со своим руководством. Об итогах экспедиции он смог доложить лишь зимой 1929–1930 года.

А Обручев регулярно информировал по телеграфу Якутскую комиссию Академии наук в Ленинграде (но административному делению того времени территория течения реки Колымы относилась к Якутии) и руководство «Союззолота» в Москве о ходе своих поисков.

11 сентября 1929 г. в Москве и Ленинграде читали телеграмму Обручева:

«Время работ текущего года мною пройден маршрут верховий Индигирки — верховьям Колымы кончая устьем Таскана тчк… Обнаружена золотоносность обильные признаки золота обнаружены в пределах хребта связи шестью его южными цепями в ряде пунктов Колымы ее притоков особенно Берелехе Дебине Таскане полный список послан почтой через Олу тчк… Можно утверждать золотоносности всего Средне-Черского нагорья между Индигиркой Колымским хребтом длиной 700 шириной 200 километров тчк Промышленное значение может быть установлено только детальными разведками тчк Наиболее благонадежным является район юго-восточного конца реки Колымы ее притоками между Берелехом Сеймчаном… Обручев»¹³.

К весне 1930 года «Союззолото» имело подробные отчеты Обручева и Билибина об исследованных ими районах Колымы. Оба они прогнозировали очень крупные запасы золота в недрах этого края: речь шла о цифрах, приближающихся к тысяче тонн. Надо, однако, подчеркнуть, что никакого реального подсчета запасов по территории в его современном понимании ни тот, ни другой геолог сделать не мог. Ведь абсолютное большинство конкретных месторождений им не было даже известно. А те немногие, на которых уже велись добычные работы приисками «Союззолота», не были даже заверены разведкой.

Строго говоря, оба геолога, побывав здесь, получили лишь самые общие геологические и металлогеническне представления об огромной территории Колымы в несколько сот тысяч квадратных километров. На основе этих представлений каждый из них высказал очень смелые предположения о возможном количестве благородного металла в недрах. Билибин эти предположения выразил гипотетическим расчетом. Но и его прогноз был, скорее, общенаучным, а не геологическим: геологию края предстояло еще изучать в течение многих лет.

После успешной работы Обручева и Билибина геологическое исследование Колымы вначале продолжалось тем же экспедиционным методом. А весной 1931 года на Среднекане была создана стационарная геологическая организация — Охотско-Колымская база Главного геологоразведочного управления, ставшего преемником Геологического комитета. Геологи этого подразделений уже летом 1931 года открыли промышленные золотоносные россыпи в новом районе — бассейне еще одного притока Колымы реки Оротукан.

На этой основе расширяла добычу золота приисковая контора: в 1931 году она была преобразована в Колымское главное приисковое управление, которое включало уже пять приисков. Организация труда была по-прежнему старательской.

Начавшееся промышленное освоение Колымы ставило под угрозу жизнедеятельность малочисленных аборигенных народностей Севера. Ведь они наели оленей, ловили рыбу и охотились издревле на тех землях, где геологи стали находить золото, олово и другие полезные ископаемые. Добыча этих металлов требовала переработки верхнего слоя земли на больших площадях горных полигонов, использования нерестовых рек и ручьев в качестве источников для промывки горной массы Все это уродовало естественную природную среду, создавало условия, неприемлемые для традиционного образа жизни эвенов, коряков, чукчей, ительменов. Для максимально возможного сохранения их среды обитания необходимо было создать территориально-административные единицы, которые бы защищали интересы этих народностей.

Такая работа началась в 1928–1929 годах с организации на Севере культбаз, которые должны были выступить опорными пунктами этих административных единиц. Одну из культбаз было намечено создать в бухте Нагаева, на северном побережье Охотского моря.

В августе 1928 года, как мы говорили, на побережье бухты из Олы пришел геологический отряд В. А. Цареградского. Это место очень понравилось геологу, хотя с профессиональной точки зрения их работа там оказалась безрезультатной. Впоследствии он так писал о своих первых впечатлениях:

«Бухта Нагаева! В то памятное лето 1928 года она показалась нам зеленым оазисом среди серых скал, выстроившихся у входа в нее. Спокойная гладь воды, отраженное в ней зеленовато-желтое вечернее небо в рамке буйной зелени деревьев и кустарников, покрывавших ее берега. Красоту бухты не могли нарушить и обломки разбитой штормом японской шхуны.

Еле заметная тропка тянется от берега. Полуразрушенный сарай и истлевшие камышовые циновки. И больше ничего не напоминает о том, что когда-то здесь побывал человек».

И когда через несколько дней к Цареградскому за советом обратился: заместитель председателя дальневосточного Комитета Севера Карл Янович Лукс, прибывший на Охотское побережье, чтобы выбрать место будущей культбазы, теолог сразу же указал ему на бухту Нагаева.

Два месяца Лукс обследовал побережье и пришел к тому же выводу, что и Цареградский. 13 октября президиум Ольского райисполкома[3] по предложению Лукса принял постановление о постройке культбазы в бухте Нагаева. В декабре 1928 года Лукс докладывал об этом решении в Москве на пленуме Комитета Севера при ВЦИК.

«Эта бухта, — сказал он, — расположена почти в центральном пункте для всех эвенских районов Охотского побережья… в самом центре интересного Тауйского залива и прилегающих к нему тузрайонов. Это естественный центр для всего Охотского моря, и отсюда же, несомненно, пойдет вся работа по снабжению всего Верхне-Колымского золотопромышленного района.

В навигационном отношении бухта Нагаева (Волок) — лучший естественный порт всего Охотского моря (и почти единственный). Это место для культбазы».

Пленум Комитета Севера согласился с Луксом.

Весной 1929 года началась подготовка к организации культбазы. А 22 июня из Владивостока в бухту Нагаева вошел пароход «Генри Ривиер». Заведующий культбазой Иван Андреевич Яхонтов, прораб Андрей Андреевич Навдуш и 35 рабочих-строителей сошли на берег. Они выгрузили изготовленные во Владивостоке и разобранные по бревнам здания культбазы.

Через месяц был составлен первый в истории Магадана документ — акт о выборе места для культбазы:

«Бухта Нагаева, июля 24, 1929 г. Мы, нижеподписавшиеся зав. культбазой Яхонтов, председатель Ольского райисполкома Марин, председатель постройкома Матусяк, производитель работ техник Навдуш, десятник Флейта, на основании приглашения зав. Восточно-Эвенской культбазой прибыли в б/х Нагаева для точного определения расположения зданий культурной базы. При осмотре нашли: в северо-восточной части бухты на небольшом плоскогорье, между двумя ложбинками, покрытом хвойным лесом, кочкой и мхом, установлен щит из досок, являющийся девиационным створом[4] (второго створа не оказалось). Ниже щита площадь, размером около гектара, вырублена…

Расположенное рядом плоскогорье, лежащее на восток от вышеописанного пункта, занимает более центральное положение, выше его и покрыто сплошной растительностью. При осмотре побережья более удобных пунктов не оказалось…

Располагать здания постановили в развернутом порядке, фасадом к бухте, под углом 78 градусов на юго-восток, согласно генеральному плану, прилагаемому к настоящему акту».¹⁴

К осени на склоне заросшей стлаником сопки были построены школа, больница, клуб, магазин и несколько складов. Открытие культбазы состоялось 7 ноября 1929 года. Оно положило начало поселку, взявшему свое название по имени бухты: поселок Нагаево.

В трех километрах от Нагаева, за перевалом, в зарослях лиственниц, извивалась небольшая речушка. Ее название приехавшие работники культбазы услышали от местных жителей-эвенов, поставивших в долине речки свои летние чумы. Эвены называли речку «Монгодан»[5]. В этой речной долине вскоре начали строить разные производственные здания, а затем и жилье другие организации, прибывшие в 1929–30 годах в бухту Нагаева. Этот второй поселок получил название Магадан. Несколько лет он считался второстепенным — как бы окраиной главного поселка — Нагаево. Лишь в конце 30-х годов, когда они соединились, в обиход вошло их общее наименование — Магадан.

В декабре 1930 года по инициативе Комитета Севера ВЦИК принял постановление об организации на Дальнем Востоке трех национальных округов — Корякского, Чукотского и Охотского (Эвенского). Два первых существуют и поныне. А об Охотско-Эвенском округе сегодня практически никто не помнит. Дело в том, что у него очень короткая история. Короткая и трагичная.

Комитет Севера, заботившийся о малых аборигенных народностях, предложил создать Охотско-Эвенский округ для того, чтобы по возможности максимально сохранить естественную среду обитания эвенов, коряков, ительменов, живших на большом пространстве от реки Неры на западе до реки Гижиги на востоке, от Охотского моря до среднего течения реки Колымы. Административным центром округа стал только недавно родившийся поселок Нагаево.

Территория округа входила в Дальневосточный край. Поэтому Далькрайисполком[6] как высший административный орган региона утвердил в округе оргкомитет, который должен был готовить выборы легитимных органов окружной власти.

За несколько месяцев окружной оргкомитет смог начать работу в двух направлениях. Первое — он пытался ускорить промышленное развитие края и тем самым создать благоприятные социально бытовые условия (приближенные к тем, что были у жителей европейской части России) для коренных народностей Севера.

Вторым направлением работы оргкомитета была помощь в организации традиционных отраслей хозяйственной жизни этих народностей.

Работая в нервом направлении, оргкомитет в июле 1931 года направил на Колымские прииски, не справлявшиеся с планом добычи золота, группу специалистов для помощи приисковым коллективам. Осенью оргкомитет обсудил вопрос о строительстве автомобильной дороги из Нагаево на прииски длиной в полтысячи километров. Вскоре из Владивостока была вызвана дорожная экспедиция, и проектировщики начали изыскания и топографическую съемку будущей Колымской трассы.

В рамках второго направления работы оргкомитет занимался расширением культбазы в Нагаево, снабжением кочевников продуктами питания, их медицинским обслуживанием.

Таким образом, всего за год новая властная структура на Колыме положительно себя зарекомендовала. Результаты ее деятельности становились все более заметны и в национальных стойбищах эвенов, и на золотодобывающих колымских приисках. Велась подготовка первого окружного съезда Советов, который должен был избрать конституционный орган — Совет депутатов Охотско-Эвенского национального округа.

Однако помимо законных органов власти с начала 30-х годов на Охотском побережье и на Колыме все громче начала заявлять о себе власть нелегитимная, но очень грозная — ОГПУ. Уполномоченные этой всемогущей карательной организации на приисках стали проводить незаконные обыски. В селе Ола (это в 30 километрах от Нагаево, на побережье Охотского моря) работники местного отделения ОГПУ неожиданно арестовали несколько активных участников советской власти на Северо-Востоке.

Жившая в 30-е годы в с. Ола Зоя Игнатьевна Сизова вспоминала:

«Первая волна арестов в Оле прокатилась в 1931 году. Папа работал учителем в школе, мама — фельдшером в больнице. Они были сосланы туда еще царским правительством в 1913 году. Прижились на Севере. Оба активно помогали молодой советской власти, не так давно установившейся в наших краях.

Мы жили в небольшом домике, который еще в середине 20-х годов папа построил вместе со своими учениками.

Я была подростком — 11 лет. Вся семья вечером собралась дома. Папа готовился к завтрашним урокам. Вдруг входит к нам уполномоченный ОГПУ Иголкин. И — к отцу:

— Собирайтесь. Вы арестованы.

А разговоры о том, что в соседних селах и на приисках начали брать людей без всяких оснований, мы уже слышали. И папа не испугался. Поднялся из-за стола. Обнял маму:

— Капа, ребята! Слушайте: я ни в чем не виноват.

И в чем же он, действительно, мог быть виноват? Учительствовал, просвещал местное население. В 1920 году жители села избрали его секретарем первого Ольского волостного ревкома. И вдруг — арест!

Потом мы узнали, что в эту ночь арестовали еще несколько человек из тех, кто устанавливал советскую власть в Оле: Беляева, первого председателя сельсовета Зиновьева и других.

В этот раз их не судили. Подержали недолго в Нагаево в отделе ОГПУ и отпустили. Но в Ольской школе папе преподавать уже не разрешили. Отправили подальше — в село Бараборку»¹⁵.

Вот так началось вмешательство карательных органов в нормальную жизнь этого северного края. А вскоре там произошли совершенно неожиданные события, которые в корне изменили всю пирамиду власти на Колыме.

Невеста становится женой

В мятежные годы Гражданской войны молодой Эдуард Берзин без колебаний встал на сторону большевиков. В это время у нет за плечами был диплом Берлинского художественного училища, участие на стороне России в Первой мировой войне и первый опыт помощи ВЧК — раскрытие заговора английской и французской разведок с целью уничтожить Ленина.

С частями Красной Армии Берзин пришел в родную Ригу, где его ждала невеста Эльза. Они мечтали пожениться, сыграть нормальную свадьбу, но военная обстановка ускорила их объединение, отменив белую фату невесты и шумное праздничное застолье.

Позже Эльза Яновна Берзина так вспоминала это событие и первые годы их совместной семейной жизни:

«В мая 1919 года Красная Армия была вынуждена оставить Ригу. Часть города была занята немцами. Когда Эдуард прибежал узнать, пойду ли я с ним или нет, иначе придется на неопределенное время расстаться, я, не раздумывая, машинально взяла со стола пакетик, в котором были пара чулок и носовые платки. Попрощалась с отцом и сестрой и ушла. С отцом я больше не виделась. Отец мой был по профессии столяр-краснодеревщик.

Уходя из Риги, Эдуард собрал человек двести-триста стрелков, пытался задержаться, но тут из одного чердака по нам пустили пулеметную очередь, и всем пришлось рассыпаться. Хорошо, что был перелет и никого не ранило.

Не было смысла оставаться, и мы пошли напрямик по полям по направлению отступления войск к дороге. Шли мы не одни, нас обстреливали, приходилось всяко, но благополучно выбрались на дорогу, которая была полна беженцами. Поздно вечером подошли к Ролажи, зашли в переполненную корчму.

Я очень устала и присела на краешек стола у дверей, обоим хотелось есть. Эдуард где-то достал горбушку черного хлеба, которую разделили, съели и запили водичкой. Это был наш первый семейный ужин.

В скором времени Эдуард нашел свой дивизион, и мы продвигались дальше, как того требовала обстановка. Вообще-то было запрещено женам сопровождать мужей. Я об этом не знала, но потом Эдуард сказал, что было собрание и мне разрешили остаться. Я никем в части не работала, но по мере надобности стрелкам помогала, чем могла, и ко мне хорошо относились.

Был май, теплый, цвели сады. Когда случалось, эшелон останавливался на некоторое время и недалеко была речка, тогда я брала белье — стирала, мылась, а белье сохло. Мы с Эдуардом вышли из Риги в чем были одеты. Когда у меня совсем развалились туфли, меня выручил один стрелок — сшил крепкие туфельки, и я долго в них проходила. Купить чего-либо было невозможно.

…В августе 1920 года приехали в Харьков. Там Эдуард сдал свои дела по хозчасти, и через месяц уехали в Москву. Это было в сентябре 1920 года. Случилось, что приехали в день моего рождения. Эдуард мне говорит:

— Вот тебе в подарок Москва.

Москву увидела я впервые, и она представилась моим глазам совсем не белокаменной, как я ее себе представляла. День был серый, моросил теплый дождик, окна многих домов и магазинов забиты досками, а на стенах следы пуль.

Первое время остановились у знакомого Эдуарда товарища Данишевского, председателя Ревтребунала РСФСР, жившего в особняке на Остоженке. Он был человек хороший, но жена оказалась у него неудачная.

…Через две недели как-то Эдуард встретил управделами Коминтерна товарища Бейка, который предложил пока взяться ему за оформление дома Коминтерна на улице Горького. Эдуард согласился.

Скоро и подошло время мне лечь в больницу. Родила я дочь 20 октября 1920 года. Нам было очень удобно первое время в доме Коминтерна иметь приют. Я была счастлива, что у нас хорошая комната с закрытым балконом, тепло, могла там пеленки сушить, и могли питаться в столовой Коминтерна.

Через три месяца по окончании работ в Коминтерне мы перешли на отдельную квартиру около Девичьего поля. Я по своей наивности мечтала: вот война кончится — и Эдуард займется своей живописью, будет учиться, и все будет по-нашему. Но все получилось совсем наоборот.

Первые годы Эдуард работал в системе ВЧК, потом его назначили на хозяйственную работу»¹⁶.