XVIII. Лондон

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XVIII. Лондон

Таким меня занесла Любовь в Лондон в возрасте тридцати восьми лет. Это был конец первого акта моей жизни. Второй акт завершился после моего отъезда из Венеции в 1783 году. Третий, по-видимому, закончится здесь, где я забавляюсь писанием мемуаров. Тогда комедия будет закончена, и в ней будет три акта. Если ее освищут, я надеюсь, что ни от кого об этом не услышу.

Кой черт занес его в эту проклятую Англию? Этот вопрос задаешь себе постоянно, следя день за днем за ужасными перипетиями, в которые попадал Казанова во все девять месяцев своего пребывания в Британии. Причина, по которой он предпринял это путешествие, – желание отвезти Жозефа Помпеати обратно к матери. Жалкий предлог, на самом-то деле, поскольку мальчику уже семнадцать лет, и ему вовсе не нужен опекун, чтобы отправиться в Лондон. Возможно, у Джакомо сердце не на месте после его монументального мошенничества, и он чувствует необходимость, для пущей безопасности, несколько отдалиться от Франции.

Разумеется, и речи не может быть о том, чтобы отплыть из Кале в Дувр на скромном общественном корабле, уплатив шесть фунтов. Джакомо Казанова теперь при деньгах, ведь он столько их вытянул у г-жи д’Юрфе, и он полагает, что путешествовать в подобной тесноте не пристало его общественному статусу. Напыжившись из-за огромных сумм, находящихся в его распоряжении, он строит из себя важного вельможу. Он пожелал зафрахтовать судно. Однако оказалось, что герцог Бедфорд, английский посол во Франции, прибывший из Версаля, тоже не намерен довольствоваться общественным транспортом. Он приехал в Кале после Казановы, однако его курьер утверждал, что судно было зафрахтовано заранее. Последовал великолепный обмен любезностями. Джакомо уступал корабль, при условии, что за ним сохранят три места… Герцог Бедфорд хотел оплатить переезд… Джакомо отказывался… Оба, изнуренные потоком учтивости, в конце концов достигли компромисса: поделили расходы пополам. Небольшое смехотворное происшествие, однако оно многое говорит об образе мышления Казановы. Нет никаких сомнений в том, что, изощряясь в любезностях с герцогом, носящим славное имя, он на какое-то время подумал, будто общается на равных с высшей аристократией.

Сильное ощущение необычности не покидает его ни на минуту: «Остров, именуемый Англией, отличается по цвету от поверхности материка. Море, являющееся Океаном, необычайно, поскольку подвержено приливам и отливам; вода в Темзе имеет иной вкус, отличающийся ото всех рек мира. Рогатый скот, рыба и все съестное отличается по вкусу от того, что едим мы, лошади особого вида, даже по своему облику, а люди обладают особенным характером, свойственным всей нации, который заставляет ее уверовать в то, что она превосходит все остальные… Сначала я увидал большую чистоту, плотность пищи, красоту загородных мест и больших дорог; восхищался красотой экипажей, которые предоставляют на почтовых станциях путешествующим без карет; справедливостью цен на перегоны, простотой их оплаты, быстротой, с какой лошади бегут всегда рысью, и никогда галопом, тем, как устроены города, через которые я проезжал по пути из Дувра в Лондон. Кентербери и Рочестер имеют многочисленное население, хотя их ширина не идет ни в какое сравнение с их длиной» (III, 127).

Казанова описывает – редчайший факт, заслуживающий быть выделенным особо. В кои-то веки он говорит о реальном мире. Тогда как повсюду он адаптировался с ошеломительной простотой, здесь он остается вчуже, в отдалении. В кои-то веки удивленно оглядывается, исследуя местное население. Наверное, уже понятно, что суровая неудача Казановы происходит от невозможности для уроженца юга приспособиться к северным краям. К тому же он не знает английского и не сделает ровным счетом ничего, чтобы изучить язык за время своего пребывания в стране.

Сразу по приезде Казанова с легкостью снял большой дом в Пэл-Мэл, тогда самом элегантном квартале Лондона. Он вполне обеспечен, чтобы не мелочиться. Первым делом он, разумеется, навестил Терезу Имер, ставшую отныне миссис Корнелис по фамилии одного из своих последних любовников. Она его приняла довольно холодно, хотя он привез ей сына Жозефа. Просто у нее теперь превосходное положение в английском обществе, она устраивает званые обеды для знати. Она не стремится скомпрометировать себя, якшаясь с авантюристом, и вовсе не хочет, чтобы Казанова стал завсегдатаем в ее доме. Решительно, неудачное начало для Джакомо, обиженного таким отношением.

Последовавшие встречи, одна завиднее другой, несколько его утешили, исправив первое впечатление: Казанова получил возможность проникнуть в самые замкнутые и высокие круги лондонского общества. Благодаря рекомендательному письму Франческо II Лоренцо Морозини, которого он повстречал в Лионе в свите венецианского посла, Казанова смог отправиться к леди Харрингтон, державшей один из известнейших в Лондоне салонов. Во время приема он был представлен герцогине Нортумберлендской и сразу же подал ей лучшее рекомендательное письмо, какое только могло быть, – ее портрет, который ему передал ее сын Хьюго, лорд Перси, пять месяцев тому назад в Турине. Все так же у леди Харрингтон он познакомился с еще одной выдающейся личностью – сэром Джоном Августом Херви, позднее ставшим графом Бристолем, которого порой называли английским Казановой. Он также получил возможность завязать отношения с лордом Пемброком, большим распутником, бывшим камергером короля Георга II. Казанова даже встретился с Георгом III и королевой, которым, вероятнее всего, его представил шевалье д’Эон, полномочный представитель Франции и тайный агент Людовика XV.

Однако Казанова не воспользовался этими рекомендациями. По правде говоря, он хорошенько не знал, чем заняться, и зачем он здесь. Возможно, поначалу, как следует из письма к его другу Боно, у него был план основать новую лотерею или стать пайщиком двух других лотерей, которые действовали в то время в Англии. В этих целях у него даже было рекомендательное письмо к государственному секретарю лорду Эгремонту. Но смерть министра, 21 августа 1763 года, тогда как встреча с ним еще даже не состоялась, выбила у него почву из-под ног. Хотя он говорил, что ходит на Биржу и заводит полезные знакомства, эта деятельность не имела никакого положительного следствия. Праздный, маясь от безделья, он не имел никакой цели, никаких планов. Ему больше не хотелось выезжать. Даже английские таверны ему не нравились, потому что там не найти супа, французских закусок и превосходных вин, которые он так любил. Благодаря г-же д’Юрфе, он жил на широкую ногу со слугой Клермоном, поваром, который говорил также и по-английски, и всей его семьей, а также негром по имени Жарбе. Но вся эта роскошь была пустой, бесцельной.

Знак времени: он не нашел ни одной женщины, которая бы в самом деле ему подходила. Однажды он пригласил к себе домой сразу шесть куртизанок, которых лорд Пемброк, большой знаток лондонских девок, снабдил записками со своей подписью. Хотя первая была любезна, с ней можно было лишь пошутить немного после ужина. Вторая была очень мила, но показалась ему печальной, слишком нежной, он не решился ее раздеть. Единственным преимуществом третьей было то, что она говорила по-французски. Три следующие стали для него лишь краткой связью, лишенной интереса. Решительно все английские куртизанки его заранее утомляли и отталкивали. То ли это англичанки ему не подходят, то ли вообще желание впервые дало сбой? Филипп Соллерс справедливо отмечает, что «Казанова уже некоторое время томится. Такое впечатление, что приключения захватывают его меньше, что его сердце, а тем более тело уже к ним не лежит. Было ли это следствием поездки на Север? Не только. Он просто стареет и, как он сам говорил все чаще и чаще, больше не “поражает с первого взгляда”»[81], хотя все еще считает себя «ходовым товаром», который не должен залеживаться на полках.

Казанова вынужден себе признаться: он скучает все пять недель, что он в Лондоне. Он чувствует себя одиноким, почти покинутым. Тогда ему приходит мысль найти себе любовницу, сдав внаем один этаж своего дома. Он тотчас вывешивает табличку на дверь. «Дешево сдаются меблированные апартаменты молодой, одинокой и свободной девице, говорящей по-английски и по-французски, которая не станет принимать визитов ни днем, ни ночью». Бесстыдно. И без обиняков! Он даже напечатает более хитрое и уклончивое объявление в «Газеттер энд Лондон Дейли Адвертизер» за 5 июля 1763 года:

«Небольшое семейство, одинокий господин или одинокая дама, со слугой или без, могут немедленно располагать антресолями, обставленными элегантно и со вкусом, со всеми удобствами, а также некоторыми особыми выгодами; квартира расположена в Пэл-Мэл, есть возможность столоваться; будет свободна немедленно и на разумных условиях. Это не обычная сдача меблированных комнат внаем, поскольку владелец ищет не столько выгоды, сколько общества. За справками обращаться к миссис Ридоу, модистке, напротив магазина игрушек мистера Диардса, в Пэл-Мэл, рядом с Хеймаркет, на Сент-Джеймс».

Подобные объявления – признак недуга. Надо полагать, прекрасная пора, когда Казанове было достаточно появиться в обществе, чтобы найти себе красавицу, отныне закончилась.

Тем не менее, его стратегический прием принес свои плоды, поскольку, после утомительной череды старух, нищенок, кокеток и нахалок, не прекращавшейся дней десять, к нему домой явилась красивая молодая женщина по имени Полина. Какой романической была – или якобы была – ее жизнь, поскольку все это невозможно проверить, хотя некоторые казановисты доверяют рассказу Джакомо! Ее отец попал в тюрьму по подозрению в причастности к заговору против короля Жозе I. Хотя, в конечном счете, он оказался не замешан в попытке цареубийства, Полине, запертой в монастыре, силой навязали жениха. Влюбившись в графа А., она сбежала с ним и после множества приключений, одно невероятнее другого, очутилась в Лондоне. Между Джакомо и Полиной завязался нежный роман. Это краткая и очаровательная сентиментальная передышка во время мрачного английского эпизода, мимолетное счастье, поскольку Полине скоро надлежит вернуться в Лиссабон. Очень симптоматично: его связь с Полиной и тяжелое расставание в Кале напоминают Джакомо незабываемый роман с Генриеттой. Отныне Казанова менее живет настоящим, чем раньше, в свои лучшие годы. Каждая новая встреча оживляет старые воспоминания. Когда распутник, вместо того чтобы наслаждаться моментом, не заботясь ни о прошлом, ни о будущем, начинает сливаться с уходящим временем, это означает, что дела его плохи.

Однажды Казанова навестил одного фламандского офицера, которого как-то спас в Ахене и который теперь жил в Лондоне со своей семьей. Спасителю оказали горячий прием. Отец представил Джакомо свою дочь, Марианну Шарпийон, которая не могла оставить Казанову равнодушным. Любовь с первого взгляда! Вот она, настоящая английская катастрофа. Роковая Марианна Шарпийон, начало заката великого обольстителя! «Именно в тот роковой день в начале сентября 1763 года я начал умирать и перестал жить. Мне было тридцать восемь лет. Если перпендикулярная линия подъема равна по величине линии спуска, как и положено, то сегодня, в первый день ноября 1797 года, я могу рассчитывать почти на четыре года жизни, которые, вследствие аксиомы motus In fine Velocior[82], пройдут очень быстро» (III, 221). Должно быть, происшествие с Шарпийон нанесло ему особую рану, если старый одинокий Казанова, пишущий свои мемуары в Дуксе, рассчитывает вероятную дату своей смерти, начиная с этого ужасного фиаско.

Шарпийон! Что за имя – ужасное, тревожное! Казанове следовало бы остерегаться и понимать, что, возможно, он сам в психическом плане обратится в корпию, если будет упорно встречаться с этой гарпией. Пусть он был профессиональным распутником, циничным и трезвомыслящим, он не сразу понял, а возможно, и не захотел понять, что нарвался на семью суперпрофессиональных шлюх, которые облапошивали клиента с еще меньшей совестливостью, чем он порой ухлестывал за своими прекрасными жертвами. И все-таки ему следовало что-то заподозрить, ведь у него была ценная подсказка. Когда Морозини в Лионе поручил ему передать той самой Шарпийон свой нежный привет, он таким образом сообщил ему адресок шлюх, легко доступных, если только предложить хорошую цену. «Марианна Шарпийон, мать и бабка которой были самыми настоящими потаскухами, и сама вполне заслуживает этого прозвания. Полицейские донесения в Берне, в Париже являют собой красноречивое свидетельство их занятий. Бабка и три ее сестры были дочерьми достопочтенного швейцарского пастора Давида Брюннера, но после его смерти они пустились во все тяжкие. Старшая из сестер, Катрин, стала сожительницей Мишеля Аугсбургера и родила мать Марианны, Розу-Элизабет Аугсбургер, появившуюся на свет около 1731 года, которая, со своей матерью и тетками, поселилась в Париже около 1739 года. Там родилась Марианна, и все они продолжали свою распутную жизнь», – сообщает Ривз Чайлдс.

Любопытное совпадение! Казанова уже встречал ее в прошлом, и именно в Париже, в Пале-Маршан (иначе говоря, во Дворце Правосудия), когда он накупил на двадцать луидоров безделушек для малышки Баре. Совсем юная Шарпийон хотела пару серег за два луидора. Тетя упорно ей отказывала, но Казанова щедро ей их преподнес. Это был первый в длинной и бесполезной череде подарков. Так и тянет воскликнуть: как тесен мир! На самом деле Казанова всегда вращался в том же сомнительном и неприглядном мире, где кишат проститутки и сводни, шлюхи и сутенеры. Так что не стоит удивляться, что он часто встречал тех же дурных знакомых, колесивших, как и он, по всей Европе. Казанову облапошат. Хотя у него были все причины остерегаться. В том же году, когда он повстречал малышку Шарпийон в Париже, ее тетка и две сестры всучили ему два векселя на шесть тысяч франков, выданные на имя швейцарского ювелира, который обанкротился прежде истечения платежного срока. Когда Казанова захотел получить свои денежки, эти дамы, естественно, исчезли. Дополнительная подсказка, если он еще в ней нуждался: в непосредственном окружении Шарпийон был некто Анж Гудар, обладавший отвратительной репутацией, бессовестный авантюрист, готовый на любую подлость, лишь бы раздобыть денег. Он был одним из трех сутенеров выводка путан, загонщиков, приманивающих клиентов. Наверное, Казанова более или менее осознавал положение Шарпийон. Но он наверняка был слишком уверен в себе. Сказал себе, что добьется своего, приняв несколько поз неотразимого южного обольстителя, поскольку он невероятно привлекателен, а при необходимости уплатив несколько гиней, поскольку он еще и богат. Обычно Казанова выбирал один из двух приемов: либо речь идет о чисто финансовой сделке, и эротические услуги оплачиваются по сходной цене, либо это настоящий роман, когда любовники какое-то время утоляют взаимные желания. На сей раз он сильно просчитался, смешав в какой-то степени оба плана, тогда как Шарпийон действовала на чисто коммерческой основе. Для нее Казанова был всего лишь клиентом, и, если честно, именно Шарпийон с дьявольской ловкостью поставила дело так, что Казанова, совершенно потеряв голову, в конце концов смешал любовь и деньги. Она становилась сентиментальной, как только он предлагал ей гинеи, и выказывала корысть, как только он заговаривал с ней о любви. Разыгрывала оскорбленную, как только он хотел ее купить, и ставила свои финансовые условия, как только он начинал верить в нежные чувства.

Как шлюха, знающая свое дело и мужчин, Шарпийон играла в кошки-мышки. Умно и жестоко то подманивая, то уворачиваясь, распаляя и бросая свою жертву, она то возбуждала желание, то противопоставляла ему упорный и повторяющийся отказ, повышая ставки в игре. Ей удалось вытянуть из него две тысячи гиней, так и не переспав ним. Нельзя сказать, что она поступала с Казановой предательски. Она сразу же раскрыла свои карты, предупредив, что ей хочется наказать дерзкого автора таблички, вывешенной на его доме. «И как же вы меня накажете?» – спросил Казанова. «Влюблю вас в себя, а потом заставлю терпеть адские муки своим обхождением». Все уже сказано, программа намечена. Казанове следовало бы знать, к чему готовиться.

На следующий же день она напрашивается к нему в гости вместе с теткой. Никаких сомнений в том, что она почуяла выгодное дельце, поняла, что у Казановы куча денег, и захотела извлечь из этого максимальную выгоду. В очередной раз Казанову, решительно не желающего ничего слушать, предупреждает лорд Пемброк, присутствующий на обеде. Разве он не рассказал, что однажды в Воксхолле предложил ей двадцать гиней, если она согласится прогуляться с ним в темную аллею, а она, получив деньги, тотчас с ними исчезла? «Эта плутовка сделает все возможное, чтобы поймать вас на крючок» (III, 223), – заключил он. Не принимая во внимание настойчивые предупреждения, Казанова все-таки всеми силами пытается ее соблазнить или, лучше сказать, убедить ее уступить своим авансам. Он окружает ее многочисленными знаками внимания, дарит ей без числа дорогие подарки. Чем больше он это делает, тем, разумеется, неуступчивее она становится. Это в ее интересах. Очень ловко Шарпийон распаляет его, не отдаваясь. Чем холоднее она, тем горячее он. И Казанова, который, конечно же, не дурак, прекрасно сознает, что его обманывают: «Влияние, которое это создание имело на меня, было неотразимо, и я был убежден, что у меня нет иного способа не попасться в ее сети, кроме как не видаться с ней или же, видаясь с ней, отказаться от мысли насладиться ее очарованием. Второе показалось мне невозможным, я решился на первое; но плутовка сделала все, чтобы помешать мне осуществить мой план» (III, 229). Как только он стал от нее удаляться, она начала все сначала. Никогда еще Казанова не попадал в подобное положение. Он чувствует себя униженным и беспомощным. Почему такое упорство? Почему он дает себя обирать? Вероятно, потому что до сих пор еще не знал поражений в любовных предприятиях и подозревал, что за первым обязательно последуют другие. Нужно восторжествовать в очередной раз, чтобы отсрочить то, что роковым образом когда-нибудь настанет.

Хитрая и вероломная, Шарпийон является перед ним обнаженной в ванне, не противится тому, чтобы Джакомо лег в ее постель, но остается при этом неприступной, завернувшись в свою непроницаемую сорочку. Доходит до того, что он в ярости рвет на ней одежду, расцарапав спину, хватает рукой за шею, так ему хочется ее задушить. «Жестокая, удручающая ночь, во время которой я говорил с чудовищем на все лады: ласка, гнев, увещевания, укоры, угрозы, бешенство, отчаяние, мольбы, слезы, низости и жуткие ругательства. Она сопротивлялась мне целых три часа, не отвечая и раскрывшись один-единственный раз, чтобы помешать мне совершить то, что некоторым образом стало бы моей местью» (III, 236). Мать написала ему, жалуясь на его непростительную грубость и угрожая, но параллельно, вернее, с другой стороны, Шарпийон не преминула прислать ему письмо, в котором обвиняла себя, чтобы неудовлетворенный поглубже заглотил наживку. Кнут и пряник. Казанова настолько разъярен и полон решимости обладать Шарпийон, что вставляет в свои «Мемуары» редчайший садистский эпизод. Правда, речь идет о предложении Анжа Гудара, у которого предательство в крови. Однажды он притащил к нему в комнату очень странное кресло: «У кресла, что перед вами, пять пружин, которые выскакивают все одновременно, как только в него садится человек. Действуют они очень быстро. Две захватывают руки и удерживают их плотно прижатыми; две другие, пониже, завладевают коленями, раздвигая их как можно шире, а пятая поднимает сиденье таким образом, что выталкивает вперед зад сидящего человека» (III, 239). Гудар лично продемонстрировал действие дьявольской машины и тотчас очутился «в положении, в какое акушер привел бы женщину, желая облегчить ее роды» (III, 239). По счастью, Казанова не маркиз де Сад, и это кресло насильника лишь рассмешило его, но не заинтересовало: «Эффект был беспроигрышным, и отнюдь не скупость помешала мне приобрести машину, ибо владельцу она обошлась гораздо дороже, но страх, обуявший меня по некотором размышлении. Это преступление могло бы стоить мне жизни, следуя образу мысли английских судей, к тому же я не решился бы хладнокровно овладеть Шарпийон силой, и еще менее благодаря этой страшной машине, из-за которой она бы умерла со страху» (III, 239). Ничто так не противно воображению Джакомо, как изнасилование: взять другого силой не значит обладать. Даже в случае подлой Шарпийон.

Чтобы она, наконец, уступила его все более настойчивым ухаживаниям, Казанова решил снять для Шарпийон домик в Челси и выплачивать ей пенсион в пятьдесят гиней в месяц. Наконец они провели вместе ночь; разумеется, она ему отказала, но на сей раз по физиологическим причинам. Проснувшись, он попытался захватить ее врасплох. Она возмутилась и стала над ним потешаться. Разъяренный Казанова залепил ей увесистую пощечину. У нее пошла носом кровь. Мужчина, лупящий женщину, которая не хочет заниматься с ним любовью, – жалкая сцена, к которой не приучили нас «Мемуары»: доказательство того, что дела Казановы из рук вон плохи, что он уже не тот. После побоев – нежное обхождение, чтобы загладить свою вину. Он возвращает ей неоплаченные векселя ее матери и теток. Это роскошный подарок на шесть тысяч франков. И снова никакого эффекта. Терпение его истощилось, когда, направляясь к ней, он увидел, что в дом входит парикмахер, который являлся каждую субботу после ужина накручивать ей волосы на папильотки. Казанова предпочел подождать на улице. Переминался с ноги на ногу три четверти часа и наконец решился войти. Шарпийон с парикмахером были очень заняты вместе на диване. Придя в буйный гнев, Джакомо намял бока завивальщику, безжалостно поломав мебель и переколотив фарфор.

Напуганная таким приступом неистовства Шарпийон, не ожидавшая, что ее застигнут в таком обществе и за таким занятием, предпочла быстро исчезнуть. И тотчас Казанова, встревоженный и расстроенный, повинился, раскаялся, бил себя в грудь, беспокоясь о том, не случилось бы чего с Шарпийон, оказавшейся одной ночью на улицах Лондона. Он послал служанок на поиски – напрасно. Вернувшись на следующее утро, он узнал, что Шарпийон принесли домой на носилках в жалком, даже критическом состоянии. По словам Гудара, ей совсем худо: «Одна служанка, которая всегда говорила мне правду, уверяла меня, что она сошла с ума из-за того, что у нее прекратились месячные. Кроме этого, у нее постоянный жар и конвульсии. Я всему этому верю, ибо это обычные последствия сильного испуга для девушки в критические дни. Она сказала мне, что вы причиной всему этому» (III, 256). Каждый день, так и не имея возможности ее увидеть, он приходит справляться о ее здоровье, которое все ухудшается. На третий день ему говорят, что она при смерти, протянет не больше часа.

На сей раз Казанова приходит в полнейшее отчаяние: хочет покончить с собой, утопившись в Темзе. Покупает тяжелые свинцовые пули и насыпает их себе в карманы, чтобы камнем пойти ко дну. По счастью, на середине Вестминстерского моста он встретил шевалье Эгарда, веселого профессионального повесу, который, увидев, что на Казанове лица нет, заподозрил его мрачные намерения и все-таки убедил его последовать за ним. И вот он спасен по воле его величества случая. «Читатель может мне поверить, что все те, кто наложили на себя руки из-за большого несчастья, лишь предупредили безумие, которое овладело бы их рассудком, если бы они не покончили с собой, а все те, кто сошел от этого с ума, могли бы избегнуть этого несчастья, лишь оборвав свою жизнь. Я принял такое решение, потому что лишился бы рассудка, если бы промедлил еще хоть день. Вот следствие. Человек никогда не должен убивать себя, ибо может статься, что причина его несчастья исчезнет прежде наступления безумия. Это означает, что те, кто достаточно силен духом, чтобы никогда не отчаиваться, счастливы. Мой дух не был силен, я потерял всякую надежду и собирался убить себя как мудрец. Я обязан своим спасением только случаю» (III, 259). Итак, лучше умереть, чем лишиться рассудка, хотя, если поразмыслить, лекарство еще ужаснее болезни. На самом деле, нет худшей слабости, чем отчаяться до того, чтобы лишить себя жизни, которая есть наше самое ценное достояние. «Те, кто говорит, что жизнь есть всего лишь череда несчастий, хотят сказать, что сама жизнь есть несчастье. Если она несчастье, то, значит, смерть – счастье. Такие люди не брались за перо, обладая хорошим здоровьем, набитым золотом кошельком и с удовлетворением в душе, только что заполучив в объятия Сесилей и Марин и будучи уверены в том, что в будущем заполучат других. Это порода пессимистов (прости, мой дорогой французский язык), которая могла существовать только среди нищих философов, лукавых или желчных богословов. Если наслаждение существует и если можно наслаждаться лишь при жизни, значит, жизнь – счастье. Впрочем, случаются и несчастья; кому это знать, как не мне. Но само существование этих несчастий доказывает, что удельный вес добра гораздо больше. Я не жалуюсь без конца, когда оказываюсь в темной комнате и вижу свет в окне на фоне огромного горизонта» (I, 238). И подумать только, что Джакомо, обычно неисправимый оптимист, был готов покончить с собой ради женщины! Значит, он был вне себя. Однако остается определить точную природу трещины: то ли на него так подействовал занудный отказ Шарпийон, то ли этот отказ стал для него откровением, симптомом возраста, которого он достиг и который настиг его самого?

Молодой англичанин, понимая, что важно развлечь Казанову, устраивает ему разгульный вечер в «Канон Кофе Хаус», где две очаровательные англичанки, под аккомпанемент оркестра слепых музыкантов, танцуют обнаженными ромпайп, старый британский танец шотландского происхождения. Хотя теперь Казанова уже не столь мрачен и подавлен, к нему не вернулась способность наслаждаться. И шевалье Эгард, сознавая, что еще рано оставлять его одного, ведет его в ротонду Ранелаг, большой танцзал Лондона XVIII века, запечатленный Каналетто. Каково же было удивление Казановы, когда он обнаружил там Шарпийон, в добром здравии, свежую, точно розу, танцующую менуэт, тогда как он думал, что она умирает, если уже не мертва!

Холодный пот. Дрожь от головы до ног. Сильное сердцебиение. Казанова на пути к исцелению. Менее чем за час в нем произошел переворот, Джакомо чувствует, что наконец-то вышел из заблуждения, вырвался из сетей обмана. Перед ним открылась новая жизнь. На самом деле это не возрождение. Отныне ничто не будет уже так, как прежде. Что-то непоправимо надломилось в обольстителе. Первый серьезный провал в его карьере распутника уже перевернул все его существование. Хотя он не довел самоубийство до конца, символическая его смерть состоялась.

Теперь Казанова полон решимости отомстить. Не откладывая, он затевает процесс против матери и теток Шарпийон по поводу старых векселей 1759 года, которые так не были ему оплачены. Английское правосудие оказалось легким на подъем, Аугсбургеры были немедленно арестованы и заключены под стражу. Надо полагать, что они пользовались у полиции дурной репутацией и до жалобы Казановы. Однако две недели спустя, выходя на улицу после приема у миссис Корнелис, он сам был арестован полицией по жалобе Шарпийон. Представ перед судьей по имени сэр Джон Филдинг, он был вынужден уплатить залог, чтобы его отпустили, и обязался «сохранять спокойствие», согласно принятой в Англии формулировке. Это означало, что если против него не будет подано новых жалоб, его не потревожат. Наверное, органы навели справки на его счет и решили, что, по сути, он не презентабельнее Шарпийон. Правосудие решило успокоить обе стороны.

Мстительный по природе, Казанова, конечно, не мог довольствоваться таким положением, поскольку его правоту не признали публично. Однажды, гуляя по птичьему рынку, он купил попугая, поместил его подле своей постели и постоянно твердил ему: «Мисс Шарпийон еще большая шлюха, чем ее мать». Какаду оказался способным и через две недели уже был способен повторять эту фразу, сильно забавлявшую англичан, которые проходили мимо дома Казановы.

Анж Гудар, сводник в душе, поняв, что с Шарпийон покончено и надеяться больше не на что, счел своим долгом предоставить Казанове другой, менее неуступчивый и мятежный товар, более легкий в употреблении. Он сообщил ему о том, что в Лондоне живет одна графиня из Ганновера, у которой не менее пяти дочерей, настоящий гарем, и к тому же у нее есть то ценное преимущество, что она примет плату, поскольку погрязла в долгах. Она приехала в Лондон требовать возмещения военного ущерба за свои владения, пострадавшие от английской армии, но поскольку считает себя больной и не встает с постели, то хлопотать за себя посылает дочерей. Казанова улаживает с ними сделку, как профессиональный распутник, каким сам себя признает, наравне с милордом Балтимором, маркизом де Караччиоли и лордом Пемброком: «Мы всецело занялись исполнением наших обязанностей. Они состояли в том, чтобы заботиться о наших деньгах, дабы поддерживать страсти, которые, хоть и вступают с нами в бой, доставляют нам счастливые минуты. Мы не заботимся ни о репутации добродетельных людей, ни о том, чтобы платить красавицам, которые обольщают нас своими чарами, а потом заставляют томиться» (III, 298). Договор груб и ясен: он не собирается тратить деньги зря. Финансовая поддержка будет предоставлена лишь в обмен на любезность. Мать, поначалу разыгрывавшая оскорбленную женщину, которая никогда не поступится честью своих дочерей, преодолела свою совестливость и уступила их Казанове, как только ее посадили в долговую яму. После воздержания – изобилие, ибо, конечно, Казанова поимеет всех пятерых, одну за другой. На сей раз венецианец, не проявляющий никакого сочувствия к несчастью семьи, действует «без перчаток», если так можно сказать. Я плачу, вы отдаетесь, не лукавя, так угодно мне, богатому человеку. Эта грубость прожженного циника – просто месть за унижения от Шарпийон. Жалкая компенсация, подчеркивающая его глубокое смятение! Но понемногу Казанова смягчается, так что его любовь претерпевает любопытные изменения: «Если бы я был богат, эти ганноверки держали бы меня в своих кандалах до конца моей жизни. Мне казалось, что я их люблю не как любовник, а как отец, и мысль о том, что я сплю с ними, не была препятствием для моего чувства, поскольку я никогда не понимал, как может отец нежно любить свою очаровательную дочь, хотя бы раз не переспав с нею. Невозможность это представить всегда убеждала и до сих пор со всею силой убеждает меня в том, что мой дух и моя материя составляют одно вещество» (III, 310). Чем подчеркивать кровосмесительный оттенок рассуждений Казановы, лучше обратить внимание на отцовские чувства, что не такой уж добрый знак для распутника. После эпизода с Шарпийон, окончательно выбившего его из колеи, Казанова перешел в возраст отцов, а не любовников.

Водевильное завершение истории, как это часто бывает у Казановы: «Убедившись, что вы любите моих дочерей, как нежнейший из отцов, – сказала ему их мать, – я хочу, чтобы они стали вашими настоящими дочерьми. Я предлагаю вам руку и сердце; будьте моим мужем, и вы станете их отцом, их господином и моим» (III, 310). Разумеется, Казанова поспешил отклонить предложение, которое могло зайти бог весть как далеко (вы поимеете все семейство, всех шестерых?).

Повествование вдруг резко ускоряется, поскольку Казанове давно пора проститься с Лондоном. Он играет, выигрывает у одного барона, который дает ему вексель, попутно спит с любовницей барона. Вексель оказывается подложным. Он замечает, что подхватил от любовницы барона дурную болезнь, гораздо серьезнее, с чем сталкивался до сих пор, – последний подарок проклятой Англии. Больной и преследуемый за долги, он в страхе бежит.

В середине марта 1764 года Казанова поспешно покидает Лондон. На континент он прибывает в жалком состоянии, его в прямом смысле слова не узнать. Однажды ему встречается одна молодая англичанка, он спрашивает, молод ли ее любовник, и та отвечает, не желая его обидеть: «Нет, ваших лет». Это последний удар. Неужто он уже старик? Настоящая паника. Перегоны следуют с такой быстротой, будто он бежит от себя самого. Дувр, Кале, Дюнкерк. Курс на Германию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.