Эдуард Лоб

Эдуард Лоб

С Эдуардом я познакомилась в его квартире-студии, на веселом приеме-вернисаже мексиканского художника Камаччо. Народу было много, вся латиноамериканская богема, друзья, знаменитые коллекционеры, художники Макс Эрнст, Дора Мар, Арп. В галерее такой грандиозный прием устроить было немыслимо – места слишком мало, и поэтому перебрались в квартиру хозяина. Туда меня привела подруга Лена, жена скульптора-кубинца Карденаса. Столько художников, некоторых уже знаменитостей, я видела впервые. Люди пришли на праздник. Все были веселы, кроме хозяина, как мне показалось; и я была права. Эдуарду доставляла огорчение его подруга Франсуаза, в которую он был влюблен до беспамятства, а она любила другого. А главное, у него тяжело болел брат-близнец, знаменитый Пьер Лоб, тоже владелец галереи.

Братья были внешне абсолютно идентичны. Отличить их могли только очень близкие. На самом деле они были похожие и разные.

Оба всегда в серых фетровых шляпах, с трубкой в зубах, высокие, стройные, чуть-чуть сутулые, элегантные, с удивительно моложавой походкой, с руками аристократов и длинными пальцами. Пьер был жестче, решительнее, быть может, даже талантливее. Он был ведущий. Они были влюблены в новое искусство, стояли у истоков сюрреализма, посвятили свою жизнь продвижению новых художников, заключали с ними иногда убыточные договора, как, например, в случае с Миро.

Братья вдвоем приехали в Испанию на глухую ферму, где жил художник со своей матерью. Мать решила, что эти приезжие близнецы очень симпатичны, но полные безумцы: платят деньги ее сыну за мазню, предлагают ежемесячную ренту. Ей было их искренне жаль.

Предвестники эпохи. Особенно предвидел время Пьер. Общие у них были черты лица, врожденная элегантность, щедрость. Пьер был настойчив, страстен, тревожен.

Эдуард казался более спокойным, терпимым, отстраненным от суетных событий. Человек с тонким юмором. Бывало, задашь вопрос:

– Эдуард, как вам нравится книга моей подруги?

– Замечательная. Настоящая кофемолка без кофе.

Оба брата жили в постоянном внутреннем экзистенциальном беспокойстве, очень свойственном евреям. Пьер побеждал его активностью, действием. Эдуард оставался романтиком.

Эдуард писал: « Родиться евреем – это судьба. Все это знают. Не обычная судьба ».

Они происходили из старой еврейской семьи из Эльзаса, с мамой генералом, которая управляла всем домом. Смягчало ее генеральство и суровость непревзойденное чувство юмора. Отец был мягок, артистичен. Имел кружевное дело в Париже. Сыновья-близнецы ушли добровольцами на фронт в Первую мировую войну. Вернувшись, стали коммивояжерами в фирме отца, ездили по всей Франции. Эдуарду, правда, удалось получить при этом аттестат зрелости – baccalaureat . Он хотел стать врачом. А Пьер его вообще не имел. Его намного больше кружев увлекало новое искусство. И он стал членом кружка сюрреалистов. Все хотел стать художником. Накупил кистей и красок, пошел на пленэр и, вернувшись, сказал отцу:

– Художника из меня не получится.

Тогда отец ему посоветовал:

– Если тебе они так нравятся, то ты их продавай.

На маленькие доходы Пьер стал покупать картины. Большую часть своих денег отдавал на издание манифестов Андрэ Брэтона и процветание членов его кружка.

Младший их брат, способный к математике и точным наукам, резко отличался от старших близнецов, он продолжил учебу и закончил Polytechnique. Стал главным инженером путей сообщения Франции. Младшая сестра Дениз, в отличие от рослых братьев, маленькая, худенькая, вслед за ними тоже увлеклась искусством и стала знаменитым фотографом Дениз Коломб, а муж ее, товарищ брата, инженер-кораблестроитель, контр-адмирал, был директором Сайгонского порта до тех пор, пока им управляли французы. Уже на пенсии этот огромного роста человек с седой шевелюрой жюль-верновского Паганеля бегал за своей женой как собачка и носил тяжелую аппаратуру. Они были неразлучны. Дениз, благодаря братьям, сумела снять всех сколько-нибудь знаменитых художников ХХ века. Особенно хороши ее портреты Пабло Пикассо, Доры Маар, Джакометти, Макса Эрнста, Кальдэра, Дэ Сталя, Софи Таубер, двойной портрет Леонор Фини и Леонор Карингтон, Шагала, Брака и моей подруги Елены.

В 1924 году в Париже Пьер открывает на Рю Бонапарт свою галерею Galere Pierre. В самом начале ее существования в 1925 году он выставляет Миро, устраивает сюрреалистическую выставку с участием Ман Ре, Пикассо, Арпа, Поля Клее, Де Кирико, Андре Масона, Макса Эрнста, с каталогом и с предисловием Андре Брэтона, в 1930-м – скульптуры Матисса. В 1931 году – Джакометти, в 1934-м – Бальтюса, Маньели, в 1938-м – Анри Мишо, в 1939-м – Лама. Во время немецкой оккупации Пьер уезжает вместе с женой и двумя детьми в Америку. На этом его успехи не останавливаются. После войны он открыл Реоппеля, Веру де Сильва. Удача и деньги сопутствовали ему всю жизнь, а заодно – широта и щедрость.

Эдуард еще долго помогал отцу в его кружевном деле.

Всю войну он провел во Франции, прятался от немцев, голодал, скрывался в маленьких деревушках.

Романтик, истинный поэт, он созерцает мир, пишет, путешествует, издает несколько книг « Остров » и « Мой век на веревочке » с воспоминаниями, сомнениями, заметками. Объездил Латинскую Америку, побывал в Панаме, Мексике, Венесуэле, Кубе, США. Побывал на Антильских островах и подружился с поэтом Эмме Сезером. Попутчик сюрреалистов, в тридцать лет под именем Эдуард Казеев печатает триста пятьдесят экземпляров книжки «Повод к сохранению органа безрассудства и письмо Андрэ Бретону, вождю сюрреализма». Свою галерею он открыл только в 1953 году. Он тоже выставлял выдающихся художников Макса Эрнста, Наталью Гончарову, Альберта Маньели, Вольса, собирал, как и брат, искусство Африки и Океании.

Это были настоящие галерейщики, каких уже сейчас не бывает, динозавры. Вымершие особи. Предвестники эпохи.

Пьер умер в 1964 году в муках от рака легких. После его смерти Эдуард пишет: « Мы были единое целое. И только после смерти брата я ощутил свою самостоятельность. У меня появилось второе дыхание, я хотел жить за нас, за двоих ». Однако ничего не изменилось в его жизни. Да и хотел ли он этого? Пьер просто продолжал жить в нем.

Меня Эдуард, по-моему, в этом бедламе, в этой выставочной толпе не заметил бы. Не обратил бы внимания, если бы не Лена, которая рассказала, что я из России, что вышла замуж за француза, что у меня слабое сердце и я скоро уеду назад. Это его заинтересовало. Эдуард вообще увлекался женщинами с проблемами. Здоровые, просто красивые без «тараканчиков» в голове, его не интересовали. Женат он был один раз в молодости на танцовщице с острова Мадагаскар, с которой во время войны они расстались на радость родителям, особенно суровой матери.

После того яркого вернисажа я видела Эдуарда раз или два перед отъездом в Советский Союз. Он даже предложил моей подруге оплатить, если надо, обследование и операцию в Америке, но решение уже было принято, и я вернулась.

Года через полтора, на русский старый Новый год, он приехал ко мне в гости с новой подругой – американкой двадцати четырех лет. Подобрал он ее где-то рядом со своим домом в Испании, на пляже, в обществе хиппи. Она была девушкой из типичной средней американской семьи, убежавшей из дома, но все закончилось нервным срывом. Вот тут-то Эдуард ее и подобрал. Привела я их на праздник в гостиницу «Советская», самое элитное, модное место для празднования старого Нового года. Таких красивых и нарядных женщин девица сроду не видела. Даже Эдуард был поражен, что, как ему казалось, в нищем Советском Союзе такое возможно. Шел 1968 год. Они мне привезли жоржетовое зеленоватое платье с глубоким вырезом на спине и декольте с оборкой. Это платье еще и сейчас смотрится как произведение искусства, и дочь моей подруги – Лидуся, ныне тоже кинематографист, двадцать пять лет спустя в нем пошла на свой первый Каннский фестиваль.

Вот в таком виде, в жоржетовом платье, я и явилась на этот праздник. Все его оценили, и мои гости тоже, особенно Эдуард. А после праздника этот наряд, понятно, был крайне необходим в зимней холодной Москве девушке с очень скромными материальными возможностями, синеющей от холода.

Следующий раз мы встретились в Париже, когда Эдуард возвращал мне деньги, взятые в долг женой его племянника, на покупку картин Эдика Штейнберга в Москве. Племянник от возвращения долга отказывался, а я на него рассчитывала. Эти деньги за племянника вернул Эдуард. С тех пор мы часто виделись. Я соответствовала всем интересующим его параметрам: молодая, довольно приятной наружности, больная, бедная. У меня было много подобных качеств.

Эдуард преклонялся перед красотой, и три русские подруги Лена, Неля и Ариела, как три чеховские сестры, часто сопровождали его в ресторан и в кабаре. Он очень гордился таким цветником, такой красотой, но самым красивым был он сам. Весь Saint Germain знал его, и когда Эдуард входил в ресторан Lipp, публика оживлялась, хотя там бывали и Мендес Франс, и Миттеран до президентства, и Франсуа Жиру, и все знаменитости мира. Часто бывал Ромэн Гари. В последний год жизни Гари мы несколько раз бывали там с Эдуардом и моей приятельницей из Америки, Леной Щаповой – Де Карли – поэтессой, бывшей женой Лимонова, описанной в «Я – Эдичка!». Она входила довольно бедно одетая, но с длинным мундштуком, в огромной ковбойской шляпе, тонкая, высокая, голубоглазая, и зал поворачивался. Тогда Эдуард ее познакомил с Гари. У них даже был недолгий роман.

В конце жизни Эдуард очень болел. Но юмор все не покидал его. Он одолжил одному художнику тысячу франков. Тот обещал их вернуть на следующий день. Естественно, он не вернул их ни на следующий день, ни через месяц, ни через два, и, завидев Эдуарда, переходил на другую сторону улицы. Тогда однажды Эдуард специально подошел к нему и стал горячо благодарить.

– За что вы меня благодарите?

– Спасибо, что вы у меня попросили только тысячу. Если бы вы попросили две, я бы вам их тоже дал.

Когда он уже был очень болен, начал изучать японский язык. Все спрашивали:

– А зачем?

Он отвечал:

– Потому что мне это уже никогда не понадобится.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.