23. Лондон, 1853

23. Лондон, 1853

У нас было достаточно оснований для меланхолии, но мы боролись с ней при помощи нашего мрачного юмора. Тем, кто начинал жаловаться, немедленно и энергично напоминали о его обязанностях перед обществом.

Вильгельм Либкнехт {1}

Прусское правительство выиграло этот раунд, и Маркс решил публично заявить о том, что больше не хочет иметь ничего общего с партийной политикой. Он чувствовал недоброжелательность своих оппонентов, но куда более горько было ощущать недоброжелательность со стороны тех, кого он считал своими друзьями: «Я больше не склонен позволять оскорблять себя любому старому партийному чудаку только на том основании, что он делает это во имя интересов партии» {2}.

У комитета по защите Союза коммунистов осталось одно последнее дело. Он организовал сбор средств для семей прусских узников {3}. Сделав это, члены комитета собрали пожитки — и покинули квартиру Маркса, чтобы, как надеялся Энгельс, наконец-то найти себе оплачиваемую работу. Энгельса очень беспокоило, что собравшиеся вокруг Маркса постепенно превращаются в профессиональных… бездельников, способных только пить пиво с утра до вечера {4}. Он помогал финансировать действия комитета, но у него были и свои личные расходы, и Энгельс признавался: «Это сожрало половину прибыли моего старика». Он и его товарищи вынуждены были сократить расходы: не то чтобы Энгельс сильно терзался угрызениями совести — скорее он просто опасался, что недостача будет обнаружена.

Энгельс подал пример первым: он переехал в более дешевую квартиру и стал пить более дешевые напитки {5}. Со своей стороны Маркс начал год с того, что послал в «Трибьюн» свою первую статью на английском языке. Теперь ему было обещано 2 фунта за статью, и он планировал писать до две штуки в неделю {6}. Женни надеялась, что этот доход будет покрывать хотя бы ежедневные нужды, хотя их и будет явно недостаточно для переезда из «убогой квартиры на Дин-стрит». Вообще-то она не слишком спешила ее покинуть. К 1853 году Марксы жили в Сохо уже три года, и первые ужасные впечатления от этого района несколько притупились. Даже Женни привыкла к бедности, грязи и хаосу. Она подыскала себе любимые кафе и пабы, где могла встретиться с друзьями и посидеть у огонька или, если повезет, получить бесплатный билет в театр. Любила она и долгие прогулки по окрестностям {7}. Эта женщина, всегда любившая сцену, могла по достоинству оценить бесконечное шоу, происходившее вокруг нее, цветной калейдоскоп самого лучшего и самого худшего, что было в жизни Лондона.

Оксфорд-стрит, с ее витринами под полотняными навесами и галантерейными магазинами, была вечно заполнена омнибусами, экипажами и хорошо одетыми женщинами, совершающими покупки. Хэймаркет вечно суетился, здесь было полно женщин и девушек из рабочих семей, которые носили на головах или на плечах корзины, куда складывали покупки или, наоборот, немудреные товары и цветы, которыми торговали здесь же на улице. Затем шел ирландский район, настолько бедный, что поесть здесь означало зачастую — всего лишь выпить чашку кофе. Краснолицые женщины в плащах с капюшонами сидели прямо на земле, скрестив ноги по-турецки, так что напоминали бесформенные кучи тряпья. Иногда из этого вороха тряпок высовывалась рука — когда редкий клиент наклонялся, чтобы купить их жалкий товар {8}. У каждой торговки были свои способы привлечь покупателей — песни, припевки, приговорки — и эти крики разносились по всему району, смешиваясь с неумолчным уличным гулом на многих языках. Так творилась опера повседневной жизни Сохо. Трагедия и фарс шли бок о бок, и для стороннего наблюдателя это было в высшей мере забавное зрелище… пока он не подходил слишком близко.

Во время своих прогулок Женни молча скользила среди толпы, надежно прикрыв лицо темной вуалью. Она привлекала взгляды своей элегантной фигурой и казалась чужеродным элементом на этих улицах. Однажды, во время одной из таких прогулок, Женни заинтересовала Красного Волка, который был страшно близорук — и столь же любвеобилен. Не узнав ее, он пустился следом, нахально заигрывая с ней в стиле парижских булевардье. Женни славилась своим умением буквально заморозить любого нахала одним взглядом, если он переходил границы дозволенного, но в случае с Красным Волком она лишь от души посмеялась над его ошибкой, а может быть, была даже довольна, что все еще способна вскружить голову и пробудить такие страсти, появившись на улице в одиночестве {9}.

Для детей Маркса Сохо был настоящим домом; только здесь они и узнали, что такое оседлая жизнь. Девочкам запрещалось выходить из дома вечером без сопровождения, поскольку на улицах было полно подозрительных типов, которых привлекали многочисленные увеселения.

Например, ветхий Театр Сохо на Дин-стрит был известен как любимое место сборищ воров и проституток {10}. Не менее опасен был танцхолл Колдуэлла на той же улице, который часто посещали молодые клерки и студенты-немцы, надеющиеся найти себе жену или по крайней мере подругу из числа партнерш по танцам {11}.

Женнихен и Лаура были еще совсем юными. Женни вот-вот должно было исполниться 9, Лауре — 7, но обе они были страшно общительными. Женнихен по описанию была очень похожа на отца — черноволосая, с черными глазами, смуглая, как креолка, и столь же порывистая; Лаура была светловолосой и изящной, как ее мать. Либкнехт говорит, что у Лауры взгляд был кокетливый и хитрый даже в детстве {12}.

Пока девочек держали в строгости, неукротимому Мушу было позволено бродить везде. Он познакомился со всеми ирландскими детьми в округе, и они учили его ирландским песням в обмен на жалкие гроши, которые ему давали дома на карманные расходы {13}. Дома Марксы говорили по-немецки, но дети быстро выучили английский, а Муш вообще говорил, как урожденный житель Сохо. Женни рассказывала об одном инциденте, случившемся после того, как булочник пообещал, что будет давать им меньше хлеба в кредит. Он, оказывается, подошел к двери, возле которой стоял 6-летний Муш, и спросил: «Мистер Маркс дома?» Муш ответил: «Неа, нет его наверху». После этого он забрал три хлеба под мышку и помчался рассказывать это отцу {14}. Нет сомнений, что обманывать он научился на улице; один из современников рассказывал, что дети Сохо учатся воровать, едва встав на ноги {15}.

Впрочем, риск того, что девочки или Муш станут такими же, как обитатели Сохо, был невелик. Как и их родители, они общались в основном с выходцами из среды немецких эмигрантов, они даже принимали участие в нескольких пикниках так называемого Коммунистического рабочего образовательного лагеря, которые проводились за городом, — на этот неформальный выходной на свежем воздухе собирались семьи членов Коммунистического образовательного союза {16}. Муш особенно близко дружил с пасынком Карла Блинда, Фердинандом Коэном {17}. Однако самым лучшим другом и товарищем по играм для детей был их отец. Иногда они называли его «папа», но чаще всего он был для них Мор или Челли.

Дети позволяли ему работать каждый день, но в воскресенье требовали от него внимания, и, судя по всему, он его охотно им уделял (хотя блокнот все равно держал в кармане и периодически делал в нем пометки) {18}.

Когда погода была хорошая, вся семья и те друзья, кто казался в данный момент на Дин-стрит, уходили гулять в Хэмпстед-Хит — дорога от Сохо занимала полтора часа. Ленхен несла корзинку для пикника, привезенную еще из Германии, полную закусок. Пиво покупали на месте. После ланча на свежем воздухе взрослые дремали или читали газеты, а Маркс играл с детьми {19}. Либкнехт вспоминал, что однажды Маркс так долго тряс каштаны, что потом 8 дней не мог двинуть правой рукой {20}. В другой раз играли в лошадок — и Маркс, и остальные мужчины были взнузданы и оседланы; после этого началось сражение, длившееся до тех пор, пока двуногие «лошадки» не взмолились о пощаде {21}. Иногда катались на осликах, на чем всегда настаивал Маркс, не знавший, как комично он выглядит верхом на этих кротких ушастых тварях {21}. Дорога домой казалась дольше, и все распевали песни, а иногда Маркс читал наизусть отрывки из «Божественной комедии» или исполнял роль Мефистофеля из «Фауста» Гёте (Либкнехт говорит — не очень хорошо, потому что слишком утрировал). А потом наступал черед собственных историй Маркса. Он придумывал сказки «на милю», и если сказка кончалась раньше, чем они добирались до дома, дети неистово вопили «Дальше! Дальше! Еще одну милю!» {22}

Маркс начал прививать детям любовь к литературе в самом раннем возрасте; как и отец Женни, он сделал Шекспира самым драгоценным и заветным гостем в их доме {23}. Они с Женни чудесным образом превращали их крошечный чердак в роскошный палаццо в Вероне, гремящее поле битвы во Франции или ледяную башню Тауэра, читая сцены из пьес Шекспира до тех пор, пока малыши не запоминали действующих лиц и сюжетные линии, чтобы впоследствии присоединиться к игре. Еще Маркс читал детям Данте, Сервантеса, сэра Вальтера Скотта, Джеймса Фенимора Купера и Бальзака — когда это было возможно, то на языке оригинала. Письма детей показывают, что они были хорошо знакомы с персонажами этих книг, словно с добрыми друзьями; эти маленькие студенты частенько ссылались на самые разные литературные источники и довольно изящно каламбурили на разные темы. Дом Маркса был по-своему богат — интеллектуально, и это помогало справляться и мириться с бедностью материальной.

По иронии судьбы лучшее описание жизни семьи Маркс на Дин-стрит дошло до нас в полицейском рапорте прусского тайного агента. Он был приглашен в этот дом и обнаружил перед собой человека, чей гений и чья энергия сразу же производили неизгладимое впечатление — но чья домашняя, частная жизнь была сплошным хаосом.

«Он ведет жизнь истинного интеллектуала богемы. Стирка, уборка, свежее белье — все это не слишком сильно его интересует, он гораздо больше любит напиться… У него нет конкретного распорядка дня, когда он идет спать, а когда встает».

В том же рапорте говорилось, что дети Маркса действительно очаровательны, и, несмотря на его дикий и неугомонный характер, муж и отец он «нежнейший и добрейший». Однако семейный быт Марксов поверг этого джентльмена в дрожь.

«Маркс живет в одном из самых плохих, а значит — самых дешевых районов Лондона. Он занимает две комнаты… Во всей квартире не найдется ни одного чистого или целого предмета обстановки. Все разломано, поцарапано, разорвано, на всем лежит полудюймовый слой пыли, и повсюду царит страшный беспорядок. Посередине гостиной стоит огромный старомодный стол, покрытый клеенкой, а на нем лежат вперемешку рукописи Маркса, книги, газеты, детские игрушки, какие-то тряпки и шитье его жены; чашки с отбитыми ручками, ножи, вилки, лампа, чернильница, голландские глиняные трубки, горки табачного пепла. Одним словом, все вверх дном и все на одном-единственном столе, вперемешку… Сесть где-нибудь — непростая и довольно опасная затея. Здесь есть стул на трех ножках; на другом дети играют в поваров — у него, кажется, ножек четыре. Если вы гость, то вам его и предложат, но будьте осторожны — следы работы «поварят» с него до конца не стерты, так что вы рискуете брюками…»

К слову сказать, ничто из описанного, кажется, совершенно не смущало ни Маркса, ни Женни.

«В конце концов начинается оживленный и приятный разговор — отчасти для того, чтобы загладить неловкость первого впечатления, — и это странным образом уменьшает чувство дискомфорта. В итоге вы настолько привыкаете к этой компании, что находите буквально все интересным и оригинальным. Это — истинная картина семейной жизни руководителя коммунистов Карла Маркса» {24}.

Начиная с 1853 года, после скандалов в эмигрантской среде, после суда в Кельне, после смерти двоих детей и рождения третьего ребенка, которого он не мог признать, Маркс временно отложил в сторону свои экономические исследования, свернул участие в политической жизни и стал тихим наблюдателем. Он был журналистом, корреспондентом нью-йоркской газеты, делающим то, что и должен был делать обычный муж и отец XIX века: он содержал свою семью. И хотя ничто не указывает на то, что он делал это хорошо (поскольку семья хронически сидела в долгах), ничто также не свидетельствует об обратном. Маркс-революционер ушел в отпуск, наблюдая и документируя окружающую его жизнь, но больше не стараясь изменить ее. Подпись Маркса часто появляется на первых страницах самой популярной в то время американской ежедневной газеты. Его работы запрещали и подвергали нещадной цензуре, когда он писал дома и на родном языке, однако в атмосфере шумных и оживленных политических дебатов и свободы прессы в Америке середины XIX века Маркс быстро нашел свою аудиторию. Многие читатели либеральной «Трибьюн» согласились бы с тем, как Маркс критиковал политическое и социальное неравенство в Европе, а также с его откровенными статьями, направленными против рабства и смертной казни. Редакторы часто использовали цитаты из Маркса в качестве заголовков или предваряли ими статьи в редакционной колонке, задавая тон обсуждений на целый день. Маркс искусно вплетал полемику в некоторые свои репортажи, в частности когда довольно цинично высмеивал героев борьбы за независимость, вроде Кошута или Мадзини; иногда он жаловался, что его просят сбавить тон. Однако после одного довольно спорного репортажа «Трибьюн» поместила под ним слова одобрения своему лондонскому корреспонденту: «Мистер Маркс имеет свое устоявшееся мнение по многим вопросам, в некоторых из них мы с ним далеки от согласия, однако должны заметить, что тот, кто не читает его заметки, пренебрегает одним из самых мощных и поучительных источников информации о самых главных вопросах текущей европейской политики» {25}.

Маркс и Энгельс оба понимали, что этот период — всего лишь недолгие каникулы, краткий отдых от активной политики. Энгельс даже представлял, что в будущем они вернутся домой, в Германию, будут работать над созданием и пополнением новой партии и обязательно — это была их общая постоянная мечта — будут издавать газету {26}. Он верил, что, когда партия Маркса в следующий раз выйдет на международную арену, она будет в гораздо более сильной позиции; отчасти потому, что масса прихлебателей революционного движения покинули Европу и перебрались в Америку, но также и потому, что новое поколение узнает все о партии уже после неправедного кельнского суда. В конце концов он пришел к выводу, что в изгнании они только возмужали. В письме от 12 апреля 1853 года Вейдемейеру Энгельс заглядывает в будущее и описывает то, что представляется ему самым главным.

«Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы — надо надеяться, только в физическом смысле, — наступит реакция, и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу…» {27} [47]

Письмо Энгельса можно рассматривать как пророческое описание вопиющих эксцессов коммунистического XX века. Однако когда он писал его, в середине века девятнадцатого, основатели будущего движения еще не написали свои работы, в которых надеялись отстоять свои идеи, которые послужили бы основой для борьбы в новой эпохе. Маркс и Энгельс были полны решимости сделать это, однако обоих отвлекали от работы насущные проблемы семьи Маркса.

С момента своего прибытия в 1849 году в Лондон Марксы, как и десятки тысяч бедняков этого города, были вынуждены наблюдать ежегодные Рождественские праздники с чувством удивления, печали и сожаления. По всему городу грязные витрины вдруг начинали светиться теплым светом, сияли отполированные стекла, и даже сквозь туман прохожие могли видеть яркие игрушки, ткани и драгоценности, выставленные в них. Сквозь окна домов видны были бальные платья, лайковые перчатки и атласные туфли танцующих — немыслимая роскошь разливала свое сияние над городом, утонувшим в грязи.

Торговые центры и рынки на каждом углу заполнялись мясными тушами, птицей и рыбой. Овощи были сложены в красные, зеленые и белые пирамиды, здесь же лежали горы сочных фруктов и ягод, сладости всех сортов и видов. Суматоха начиналась с раннего утра и продолжалась до глубокой ночи; повсюду сновали телеги и фургоны, обеспечивая свежей провизией магазины и частные дома. Даже ночью цокали копыта по мостовой, и этот мерный перестук становился фоном для праздничного салюта и громкой музыки, звучавших на каждой улице {28}. Игнорировать праздники было невозможно — и все же Марксы, у которых не было денег, были вынуждены делать это. Однако в этом, 1853 году семья решила воплотить хотя бы некоторые свои фантазии в жизнь.

Для Марксов Рождество было светским праздником. В ответ на вопросы детей, откуда они взялись, Маркс рассказывал им историю Христа как сказку о бедном плотнике, которого убили богатые люди. Вообще-то у Маркса никогда не было времени на религию, однако он говорил, что «христианство во многом заслуживает снисхождения, поскольку эта религия учит поклоняться ребенку» {29}.

За неделю до Рождества детей не впускали в переднюю комнату — там взрослые готовили и оформляли подарки. Много лет спустя в письме к Лауре Женнихен вспоминает то Рождество на Дин-стрит: «Я вижу все ясно, как сейчас: ты, Эдгар и я навострили уши, чтобы не пропустить звон колокольчика, которым нас должны были пригласить в комнату, где стояла рождественская ель. Когда этот долгожданный звук раздался, мы были уже вне себя от нетерпения… Ты из робости осталась сзади, а я кинулась вперед с отчаянной смелостью, скрывавшей мою собственную робость. Как прекрасна была наша гостиная, как шикарно выглядела наша старая пыльная мебель, вытертая и отполированная!» {30}

Энгельс и другие друзья семьи пришли, чтобы помочь украсить елку, и принесли детям подарки: кукол, ружья, игрушечную посуду, барабан. Женни вспоминала, что это было первое по-настоящему веселое Рождество в Лондоне {31}. И, как всегда бывало после визитов Энгельса и бурных возлияний, Маркс после праздника заболел. Впрочем, заболела вся семья, особенно сильно — Муш, который, по словам Маркса, метался, бредил и стонал в тяжелейшей горячке. Маркс писал Энгельсу: «Я надеюсь, маленький мужчина скоро поправится» {32}.

Несмотря на надежды Маркса, 1854 год стал годом болезней для всей семьи. Болезнь переходила с одного на другого, но к счастью, как говорит Маркс, не поразила всех одновременно. Дети болели довольно обычными корью и простудой, но Женни и Маркс сильно страдали от более тяжелых приступов {33}. Маркс был начисто выведен из строя на целых три недели ревматизмом и сильнейшим нарывом между носом и верхней губой, из-за которого он не мог ни говорить, ни смеяться. Кроме того, он по-прежнему сильно страдал от печеночных колик — первый приступ он пережил весной 1853 года (и они преследовали его всю оставшуюся жизнь) {34}. По словам Женни, ее муж не мог спать от боли, пока они не прибегли к опиуму и шпанской мушке, целебная мазь из которой, по слухам, была еще и сильным афродизиаком. При сложившихся обстоятельствах Маркс не мог писать, и семейная казна опустела. Женни писала своему доверенному другу в Манчестере: «Карл был чрезвычайно рад, улышав традиционный двойной стук почтальона в дверь. «Вуаля! Фредерик! 2 фунта! Мы спасены!» — воскликнул он» {35}.

Женни заболела вскоре после того, как выздоровел Маркс, и ее болезнь, скорее всего, усугубилась психическим напряжением. Сорокалетняя Женни выяснила, что вновь беременна. Прошло около четырех лет с тех пор, как она носила Франциску, — это был самый долгий период, когда она не была беременна за все время их брака. Возможно, после смерти Фокси и Франциски она предохранялась, а быть может, не восстановилась эмоционально и физически, чтобы согласиться на близость с Марксом после его измены с Ленхен. Как бы там ни было, перспектива рождения еще одного ребенка казалась проклятием. Они едва начали жить чуть лучше, появилась хоть какая-то надежда выжить в Лондоне — но теперь им грозили новые счета от врача, кормилицы, сиделок, а хуже всего было то, что ребенок, рожденный в такой нищете, был почти обречен на недолгую горькую жизнь.

Маркс отчаянно пытался найти работу в дополнение к доходу от статей в «Трибьюн». Совместно с мужем своей сестры договорился писать для южноафриканкой газеты, издаваемой на английском и голландском языках, однако в марте это начинание рассыпалось в прах, когда редактор сообщил, что Маркс хочет больше денег, чем издательство способно заплатить {36}. Также Маркс вел переговоры с швейцарской газетой — но от этой работы сам же и отказался, назвав заказчиков «маленькими жмотами». Он был не согласен с политикой газеты, но говорил Энгельсу, что согласен на все ради спокойствия Женни {37}.

Маркс описывает свой дом как небольшой госпиталь. Он сильно беспокоился, что тех грошей, которые он зарабатывал, не хватит, чтобы прокормить семью. Особенную тревогу вызывало то, что в Лондоне вновь разразилась холера, и эпицентром эпидемии был Сохо {38}. На Брод-стрит, в минуте ходьбы от Дин-стрит, от холеры умерло уже 115 человек (всего в том году в Лондоне умерло 11 тысяч человек) {39}. Как и многие его современники, Маркс верил, что причиной возникновения холеры стали новые трубы, проложенные на тех участках, где были похоронены жертвы эпидемии чумы 1665 года {40}.

Реальной причиной, которую обнаружил врач из Сохо, Джон Сноу, была утечка сточных вод в скважины с питьевой водой. Один из таких колодцев находился на Брод-стрит {41}.

Хотя Женни была всего на третьем месяце беременности, весь июнь она провела в постели. Доктор настаивал, что ей нужно уехать из города, и Маркс устроил так, чтобы она, Ленхен и дети пожили в доме одного их друга в деревне. Потом Женни должна была поехать в Трир {42}. Однако нужной суммы у Маркса не было: доктор прислал ему счет на 26 фунтов за все услуги, оказанные зимой, и потребовал своевременной оплаты — иначе он прекратит лечение семьи; кроме того, были счета от аптекаря и регулярные счета за квартиру. Если бы Маркс был здоров и мог работать зимой, он бы заплатил наиболее агрессивным кредиторам. Он говорил Энгельсу, что находится в западне и что его беды превратили его в «глупого и тоскливого пса. Блажен тот, кто не имеет семьи». Он спрашивал Энгельса, кто из друзей мог бы дать ему в долг — но все они и сами были по уши в долгах {43}. Трагедия беженцев закончилась — теперь они вынуждены были зарабатывать себе на жизнь там, где жили, — каким бы нищим ни был этот квартал или город. Перспектива политического переворота, которому они посвятили свою жизнь, сильно отдалилась, и теперь они проводили время, мечтая не о коронах, а о крошках…

Даже Энгельс, который всегда был достаточно обеспечен и деньгами, и темпераментом, чтобы миновать любой кризис, сейчас был подавлен и зол. На континенте росла напряженность из-за территориального спора между Турцией и Россией, и казалось, что вот-вот вспыхнет война, в которую будут втянуты Англия и Франция. Перспектива отправиться вслед за армиями в качестве военного корреспондента, а также усталость от бизнеса вдохновили Энгельса написать письмо в лондонскую «Дейли Ньюс» и предложить свои услуги в качестве журналиста {44}. Поначалу реакция была положительная — редактор по достоинству оценил работу Энгельса и попросил статью для пробного выпуска. «Если все пойдет хорошо, — нетерпеливо писал Энгельс Марксу, — летом, когда приедет мой старик, я брошу торговлю и перееду в Лондон». {45}

Однако в течение двух недель газета вежливо отклонила статью Энгельса, сославшись на то, что она написана «чересчур профессионально». Энгельс сказал Марксу, что подозревает газету в связях с одним из их врагов, который узнал стиль Энгельса и сообщил редактору, что Энгельс «не более чем бывший доброволец, коммунист и обычный торговый клерк — это решило и уничтожило всё… Вообще все это дело вывело меня из себя» {46}.

В довершение этих бед товарищи Энгельса узнали, что он живет с Мери Бернс (он ненадолго отказался от второй квартиры, чтобы сэкономить деньги), и все эти социальные и политические осложнения привели к тому, что он был вынужден переехать в другую квартиру, которую не мог себе позволить {47}. Марксу он писал: «Из всей этой банды мы не можем положиться ни на кого, кроме друг друга» {48}. В самом деле, из-за бедности, алкоголя, или женщин, но большинство их настоящих друзей ушли в небытие. Поляк, бывший секундантом Шрамма в дуэли против Виллиха, погиб, когда ветхий домик в Уайтчепел, где он жил с шестью другими беженцами, сгорел дотла {49}. Пипер, который недолгое время жил в семье Маркса, заразился тяжелой формой сифилиса и еще дважды появлялся на пороге их дома. Сначала — после того, как его вышвырнули из собственной квартиры за неуплату. Он взялся за ум, стал давать уроки немецкого, но вскоре вновь оказался у Маркса, после того как спустил все заработанные деньги, две недели прожив с проституткой, которую он описывал, как «бриллиант» {50}.

Веерт тем временем добрался до Калифорнии в поисках достойной жены {51}. Либкнехт жену искал в Лондоне, рассмотрел две кандидатуры — англичанку и немку, выбрал немку… но после свадьбы потерял работу {52}. Что касается Люпуса, он пал жертвой собственного пьянства. После вечера в Манчестере, проведенного с Энгельсом, он в одиночестве направился в ближайший паб, чтобы продолжить, — и повстречал там шестерых сутенеров и двух проституток. Люпус утверждал, что сутенеры пошли за ним следом, начали избивать его, а затем украли деньги. Однако Энгельс сказал, что это все выдумки, потому что вместо того чтобы пойти домой, Люпус провел ночь со странным англичанином, который дал ему шиллинг, чтобы Люпус переночевал у него дома… хотя собственная квартира Люпуса была всего в двухстах футов от того места {53}. Необыкновенная история Люпуса необычайно возбудила воображение детей Маркса, которые были посвящены во все грязные подробности жизни друзей своего отца. Лаура болела и была дома, когда Маркс получил письмо с известиями о Люпусе, — и немедленно написала Женнихен и Эдгару в школу, что на Люпуса напали разбойники {54}.

Муш тут же написал письмо отцу, описывая событие так, словно это вовсе не Маркс рассказал им обо всем первым: «Мой дорогой Дьявол, я надеюсь, ты вполне здоров, потому что я собираюсь повидаться с тобой и совсем забыл сказать, что Люпус много выпил, как обычно, стал довольно пьяный и пошел гулять по улицам. И пришли воры, и украли его [нрзб] и его очки, и пять фунтов… И избили его ужасно. Ваш друг, Полковник Муш» {55}.

Посреди всей этой суматохи Маркс 8 июля отправил Женни в Трир в одиночестве. Это добавило ему долгов, поскольку, как он писал Энгельсу, ради сохранения собственной гордости, она не могла поехать в старом и заношенном платье и должна была соблюсти «видимость эффектного появления».

«Эти страшные расходы снова привели меня к конфликту с моими кредиторами, постоянными, прошлыми и нынешними. Это старая, старая сказка!» — мрачно цитирует Маркс Гейне {56}. Однако он даже не подозревал, до какой степени это «старая сказка». «Трибьюн» решила урезать гонорары Маркса, отчасти из-за экономического кризиса в Америке, но в большей степени потому, что он спорил с редакторами из-за их привычки выносить его цитаты в заголовки, не платя ему за это {57}.

Теперь, оставшись с детьми и Ленхен, Маркс пытался поднять себе настроение, забавляясь тем, что Либкнехт назвал «безумными забавами» {58}. Самый знаменитый и позорный эпизод этих «забав» был с участием Либкнехта и Эдгара Бауэра, который, несмотря на атаки Маркса на его брата в «Святом семействе», оставался его верным другом. Однажды ночью эта банда решила пройти по Оксфорд-стрит и Хэмпстед-роуд, пропуская по стаканчику в каждом пабе, который встретится им на пути на дистанции около полутора миль. «Мы бесстрашно отправились в путь! — вспоминает Либкнехт. — Нам удалось добраться до конца Тоттенхем-корт без происшествий». Там, однако, случилась перепалка; прозвучали фразы «проклятые иностранцы» и «английские снобы», и Маркс с друзьями вынуждены были отступить под угрозой физического воздействия. По дороге домой Бауэр выколупывал камни из брусчатки и швырял в фонари. Маркс и Либкнехт присоединились к забаве — и четыре или пять фонарей были сломаны. Было два часа ночи, из-за шума поднялась тревога. Либкнехт сообщает, что трое или четверо полицейских бросились за ними в погоню, но троица ушла от них переулками и дворами. Либкнехт скромно вспоминает, что во время погони «Маркс продемонстрировал несвойственную ему прыть» {59}.

Это был не единственный и не последний загул Маркса, пока Женни была в отъезде, и хотя выпивка, возможно, и подняла ему настроение, зато проделала очередную брешь в семейном бюджете. Лаура написала письмо своей «мамхен» и рассказала, что папа пролежал в кровати все воскресенье, «потому что накануне выпил много джина» {60}.

Но не все было так плохо. Пока Женни была в отъезде, Маркс и его друзья развлекали детей многочисленными приключениями в окрестностях Лондона, а однажды Маркс, Ленхен и дети отправились в Камбервелл, любимое место отдыха лондонцев летом, чтобы побыть там со старинным кельнским приятелем Петером Имандтом {61}. Его брату в Германии передали письмо для Женни, но он написал, что не смог его доставить. Позднее Женнихен рассказывала матери: «Этот ответ нас страшно перепугал. Мы решили, что ты в тюрьме» {62}.

Но с Женни было все в порядке. В августе она вернулась в Лондон, здоровая, отдохнувшая, сильно пополневшая. Ей нужна была эта передышка, подзарядка сил, чтобы суметь пережить непроглядную тьму, надвигавшуюся на них…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.