8. В Лондон!

8. В Лондон!

Лондон! Я о нем ничего не знала, но мне понравилось само слово. Я понятия не имела, где он находится, знала только, что очень-очень далеко. А мне и хотелось куда-нибудь далеко-далеко. Казалось, Аллах внял моим молитвам, и все-таки мне не верилось.

— Тетушка, я правда поеду? — кричала я на весь дом.

Она погрозила мне пальцем.

— Замолчи, опять ты за свое! — Тут она увидела испуг в моих глазах и улыбнулась. — Ладно-ладно. Да едешь ты, это правда.

Охваченная волнением, я побежала с этой новостью к двоюродной сестре Фатиме, которая как раз взялась за приготовление обеда.

— Я еду в Лондон! Я еду в Лондон! — закричала я и закружилась в танце по кухне.

— Что? В Лондон? — Она поймала меня за руку и заставила рассказать все подробнее. — Значит, ты станешь белой, — сказала она как о чем-то само собой разумеющемся.

— Что ты сказала?

— Ты станешь там белой… Понимаешь, белой.

Я не понимала. Понятия не имела, о чем она говорит. Я никогда еще не встречала белых людей, даже не представляла, что такие бывают. Тем не менее ее слова ни в малейшей степени не испугали меня.

— Да перестань! — ответила я высокомерно. — Ты просто завидуешь тому, что я еду в Лондон, а ты нет.

Я снова стала танцевать, раскачиваясь во все стороны и хлопая в ладоши, будто праздновала приход дождя, а потом пропела:

— Я еду в Лондон! О-о-о-йе-йе-йе! Я еду в Лондон!

— УОРИС! — послышался грозный оклик тетушки Сахру.

В тот вечер тетя собрала меня в дорогу. Я получила первую в жизни пару обуви — замечательные кожаные сандалии. В самолете я буду красоваться в подаренной тетей длинной яркой накидке поверх просторного африканского платья. Багажа у меня с собой никакого не было, но и что с того? У меня вообще ничего не было, кроме одежды, которую я надену, когда на следующий день дядя Мохаммед заедет за мной.

Когда мы уезжали в аэропорт, я крепко обняла и расцеловала тетю Сахру, милую мою Фатиму и всех своих двоюродных братьев и сестер. Фатима была всегда так добра ко мне, что мне хотелось взять ее с собой. Но служанка, как мне было известно, требовалась всего одна, а раз так, я была рада, что выбор пал на меня. Дядя Мохаммед дал мне мой паспорт, и я с любопытством его разглядывала. Это был мой первый документ. У меня ведь не было свидетельства о рождении, вообще ни единой бумаги, на которой было бы написано мое имя. Я села в машину, чувствуя себя очень важной, и помахала на прощание всей семье.

До этого дня я видела самолеты, глядя в небо: нет-нет, они пролетали над пустыней, когда я пасла своих козочек, так что я знала о существовании этих штук. Но до отлета из Могадишо я никогда не видела самолеты так близко. Дядя Мохаммед провел меня через здание аэропорта, и мы остановились перед дверью, ведущей на летное поле. Я увидела на взлетной полосе громадный английский реактивный лайнер, ярко блестевший в лучах африканского солнца. И только тут до меня дошло, что дядя Мохаммед что-то говорит.

— … а в Лондоне тебя ждет тетя Маруим. Я приеду через несколько дней. Мне нужно перед отъездом еще закончить некоторые дела.

Я повернулась к нему с широко открытыми глазами и разинутым ртом. А он вложил мне в руку билет на самолет.

— Только ты не потеряй билет… и паспорт… Уорис! Это очень важные бумаги, так что держи их крепче.

— Так ты не едешь со мной? — только и сумела выговорить я.

— Нет, — ответил он нетерпеливо. — Мне надо здесь еще задержаться.

Я тут же разревелась: лететь одной было страшно, да и теперь, когда пути назад уже не было, я засомневалась, так ли хорошо уезжать из Сомали. Как ни было тяжело здесь, это моя родина, мой единственный дом, а что ждет впереди — неведомо.

— Вперед, смелее! Все будет отлично. В Лондоне тебя кто-нибудь непременно встретит. Когда ты попадешь туда, тебе объяснят, что нужно делать.

Я шмыгнула носом и всхлипнула. Дядя мягко подтолкнул меня к двери.

— Давай поспеши, самолет вот-вот взлетит. Ты только сядь туда… ДАВАЙ БЫСТРО В САМОЛЕТ, УОРИС!

Одеревенев от ужаса, я шла по раскаленному бетону аэродрома, не сводя глаз с команды наземного обслуживания, которая суетилась вокруг лайнера, подготавливая его к взлету. Взгляд перебегал с тех, кто загружал багаж, на механиков, которые осматривали самолет. Потом я увидела трап и засомневалась, а удастся ли мне взобраться в самолет по этой штуке. Наконец я решилась. Но задачка оказалась не из легких: я не привыкла еще к обуви, а подниматься надо было по скользким алюминиевым ступенькам, да так, чтобы не запутаться в длинном одеянии. Оказавшись внутри самолета, я растерялась: куда идти дальше? Должно быть, выглядела я круглой дурой. Остальные пассажиры уже сидели на своих местах и смотрели на меня с удивлением. На их лицах, казалось, было написано: «Это что еще за деревенская девчонка, которая даже самолетом никогда не летала?» Я крутнулась на месте у самой двери и села на ближайшее свободное кресло.

Вот здесь я впервые увидела белого человека. Белый мужчина, сидевший рядом, сказал мне:

— Это не твое место.

Во всяком случае, я предполагаю, что он так сказал, — я же не знала ни слова по-английски. Глядя на него с испугом, я думала: «Боже мой! Что говорит этот человек? И почему он так на меня смотрит?» Он повторил сказанное, и я снова испугалась. Но тут, слава Аллаху, подошла стюардесса и взяла из моей руки билет. Очевидно, эта женщина поняла, что я совсем ничего не соображаю. Она взяла меня под руку и отвела по проходу к моему месту, которое было, разумеется, не в первом классе, где я надумала было расположиться. Пока мы шли, все лица поворачивались в мою сторону. Стюардесса улыбнулась и указала на мое место. Я шлепнулась в кресло, довольная тем, что теперь меня никто не видит. Глупо хихикнула и кивнула стюардессе в знак благодарности.

Вскоре после взлета та же самая стюардесса подошла снова, на этот раз с корзинкой сладостей, которую с улыбкой протянула мне. Одной рукой я придержала подол платья, чтобы больше поместилось, вроде как фрукты собираешь, а другой захватила полную пригоршню конфет. Я умирала с голоду и решила заморить червячка. Кто знает, когда я смогу поесть? Я протянула руку за второй порцией, но стюардесса отодвинула корзинку подальше. Пришлось потянуться и крепко ухватить ее, потому что корзинка отодвигалась все дальше и дальше от меня. На лице стюардессы было написано: «Ну что прикажете с ней делать?»

Развернув и съев конфеты, я принялась разглядывать сидевших вокруг белых людей. Мне они показались холодными и нездоровыми. «Вам нужно больше бывать на солнце», — сказала бы я им, если бы знала английский язык. Но я решила, что такой их вид — это дело времени. Не могут же они вечно так выглядеть, правда? Должно быть, все эти люди побелели, потому что долго не видели солнца. Потом я решила, что при первой же возможности потрогаю кого-нибудь из них, — может, белое исчезнет, если потереть хорошенько? Под этим слоем они, наверное, нормального черного цвета.

Проведя в самолете часов девять или десять, я отчаянно захотела пописать. У меня чуть не лопался мочевой пузырь, но куда отойти, я понять не могла. «Ну-ка, Уорис, — подбадривала я себя, — до этого ты можешь и сама додуматься». И я обратила внимание, что все эти люди, окружавшие меня, время от времени вставали и шли к одной-единственной двери. Наверное, это там, заключила я. Я встала и подошла к двери как раз в тот момент, когда кто-то выходил из нее. Оказавшись внутри, я закрыла дверь и осмотрелась. Попала-то я куда нужно, но где же то, что мне необходимо? Я посмотрела на умывальник и отвергла его. Осмотрела унитаз, принюхалась и пришла к выводу, что для моего дела именно он и сгодится. Я с удовольствием присела на него и — фьють!

Испытывая облегчение, я встала и увидела, что моча так и осталась там. И что теперь делать? Я не хотела оставлять все так — на обозрение тем, кто зайдет сюда вслед за мной. А как убрать это оттуда? Я не знала английского, так что слово «Смывать», напечатанное на табличке рядом с кнопкой, мне ни о чем не говорило. Да хотя бы я и поняла само слово, я в жизни не видала унитаза со сливом. Я ощупала каждый рычажок, каждую ручку и каждый винтик в этой комнате, надеясь, что вот этот как раз и сделает так, чтобы моча исчезла. Время от времени я возвращалась к той самой кнопке — это казалось таким очевидным. Но я почему-то боялась, что стоит нажать ее — и самолет взорвется. В Могадишо я слыхала, что такое бывает. В стране не прекращались столкновения на политической почве, люди только и говорили, что о бомбах и взрывах, — то одно взлетело на воздух, то другое. Может, если я нажму эту кнопку, самолет взорвется и мы все погибнем? Может, это предупреждение и на кнопке написано «Не трогать! Самолет взорвется!» Я решила, что лучше с этим не шутить из-за лужицы мочи. И все-таки мне не хотелось оставлять следы того, чем я здесь занималась. А то все сразу поймут, кто именно это сделал, — к тому времени пассажиры уже барабанили в дверь.

В порыве вдохновения я схватила использованный бумажный стаканчик и наполнила его водой из крана. Я вылила воду в унитаз, рассудив, что если как следует разбавить мочу, то тот, кто войдет следом за мной, решит, что там просто полно воды. Я методично взялась за работу: наполнила стаканчик — вылила, наполнила — вылила. К тому времени столпившиеся под дверью люди уже не только барабанили, но еще и кричали. А я даже не умела сказать им: «Подождите минутку…» Так, не говоря ни слова, я продолжала выполнять свой план, то и дело наполняя размокший стаканчик водой из-под крана и выливая ее в унитаз. Остановилась я лишь тогда, когда унитаз наполнился до краев и стало понятно: еще капля, и вода польется на пол. Но зато теперь его содержимое напоминало обычную воду. Я выпрямилась, расправила платье и открыла дверь. Скромно потупившись, я пробралась сквозь толпу, радуясь тому, что мне не захотелось ка-ка.

Когда мы приземлились в Хитроу[5], радость, что полет наконец закончился, перевесила мой страх от того, что я оказалась в незнакомой стране. Во всяком случае, тетушка придет встретить меня. По мере того как самолет снижался, белая пена облаков за окном превращалась в грязно-серое размытое пятно. Все пассажиры встали со своих мест, и я вслед за ними. И вот уже людской поток понес меня прочь из самолета, хотя я не имела представления, куда надо идти и что делать. Толпа несла меня, пока мы не добрались до лестницы. Одна беда: эта лестница двигалась. Я остановилась и, похолодев от страха, наблюдала за другими. Людская река обтекала меня, разбиваясь на два рукава. Люди легко становились на движущуюся лестницу и поднимались куда-то наверх. Подражая им, я сделала несколько шагов вперед и встала на эскалатор. При этом одна из новеньких сандалий свалилась с меня, оставшись позади. Я закричала по-сомалийски: «Моя туфелька, моя туфелька!» — и рванулась за ней. Но люди вокруг стояли плотными рядами, сквозь них было не протолкнуться.

Сойдя с эскалатора наверху, я захромала в толпе: одна нога теперь была босая. Мы подошли к стойкам таможенного контроля. Я смотрела на белых людей, одетых в форму, положенную им в Англии, и не знала, кто это такие. Один из таможенников обратился ко мне по-английски, и я, воспользовавшись возможностью попросить помощи, стала показывать на эскалатор, выкрикивая по-сомалийски: «Моя туфелька, моя туфелька!»

Он посмотрел на меня глазами усталого, измученного человека и повторил свой вопрос. Позабыв на минуту о туфельке, я нервно захихикала. Чиновник указал на мой паспорт, и я протянула ему документ. Он внимательно изучил паспорт, поставил в нем печать и махнул мне рукой: «Проходи дальше».

За таможней ко мне подошел мужчина в униформе водителя и спросил по-сомалийски:

— Это ты приехала работать у господина Фараха?

Я так обрадовалась, что есть человек, который говорит на моем родном языке! В восторге я закричала:

— Да, да! Это я! Меня зовут Уорис!

Шофер повел было меня дальше, но я остановила его.

— Моя туфелька! Надо спуститься по лестнице и поднять мою туфельку.

— Туфельку?

— Да, да, она осталась там.

— Где — там?

— Внизу, в начале движущейся лестницы. — Я показала рукой в направлении, откуда пришла. — Я ее потеряла, когда карабкалась на лестницу.

Он посмотрел на мои ноги: одна обута в сандалию, другая босая.

К счастью, шофер знал и английский язык. Он попросил разрешения вернуться и забрать потерянную сандалию. Но когда мы оказались там, где я ее потеряла, от нее не осталось и следа. Я не могла поверить, что мне так не везет. Сняла вторую сандалию и понесла ее в руке, шаря глазами по полу, пока мы поднимались наверх. Но теперь пришлось заново проходить таможню. На этот раз таможенник стал задавать вопросы, которые ему не удалось выяснить в первый раз, — теперь он прибег к помощи шофера как переводчика.

— На какой срок въезжаете? — спросил он.

Я пожала плечами.

— Куда направляетесь?

— Я буду жить у своего дяди, посла, — гордо ответила я.

— В паспорте указано, что вам восемнадцать лет. Это правильно?

— Чего? Мне еще нет восемнадцати! — возразила я, обращаясь к шоферу.

Тот перевел мои слова таможеннику.

— Имеете что указать в декларации?

Этого вопроса я не поняла.

— Ну, что ты везешь с собой в эту страну? — объяснил мне шофер.

Я подняла зажатую в руке сандалию. Таможенник долго ее рассматривал, потом медленно покачал головой и махнул нам рукой: «Проходите дальше».

Показывая мне дорогу из переполненного людьми аэропорта, шофер объяснял:

— Слушай, у тебя в паспорте написано, что тебе восемнадцать лет, я так и сказал тому человеку. И если тебя кто-нибудь будет спрашивать, ты должна говорить, что тебе восемнадцать.

— Но мне НЕТ восемнадцати, — сердито возразила я. — Я же не такая старая!

— Да? Ну и сколько же тебе?

— Точно не знаю… наверное, четырнадцать… но я не настолько старая!

— Слушай, у тебя в паспорте написано так, значит, теперь тебе столько и есть.

— О чем это ты толкуешь? Мне все равно, что написано в паспорте. Да и почему там так написано, если я говорю, что на самом деле это не так?

— Потому что так сказал им написать господин Фарах.

— Значит, он сошел с ума! Он ничего в этом не понимает.

Пока мы добрались до выхода, мы уже кричали во весь голос, и у нас с шофером дяди Мохаммеда возникла крепкая взаимная неприязнь.

Я шла к машине босиком, а на Лондон падал снег. Я надела оставшуюся сандалию и задрожала, поплотнее закутавшись в свое легкое хлопчатобумажное платье. Раньше я с такой погодой никогда не сталкивалась, а уж снега точно никогда не видела.

— О Аллах! Как здесь холодно!

— Привыкай.

Когда мы отъехали от аэропорта и покатили по запруженным машинами улицам утреннего Лондона, мне стало так грустно, так одиноко: я была в совершенно чужой стране, а вокруг — только эти нездоровые белые лица. Аллах всемогущий и всемилостивый! Мамочка! Куда я попала? В ту минуту мне отчаянно хотелось назад, к маме. Шофер дяди Мохаммеда, хотя и был единственным чернокожим среди окружающих, мало меня утешал: он явно считал себя куда выше.

По пути он просветил меня в отношении семьи, в которой мне предстояло жить: мои тетя и дядя, мать дяди Мохаммеда, другой дядя, с которым я еще не была знакома, — брат моей мамы и тетушки Маруим, и семеро детей, мои двоюродные братья и сестры. Покончив с перечислением родственников, шофер рассказал, когда я буду вставать, когда ложиться спать, чем мне предстоит заниматься, что именно я должна буду готовить, где мне спать и как я буду валиться в постель в конце каждого дня, совершенно измученная.

— Знаешь, твоя тетя, хозяйка, управляет в доме железной рукой, — честно признался он. — Должен тебя предупредить, она всем дает прикурить!

— Ну, тебе-то, может, и дает, но она же моя тетя.

В конце-то концов, рассуждала я, она ведь женщина и мамина сестра. Я снова подумала о том, как сильно скучаю по маме, о том, как хорошо относились ко мне тетя Сахру и Фатима. Да и Аман не хотела мне ничего плохого, просто мы с ней не поладили. Женщины в нашей семье любили друг дружку и заботились о каждой. Я откинулась на спинку сиденья, внезапно ощутив, как сильно устала после долгого путешествия.

Я высунулась в окошко автомобиля, пытаясь разглядеть, откуда берутся белые хлопья. Тротуары постепенно белели от снега — мы ехали в это время по Харли-стрит в шикарном жилом районе. Остановились у особняка моего дяди, и я, пораженная, разинула рот, поняв, что буду жить в таком роскошном доме. Я мало что повидала в Африке, а уж такого в жизни своей не видела. Личная резиденция посла занимала четырехэтажный особняк, и выкрашен он был в желтый, мой любимый цвет. Мы прошли к внушительному входу, к парадной двери, над которой было устроено похожее на веер окошко. За дверью, в холле, огромное зеркало в позолоченной раме отражало заставленную книгами стену в библиотеке напротив.

Тетушка Маруим вышла поздороваться со мной.

— Тетушка! — закричала я.

Передо мной стояла женщина чуть моложе мамы, в роскошном наряде по западной моде.

— Входи, — холодно произнесла она. — И закрой дверь.

Я собиралась подбежать к ней, обняться, но что-то в позе этой женщины заставило меня замереть в дверях.

— Прежде всего я хочу показать тебе дом и объяснить, в чем состоят твои обязанности.

— Ой, — сказала я, чувствуя, как во мне угасает последняя искорка энергии. — Тетя, я очень устала. Мне так хочется прилечь. Можно, я пойду посплю?

— Ну хорошо. Ступай за мной.

Она прошла в гостиную, и пока мы поднимались по лестнице, я рассмотрела изысканную обстановку: огромную люстру, белый диван с множеством подушек, над камином — акварели в абстрактной манере, в камине потрескивают дрова. Тетя Маруим отвела меня в свою комнату и сказала, что я могу поспать на ее кровати. Кровать с пологом на четырех столбиках была размером с хижину, в которой помещалась моя семья. На ней лежало замечательное стеганое ватное одеяло. Я погладила рукой шелковистую ткань, получая удовольствие от этого прикосновения.

— Когда проснешься, я покажу тебе дом.

— Ты меня разбудишь?

— Нет, встанешь, когда сама проснешься. Спи в свое удовольствие.

Я забралась под одеяло и подумала, что никогда раньше не прикасалась ни к чему такому же мягкому и замечательному. Тетушка тихонько прикрыла дверь, и я тут же провалилась в сон, как в туннель, длинный и темный туннель.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.