Триумфатор

Триумфатор

Год 1774-й Петербург встречал в тревогах. Победно завершить войну с турками в 1773-м, несмотря на старания Румянцева, не удалось. Кампания оставила двойственное впечатление. По-видимому, Пётр Александрович скрывал от публики недомогания, но претерпевать лишения ему было трудно. Он превращался в усталого медлительного льва. Уклонялся от личного участия в сражениях, с переменным успехом пытался дирижировать относительно самостоятельными действиями генералов. В январе 1774-го Румянцев снова посылает к императрице Потёмкина — на этот раз встреча станет началом их супружеских отношений. Как командующий, Румянцев потерял Потёмкина. Приобрёл ли сильного союзника — покажет время. Энергичные действия русских полководцев — и прежде всего Суворова — перевернули ситуацию, сделали турок сговорчивее.

И вот уже будущий граф Задунайский, не скрывая торжества, отписывал в Петербург: «Я донес предыдущею, что верховный визирь, против наших корпусов, вступающих в глубину земли сего берега под командою генерал-порутчиков Каменского и Суворова, из Шумли обратил свои силы, потому реченные генерал-порутчики, ища встретить и атаковать оные, соединили оба корпуса и в 9 день июня дошли до местечка Козлуджи, вступая пред оным и тут в жестокий бой с неприятелем, который сильно ополчался, имея по показанию пленных до пятнадцати тысяч конницы под предводительством Абдул Резака рейс-ефендия Оттоманской Порты, бывшего послом на Букорестском конгрессе, а пехоты до двадцати пяти тысяч под командою янычар аги и при пяти двубунчужных пашах, между коими были Абдул-Черкес и Дарь. Турки превосходным числом своего войска сначала было замешали часть нашей кавалерии по неудобности тамошнего места, яко лесного и в дифилеях, действовать оной, сохраняя свои строи, и по случаю взятой им поверхности над передовыми легкими войсками; но удар от пехоты и артиллерии нашей, учиненной наступательно, решил победу так, что неприятельской сильной сей корпус был разбит совершенным образом…»

Румянцев всё сделал для того, чтобы диктовать туркам условия мира с позиций силы. Верховный визирь Мусун-заде Мехмет-паша обратился к фельдмаршалу с предложением заключить перемирие.

Румянцев ответил на редкость красноречиво — видимо, напало на него риторическое вдохновение. К визирю он обращался почтительно, но со скрытой иронией: «Ваше сиятельство собственным просвещением достаточно испытываете, сколь малые причины отдаляют тут совершение дел великих. По истине, мы находимся в таком точно положении, что малейшие искры осталось только вам изъять из среди полного и искреннего обоих держав расположения к миру, претящие им вкусить уже оной, а напротив, возжигать могущие широту пагубного пламени, толь свойственно продолжением войны растущего.

Я не сомневаюсь, что ваше сиятельство в отвращение крови разлития и всех тех зол, которые по образу враждующих и по предстоянию нынешней поры для действий оружия неминуемы, воспримете наискорейшие и кратчайшие способы к одержанию обоюдно желаемого и полезного мира, плодом коего главным было бы возвращение обоим державам прежней их дружбы и взаимного между собою согласия. Я надеюсь, что попечения его величества короля прусского, яко искреннего обоим сторонам доброжелателя, устремляются к сим единственно видам. Во мне же должное рачение будет вашему сиятельству свидетельствовать, сколь лестна для меня слава общего с вами служения в таком деле, которое к благоугодности наших государей и на пользу их скипетру подвластных народов относится. В ожидании на сие дружеского вашего ответа, я пребываю, как и всегда был, с непоколебимым почтением».

Во дни побед легко произносить миролюбивые речи! А Румянцев был тонким знатоком этикета…

Визирь предлагал открыть новый мирный конгресс — на это будущий граф Задунайский ответил так: «О конгрессе, а еще менее о перемирии, я не могу и не хочу слышать. Ваше сиятельство знаете нашу последнюю волю, естьли хотите миру, то пришлите полномочных, чтоб заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много толковано и было объяснено, и доколе сии главнейшие артикулы не утверждены будут, действия оружия никак не престанут. Между тем предаю и то уважению вашего сиятельства, что легко можно в одно время совершить, того в другое вовсе не удобно сделать, и напоследок самая умеренность, коль бы не велика была, истощится; однакож я и по сей час тот же, который желает пощадить пролитие крови неповинной, и ежели ваше сиятельство в таком, как и я, расположении, то сие полезное дело без замедления совершится. Пребуду в прочем с отличным почтением…»

Румянцева уполномочили вести переговоры. Панин заметил, что для турок именно он олицетворяет мощь империи. Ему оказали честь — и пришлось, перебарывая приступы малярии, завершать войну и проявлять дипломатический напор.

Румянцев без рывков, но уверенно сжимал кольцо, давил на нескольких направлениях. И не прервал боевых действий, когда начались переговоры. Свою ставку фельдмаршал перенёс в деревню Кючук-Кайнарджи (в переводе с турецкого — Малый горячий источник). Турецкую делегацию возглавляли дипломат Ресми-Ахмед-эфенди и рейс-эфенди Ибрагим-Мюниб. Три часа продолжались переговоры в ставке Румянцева. Фельдмаршал держался величественно, скрывая признаки болезни. Турки увидели победителя, могущественного вельможу. Подписали договор по-походному, на барабане. Во владение России переходили Керчь и Еникале в Крыму и Кинбурн на побережье Чёрного моря, степь между Днепром и Бугом, кроме крепости Очаков. Южная граница России к востоку от Днепра была передвинута к речкам Берда и Конские Воды. Россия получала право укрепить Азов и брала под покровительство Молдавию и Валахию. Крымские и кубанские татары получили независимость — и было ясно, что вскоре Россия их поглотит. Кроме того, турки обязались выплатить контрибуцию.

С известием о долгожданном мире фельдмаршал послал к Екатерине II старшего сына Михаила — как в своё время он сам был послан отцом к Елизавете Петровне после завершения русско-шведской войны 1741–1743 годов. Михаил Петрович в той войне достиг высоких степеней, хотя не намеревался целиком посвящать себя ратному труду. Его — молодого поручика — в 1771-м назначили генерал-адъютантом при отце, командовавшем Первой армией. Но Пётр Александрович не захотел держать сына при себе секретарём, отослал, что называется, на передовую. Поручик Румянцев участвовал во взятии Журжи и Базарджика, в осаде Браилова и Силистрии. Карьерный взлёт Михаила Петровича получился ещё более резким, чем у отца. После перехода войск через Дунай фельдмаршал Румянцев именно сына посылал в Петербург с этим известием. Молодца тут же пожаловали в полковники, хотя России вскоре пришлось отступить от Силистрии. Не прошло и года — и Михаила Петровича посылают к императрице как вестника Кючук-Кайнарджийского мира. Результат — чин генерал-майора и чуть позже, во дни праздника по случаю славного окончания войны, — орден Святого Александра Невского. Но Михаил Петрович не сумеет развить успех, служба быстро ему наскучит, да и здоровье не позволит служить не щадя живота своего. Сын фельдмаршала превратится в заметную фигуру в придворной, армейской и статской жизни, но ровней отцу не станет.

«Сей день почитаю из счастливейших в жизни моей, где доставлен Империи покой, ей столь нужный», — отвечала Екатерина фельдмаршалу.

Это был личный триумф императрицы и её удачливого полководца, но и, несомненно, это был масштабный триумф империи — первый после петровского времени. Теперь уже сомнений не было: Россия сломила мощь Османской империи. С этого времени Россия станет откусывать от Турции по куску. Планомерно и неумолимо. На усилившуюся Северную империю поглядывали с ужасом. Императрица благодушно присматривалась к дипломатам.

«Я видела в Ораниенбауме весь Дипломатический корпус и заметила искреннюю радость в одном Аглинском и Датском министре; в Австрийском и Прусском менее, — писала Екатерина Штакельбергу, российскому посланнику в Варшаве. — Ваш друг Браницкий смотрел Сентябрем. Гишпания ужасалась; Франция, печальная, безмолвная, ходила одна, сложив руки. Швеция не может ни спать, ни есть. Впрочем, Мы были скромны в рассуждении их и не сказали им почти ни слова о мире; да и какая нужда говорить о нем? Он сам за себя говорит».

В первый день пышных торжеств по случаю заключения мира в 1775 году заслуги Румянцева были отмечены особо. В Москве, в Грановитой палате, публично было оглашено следующее пожалование императрицы: «Господину генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву похвальная грамота с прописанием службы его в прошедшую войну и при заключении мира, со внесением различных его побед и с прибавлением к его названию проименования Задунайского; за разумное полководство алмазами украшенный повелительный жезл или булава; за храбрые предприятия шпага, алмазами обложенная; за победы лавровый венец, за заключение мира масличная ветвь, в знак Монаршего за то благоволения крест и звезда Святого апостола Андрея, осыпанная алмазами; в честь ему, фельдмаршалу, и его примером в поощрение потомству медаль с его изображением; для увеселения его деревня пять тысяч душ в Белоруссии; на построения дома сто тысяч Рублев из Кабинета; для стола его сервиз серебряный, на убранство дома картины».

Москву стали готовить к празднеству ещё в конце 1772 года, задолго до окончательной победы. Город преобразился. Устоявшийся быт Белокаменной подвергли беспощадной перекройке. На Ходынке возводились крепости, напоминавшие те, что отбил у турок Румянцев. На деньги московского дворянства и купечества построили Триумфальные ворота у Тверской заставы. На пьедестале возвышалась статуя: воинственная богиня Афина Паллада с вензелем Екатерины на щите. Внутри ворот, позабыв о московских ревнителях православия, устроили подобие античного храма, посвященного Победе. По замыслу императрицы, фельдмаршал Румянцев должен был на римской колеснице проехать в Кремль через всю Москву, в том числе и через Триумфальные ворота. Видимо, эта экзотическая церемония показалась Румянцеву неуместной. Он наотрез отказался принимать в ней участие, хотя, конечно, удостоил праздничную Москву своим посещением.

Тот всенародный праздник, состоявшийся в Белокаменной, подробно описан в камер-фурьерском церемониальном журнале. 9 июля 1775 года государыня отстояла всенощную в Успенском соборе. Утром 10 июля царский поезд торжественно прошествовал от Пречистенских ворот в Кремль. Вдоль улиц стояли войска, толпился народ. В десять часов Екатерина II в малой императорской короне и пурпурной мантии, подбитой горностаем, проследовала в Успенский собор. По левую руку шёл Румянцев, по правую — дежурный генерал-адъютант Потёмкин. Пурпурный балдахин над императрицей поддерживали четыре генерал-поручика и восемь генерал-майоров. Румянцев считался главным героем победной войны — но и значение Потёмкина, к неудовольствию ревнивого Задунайского, заметно возросло. В тот день Потёмкина пожаловали в графы, наградили шпагой и портретом императрицы, усыпанным алмазами. В романтической истории императрицы и Потёмкина то были лучшие дни.

Потёмкин ещё прислушивался к Румянцеву, в политической сфере он ещё чувствовал себя неуверенно, но быстро набирался опыта.

Румянцев — и без того не бедствовавший — становился сказочно богатым землевладельцем. В Малороссии поля его были необозримы… Многое жаловала императрица, но граф и сам увеличивал владения рачительной и прижимистой хозяйственной политикой. Такие не разоряются! Если ты богат и прижимист — можно чувствовать себя независимым от Петербурга, от Потёмкина, от переменчивой фортуны. В обустроенном подмосковном имении Кайнарджи Румянцев почти не появлялся: его убежище — подалее от конкурентов, в Вишенках, в Ташани, на земле малороссийской.

Ещё и весной 1776 года Румянцев видел в Потёмкине своего человека и даже пытался воспользоваться его возросшим до небес влиянием. Так, он писал сыну: «Граф Михаила Петрович! Петр Васильевич отдаст вам сие, и может быть, и еще два, одно к Государыне, а другое к графу Григорию Александровичу. Они, по содержанию, касаются моих владений; и вы, коли изберет он приличнее отдать вам для вручения Графу Григорию Александровичу, скажите, что я оные вам адресовал, а попросите его именем моим о свершении полезном и скорейшем, во избежание следствий разорительных, кои терпеть буду я должен, если сие не примет желаемого и скорого окончания. Благодарю при том за уведомления, к особливому моему удовольствию, о вашем благополучном пребывании, буду, как всегда, к вам с искреннею любовию».

Между тем звезда Потёмкина поднималась всё выше. Румянцев ревновал мучительно, хотя никогда не стремился к альковному успеху в отношениях с монархиней. То была ревность не кавалера, но стратега.

Но Румянцеву всегда хватало дипломатических талантов, чтобы скрывать эмоции… С Потёмкиным он держался как старый добрый товарищ. Пётр Александрович вообще был способным лицедеем — а когда ему надоедало притворяться, он просто исчезал, даже не утруждая себя сочинением предлогов.

Он ещё умел сочинять велеречивые и в то же время приятельские письма недавнему своему выдвиженцу: «В предыдущем моем, мой Вселюбезнейший Друг, я тебе сказал, что, уклоняясь от звуку и гуку городского, удалился я на уединение; но сие не так отдалено, чтоб меня не сыскали мои близкие. Причиною сего моего к тебе — Александр Васильевич Салтыков, много меня одолживший своими услугами к моей матери; и ты мне, став посредником и надеждою окончания его весьма резонабельного искания, сделаешь наичувствительнейшее одолжение. Покажи, мой Милостивый граф, свое пособие сему человеку, доложив прозьбу его Государыне, а я все, что от тебя для него будет, прииму на счет свой.

Моим желаниям всегда противустоят разные препоны; я уже собирался ехать отсель, но была столь великая стужа, что с нуждою мог я только сидеть в избе, не выходя ни ногой из оной. Теперь стало полегче, однако вместо того новая преграда, с сильным ветром бывшая более суток метелица, поделала на всех полях престрашные горы, и такие, что уже вовсе нет удобности двинуться с места. Я потому, в ожидании лучших дней, поживу еще несколько, а после, хотя в самой вещи и печально, от стужи к теплу предприму свои меры. Но где бы я ни был, сохраню везде непреложно то истинное мое почтение и беспредельную преданность, с которыми во все дни жизни буду сердцем и душей преданнейшим и всепокорным слугою».

Они ещё повоюют вместе. После Кючук-Кайнарджийского мира Потёмкин разубедит императрицу награждать его Георгием 1-й степени: слишком велико было уважение к этому ордену, а генеральных баталий Потёмкин не выигрывал. Он удовлетворился заслуженным Егорием 2-й степени и надеялся, что главные его победы впереди.