30. Лондон, 1864

30. Лондон, 1864

Магнаты земли и магнаты капитала всегда будут пользоваться своими политическими привилегиями для защиты и увековечения своих экономических монополий… Завоевание политической власти стало, следовательно, великой обязанностью рабочего класса. …Один из элементов успеха — численность — у рабочих уже есть; но численность только тогда решает дело, когда масса охвачена организацией и ею руководит знание…

Карл Маркс1[51]

1864 год был годом перемен не только для семьи Маркс, но и для всего рабочего класса Европы. Энгельс писал: «Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист». {2} [52]

В начале 60-х это стало совершенно ясно рабочим, которые видели, как промышленные и финансовые интересы берут контроль над политической системой по всей Западной Европе, распространяясь и на более отдаленные колонии. В одной только Англии к середине 60-х годов в Палату общин входили 148 глав крупных железнодорожных компаний — это почти четверть всего состава палаты Парламента {3}. После неудачных попыток привести мотивированные политические и социальные аргументы буржуазии пришлось попросту кооптироваться с правящей (и во многих случаях почти изжившей себя) аристократией — единственным, что их объединило, были деньги. Это было очевидно в Англии и Франции, особенно же — в Германии.

Однако смена власти и сдача позиций аристократов-землевладельцев наиболее резко ощущалась за пределами Западной Европы, в России и Соединенных Штатах. В 1861 году царь Александр II ударил в похоронный набат по системе европейского феодализма, отменив крепостное право. Еще через год Авраам Линкольн подписал Декларацию прав человека, которая ознаменовала окончание эпохи рабства в Соединенных Штатах {4}. Практическим результатом двух этих событий явилось то, что с середины 60-х годов все люди в Европе и Америке стали работать за зарплату (в той или иной форме) — больше не было ни одной социальной структуры, в которой один человек мог эксплуатировать другого без вознаграждения и против его воли.

Многие промышленники и либералы поздравляли себя с тем, что наконец-то заложена основа новой эры — эры свободного труда, а также с окончанием варварской эпохи минувших столетий. Однако мыслящие люди и вожди рабочего движения были не столь оптимистичны и возражали: новая свобода очень мало значила для человека, у которого нет еды, нет денег, нет образования, слабое здоровье, и каждый день он вынужден смотреть, как безжалостная капиталистическая машина уничтожает его семью.

Русский публицист и писатель Николай Чернышевский, арестованный в 1862 году за революционную деятельность, говорил, что свобода и юридические права имеют для человека ценность только тогда, когда у него есть материальные средства, чтобы пользоваться ими. Он боялся, что трусливая позиция невмешательства российских либералов породит еще более ужасную систему, чем феодализм, поскольку она будет основана исключительно на личных интересах и не озаботится социальной защитой тех, кто из нее по каким-то причина выпадает — тех, кто слишком беден, слишком стар или слишком слаб, чтобы позаботиться о себе {5}.

Ту же опасность ощущали и некоторые европейские и американские рабочие. В России изменившаяся реальность породила поколение революционеров. В Западной Европе и Америке она создаст профсоюзы и политические организации рабочих.

В более ранние революционные периоды в Европе, в 1830 и 1848 гг., оппозиционное движение было, в основном, уделом просвещенных людей, представителей высших сословий, образованных мыслителей. К началу 60-х годов рабочий класс вырос и оформился, набрав силу и вес в обществе. Что еще важнее, его представители стали гораздо образованнее — а это означало появление большого количества новых лидеров с новыми идеями по поводу борьбы за права рабочих. Выбор — революция или капитуляция — больше не стоял; теперь в повестку дня входили и иные способы борьбы: забастовки, мирные демонстрации, политические и промышленные организации на массовом уровне {6}. Настроения в обществе были гораздо спокойнее — но вместе с тем рабочие были полны решимости и рассматривали свою солидарность как единственный путь к успеху.

В Англии самая крупная объединяющая организация рабочих была создана под флагом Лондонского совета профсоюзов. Это была первая реальная попытка создания организации на массовой основе после распада движения чартизма в 40-х годах. В Германии Лассаль опубликовал памфлет, названный им «Рабочая программа».

Маркс не одобрил эту статью, считая ее слабой попыткой подмены Коммунистического манифеста {7}, однако в Германии памфлет восприняли, как первый шаг к созданию немецкого рабочего движения. Использовав свою работу в качестве трамплина, Лассаль в 1863 году основал Союз немецких рабочих. Во Франции движение тоже росло, хотя и было хуже организовано, отчасти потому, что и развитие промышленности там сильно отставало. В силу слабой организованности, оно было еще и более противоречивым.

На этом фоне в июле 1863 европейские рабочие собрались в Лондоне, чтобы поддержать восстание в Польше — одно из редких революционных выступлений Европы после 1848 года. Отмена крепостного права в России была неправильно истолкована Польшей (которую Россия контролировала), как сигнал к появлению новых свобод. В течение 2 лет в Варшаве проходили мирные акции протеста с целью оказать на Россию давление и добиться принятия польской конституции, однако к январю 1863 году разочарование поляков в связи с отсутствием ответа на эти требования вылилось в попытки решить вопрос силовым способом.

Западные государства — даже те, кто провозглашал себя поборником человеческих и гражданских прав — не спешили помогать Польше {8}, однако представители рабочего класса именно для этого и собрались в Лондоне. Делегаты также договорились о создании международного товарищества трудящихся. Учредительный съезд было намечено провести там же, в Лондоне, в сентябре 1864 года {9}.

Маркс и Энгельс были извещены об этих собраниях, и Маркс даже занимался сбором средств для поляков от имени Просветительного общества немецких рабочих. Однако в течение всего лета 1864 года Маркс в значительной степени избегал всякого участия в политике. Получение наследства купило ему относительную свободу, и появившееся свободное время он полностью использовал для работы над своей книгой, изучал анатомию и физиологию (вдохновленный на это, по его словам, обширными познаниями Энгельса), играл на бирже (тоже с легкой руки Энгельса) {10}. Своему дяде Маркс писал, что заработал на одной спекуляции 400 фунтов, и что чувствует вкус к этому занятию. Оно требует «малых затрат и одновременно дает шанс рискнуть, чтобы освободить твоего противника от лишних денег». {11} (Это снова стратегия Энгельса: он провел более 10 лет в Манчестере, забирая деньги у фабрики — т. е. системы, которую он ненавидел — чтобы поддержать человека, который, как он надеялся, эту систему и разрушит.)

На самом деле, лето 1864 года было наполнено нехарактерной для семейства Марксов гармонией и спокойствием. Женни посещала аукционы — искала мебель для их нового дома; девочки с жаром отдались «буржуазному» увлечению, украшая и обставляя свои спальни {13}. Женнихен устроила в доме Шекспировскую галерею, украсив ее портретами Барда и знаменитых актеров шекспировской эпохи и отведя отдельный шкаф под любимые пьесы {14}. Она также ухаживала за оранжереей, которая стала ее любимым прибежищем и местом отдыха — здоровье девушки было серьезно подорвано нищетой, и никогда за всю свою жизнь она не могла себе позволить жить в окружении такой красоты {15}.

Едва поселившись в Вилла Модена, Маркс собрал всех своих дочерей и в середине июля вывез их к морю. Новая железнодорожная ветка между Лондоном и Рамсгейтом открылась годом раньше — и поезда везли пассажиров на юго-восток, унося от копоти и смога столицы; всего несколько часов путешествия — и они высаживались почти на самом берегу моря. Возможно, потому и не удивительно, что в середине лета Рамсгейт так же кишел лондонцами, как и Оксфорд-стрит на Рождество.

Женщины в развевающихся легких платьях сидели в шезлонгах на пляже; элегантные джентльмены прогуливались, дымя сигарами. Отдыхающих ждали все виды развлечений, от акробатов до танцоров и певцов. Впервые в жизни дочери Маркса с головой погрузились в общественную жизнь, не задумываясь о том, сколько это стоит. Маркс же использовал это время, чтобы вылечить очередной карбункул, из-за которого он был вынужден почти все время проводить в постели.

Тем временем, в Лондоне Женни вела жизнь, с которой мысленно уже успела попрощаться навсегда. В письме своей семье она рассказывает, что совсем не страдает от летней жары, спасаясь от солнца то в одной комнате, то в другой. Она заготовила 80 банок джемов и варенья; приглашает на обед друзей, пьет вдоволь пива, а по вечерам выходит на прогулку в своем «лучшем платье» — белоснежном вечернем туалете и фальшивых бриллиантах {16}. Когда Маркс и девочки вернулись из Рамсгейта, Женни, в свою очередь, отправилась на две недели в Брайтон, чтобы «немного отдохнуть» от семейной жизни {17}. Тем летом она чувствовала себя едва ли не более веселой и беззаботной, чем 20 лет назад, когда она только вышла за Маркса замуж. Единственное, что слегка омрачило ее поездку — предупреждение мужа, чтобы она не слишком злоупотребляла раздачей визитных карточек, на которых значилось «Мадам Женни Маркс, в девичестве баронесса фон Вестфален», поскольку в Брайтоне могли оказаться враги Маркса и использовать простодушное тщеславие Женни против ее мужа {18}. Однако эта легкая тень беспокойства была ничтожна по сравнению с тем, что уже довелось пережить Женни за годы унижений и болезней. Сохранился снимок Женни в Брайтоне {19}. На ее лице не видно шрамов от перенесенной оспы. Она спокойна, красива и элегантна — воплощение женщины, всю жизнь прожившей в достатке. Между тем, благосостояние ее семьи поменялось быстро и резко всего за несколько месяцев.

Изменилось и положение Энгельса. В 44 года он стал полноправным партнером в фирме Эрмен&Энгельс и обладателем — несмотря на все потрясения на рынке хлопка — соответствующего немаленького состояния {20}. Энгельс и Лиззи Бернс отпраздновали это событие, переехав в новый большой дом. Сейчас Лиззи было 7, но она жила вместе с Энгельсом и Мэри Бернс почти с детства. За эти годы она превратилась в образованную женщину, убежденную ирландскую националистку — и их дом стал безопасным убежищем для нового поколения ирландских радикалов, известного как движение Фениан или фениев {21}. Дом Энгельса был идеальным прикрытием для организации. Он стоял за пределами ирландского гетто в Манчестере, а после смерти Мэри Лиззи стала «супругой» одного из самых влиятельных бизнесменов города.

В сентябре Маркс получил шокирующие вести от Фрейлиграта: Лассаля застрелили в Женеве. Друзья Лассаля говорили, что у него случился роман с 19-летней девушкой, однако она была помолвлена с румынским дворянином, который и вызвал Лассаля на дуэль. Лассаль даже не задел этого человека, которого называли и «псевдо-принцем», и «мошенником» {22} — а сам был смертельно ранен в низ живота, рядом с гениталиями {23}. Умирал он долго и мучительно.

Маркс и Энгельс безжалостно высмеивали Лассаля на протяжении многих лет, однако произошедшее глубоко потрясло их, особенно Маркса. Лассаль находился в расцвете своей политической карьеры. Как бы к нему ни относиться, но он стал лидером немецкого рабочего и социалистического движения. И хотя ходили слухи, что одновременно он вел тайные переговоры с премьер-министром Пруссии, Отто фон Бисмарком, для немецкого пролетариата он сделал больше, чем кто-либо другой {24}.

Маркс пишет о бесславной кончине Лассаля в Брайтон, Женни: «Кто бы что о нем ни говорил, Лассаль не заслужил такого конца». {25} Через несколько дней он признается Энгельсу, что «чертовски потрясен несчастьем с Лассалем. Как бы там ни было, он был из старой гвардии — и врагом наших врагов. И все это произошло так неожиданно, что трудно поверить — этот шумный, назойливый, раздражающий человек теперь мертв, как дверной гвоздь, и навсегда прикусил свой неугомонный язык… Небо свидетель, наши ряды неуклонно сокращаются, а подкрепления на горизонте не видно». {26}

Как уже случалось и раньше, в то время, как ряды бойцов вокруг Маркса редели, подкрепление появилось совершенно неожиданно. Через две недели после письма Маркса Энгельсу о Лассале к Марксу обратился французский политический эмигрант, Виктор Ле Любэ — с просьбой представлять Германию на международном конгрессе рабочих в Лондоне, 28 сентября. Предыдущее заседание в 1863 году Маркс пропустил, тогда делегаты и приняли решение о проведении съезда, но сейчас у него появилось ощущение, что грядущее мероприятие в Сент-Мартин-Холл является очень важным. Он не стал — по своему обыкновению — возражать и согласился принять участие в работе съезда {27}.

По всей Европе рабочие только-только начали создавать местные организации внутри каждой страны, чтобы бороться за свои права, однако эти разрозненные попытки большого успеха не имели. Европейские правительства ликвидировали почти все барьеры на пути международной торговли, в результате чего между 1850 годом и началом 60-х доходы коммерческих структур выросли на 260 % {28}. Промышленность также игнорировала территориальные границы — в поисках дешевой рабочей силы для обуздания забастовок; даже полиция и секретные службы больше не считали границы достаточным заслоном в борьбе с антиправительственными движениями. В этой атмосфере делегаты, собравшиеся в Лондоне, согласились с тем, что и рабочее движение следовало вывести на международный уровень, чтобы достойно ответить на вызовы нового времени.

Съезд прошел с успехом, которого организаторы и не предполагали; похожий на пещеру зал был полон до отказа. В работе съезда приняли участие английские рабочие из лондонского профсоюза, итальянские националисты в союзе с Джузеппе Мадзини, «прудонисты» и «бланкисты» из Франции, ирландские националисты, польские патриоты и, разумеется, Карл Маркс и его друг, портной Георг Эккариус, представлявшие Германию {29}. (Один автор описал съезд как Организацию Объединенных Наций, представленную исключительно представителями радикальных партий.) {30} На съезде договорились о создании Международного Товарищества Рабочих (Интернационала), базирующегося в Лондоне, поддерживающего связи с европейскими рабочими группами и работающего над созданием пролетарских организаций в Европе и Соединенных Штатах. Был избран Временный комитет, которому поручено сформулировать и написать устав Интернационала; Маркса просят войти в состав комиссии по выработке программных документов.

Тем временем в Германии члены Всеобщего германского рабочего союза пытались подыскать нового президента на смену умершему Лассалю. Либкнехт обратился к Марксу с просьбой возглавить партию, другие члены союза просили его предложить возможные кандидатуры {31}. Удивительно, что немцы в Германии обращались к Марксу, живущему в Лондоне, за указаниями и советами. Он не участвовал ни в одном политическом движении уже около 15 лет и ничего не публиковал со времени выхода работы «К критике политической экономии», которая тоже продавалась не слишком успешно и не получила широкого распространения, а значит, не могла и оказать серьезного влияния на умы. Карл Маркс внимательно следил за деятельностью Карла Фогта; достаточно хорошо известна дружеская полемика, в которой он благодарит его за постоянное присутствие и активное участие в политической жизни Германии в самый критический момент.

Маркс ответил Либкнехту, что не может принять предложение, потому что не является гражданином Пруссии (его ходатайства о возобновлении гражданства были отклонены). Однако, сидя в своем кабинете в Вилла Модена, Маркс был не на шутку заинтригован самой возможностью такого политического маневра; он вновь открывал политическую шахматную доску; сказав одному из членов партии, что было бы неплохо стать избранным президентом, он должен был затем публично объяснить, почему он не может принять эти полномочия — и это было с пониманием воспринято в Интернационале {32}. В конце концов, Маркс так и не был избран президентом, однако все равно выиграл — выйдя из тени и вновь укрепившись в качестве лидера и ведущего теоретика немецких социалистов и пролетариата, как только начал набирать новых рекрутов в Интернационал.

В конце октября Марксу принесли черновики программных документов, написанные во время тех встреч, на которых он не присутствовал. Он забраковал их, узнав стиль своего давнего соперника, Мадзини — сплошные клише и туманные формулировки ни о чем. Однако вместо того, чтобы открыто вступить в конфронтацию и навязать свои изменения в текстах, он использовал методы, которыми боролся с кельнскими цензорами: он взял измором своих собственных соратников. Во время встречи в доме Маркса он продержал членов Временного комитета до глубокой ночи, без умолку обсуждая какие-то незначительные вопросы. Измученные делегаты взмолились, наконец, об отдыхе — и оставили черновики Марксу до следующей встречи. Пока они отдыхали, Маркс работал. В тишине и уединении своего просторного кабинета он пишет собственное «Обращение к рабочему классу», полностью отказавшись от формулировок Мадзини и сократив 40 предложенных пунктов до десятка. Когда Временный комитет собрался вновь, его члены единогласно (и с облегчением) приняли вариант Маркса, попросив внести лишь два незначительных изменения {33}.

Десять страниц «Обращения» были шедевром краткости и емкости. На них Маркс кратко описывал то, что называл «приключениями» рабочего класса, и его достижения вопреки любому противодействию.

С 1848 года европейские страны испытывали беспрецедентные экономические развитие и рост. «Во всех этих странах увеличение богатства и власти концентрируется в руках класса собственников, и это “опьянило” его», — говорит Маркс, подчеркивая, что в то же время, в эту эпоху коммерческого успеха «смертность от голода выросла до такой степени, что стала обыденностью». Но Маркс говорит, что в этой проигрышной позиции рабочий класс поднялся на борьбу с новыми силами. Он воздает должное английским рабочим, которые выиграли борьбу за 10-часовой рабочий день, отмечая: «Это первый случай в истории политической экономии, когда средний класс был вынужден уступить классу рабочему».

Однако, говорит Маркс, только когда трудящиеся разных стран встанут бок о бок в единой борьбе за свое освобождение — которого они и должны добиться — они смогут успешно противостоять правящим классам и выиграть право на использование продукта собственного труда. Маркс отметил, что именно это утверждение привело к созданию Международного Товарищества Рабочих, которое отныне будет не только бороться за права пролетариата, но и влиять на международную политику. Рабочие одного государства не должны выступать против рабочих другого государства, не должны сражаться и гибнуть в войнах, которые однозначно служат интересам капиталистов. Закончил Маркс свой манифест уже знакомым призывом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» {34}

Трудно переоценить значение этого краткого документа, даже учитывая то, что пока он был известен лишь небольшому количеству людей, знающих о создании нового союза. Слова Маркса стали теоретической основой нового рабочего движения. В течение нескольких недель эту работу опубликовали в оппозиционных газетах по всей Европе, а также в Сент-Луисе, штат Миссури, где Вейдемейер и его товарищи по Союзной армии читали его на привалах и во время коротких передышек между боями с армией Конфедерации {35}.

На волне первых месяцев создания Интернационала дом Маркса стал «Мединой для эмигрантов», по словам Энгельса {36}. Среди первых посетителей был и Михаил Бакунин, с которым Маркс не виделся 16 лет. Теперь этот русский медведь стал легендой для целых поколений революционеров-анархистов и их еще более экстремистски настроенных последователей — нигилистов {37}.

После ареста под Дрезденом в 1849 году, когда Бакунин планировал теракт в городской ратуше, он был приговорен к смертной казни. Однако через полгода приговор заменили на пожизненное заключение, и Бакунин был передан в Австрию. В австрийской тюрьме его держали прикованным к стене камеры, пока в мае 1851 года военный суд вновь не признал его виновным в измене и приговорил к смертной казни через повешение. Однако в тот же день приговор вновь был изменен — и Бакунина экстрадировали в Россию, где он был помещен в знаменитую Петропавловскую крепость в Санкт-Петербурге {38}. За годы заключения в ужасающих условиях, особенно в России, он потерял почти все зубы, а мускулистое некогда тело превратилось в мешок дряблой плоти. Он стал гротескным великаном, насмешкой над тем человеком, который когда-то одним своим взглядом покорял женщин и подчинял своей воле мужчин {39}. Силы его были подорваны, как и его убеждения.

В 1858 году, благодаря ходатайству матери Бакунина, русский царь дал ему возможность выбора: остаться до конца жизни в тюрьме или провести остаток дней в Сибири. Единственное условие — он должен был подписать унизительное прошение, умоляя в нем царя об освобождении. Бакунин подписал — и под усиленной охраной отправился в долгое путешествие на восток страны {40}. В Сибири Бакунин, которому было уже за 40, женился на 18-летней дочери польского торговца. Это был странный во всех отношениях брак: Бакунин, как полагают, уже давно страдал импотенцией, однако ревновал свою молодую жену Антонию, словно одержимый {41}. Затем, три года спустя, в 1861-м он бежал из Сибири, оставив супругу, и на нескольких кораблях добрался до Японии. Он путешествовал через Сан-Франциско и Нью-Йорк, а затем, наконец, добрался до Англии, высадившись в Ливерпуле 27 декабря. Оттуда Бакунин переехал в Лондон и остановился в доме русского писателя Александра Герцена {42}.

В активной политической жизни Бакунин не участвовал с 1849 года, и многие его взгляды безнадежно устарели. Он не прошел того «взросления», которое пришлось пережить его бывшим соратникам, и потому, восстановив силы, он жаждал вернуться все в ту же битву на баррикадах, которую помнил по Дрездену. Законов он не признавал — только действия. Герцен писал: «В свои 50 он оставался все тем же неприкаянным студентом, ведущим бездомную, богемную жизнь [как в Париже], не заботясь о завтрашнем дне, презирая деньги, разбрасывая их бездумно, когда они у него появлялись, а затем занимая повсюду, когда они заканчивались». {43} Маркс описывает его: «Монстр, огромная масса дряблой плоти и жира. Он едва мог ходить под бременем собственного веса в 280 фунтов». {44}

Бакунин с 1861 года бывал в Лондоне наездами, однако Маркс, по всей видимости, об этом не знал, пока Бакунин не обратился к портному Лесснеру, чтобы обновить свой гардероб перед поездкой в Италию {45}. Маркс полагал, что Бакунин может быть полезным союзником в борьбе против Мадзини, поэтому и пригласил его к себе {46}. Грузная фигура Бакунина, увенчанная лихо сдвинутой набок шляпой, заполнила дверной проем дома Маркса вечером накануне его отъезда вместе с Антонией во Флоренцию {47}.

В 1840-е гг. отношения между Марксом и Бакуниным в Париже и Брюсселе были напряженными. Однако после их встречи в Лондоне Маркс писал Энгельсу: «Я должен сказать, что он мне очень понравился, гораздо больше, чем раньше… В целом я могу сказать, что он из числа тех немногих людей, кто за последние 16 лет продвинулся вперед, а не откатился назад».

Со своей вечной установкой «все или ничего» Бакунин пообещал полностью посвятить себя социализму и Интернационалу {48}.

Маркс уберег бы себя от множества несчастий, если бы увидел в альянсе с Бакуниным угрозу, а не поддержку общему делу. Как писал один из биографов Маркса, Маркс мечтал о построении нового лучшего общества на фундаменте старого. Бакунин же исповедовал уничтожение. Он мечтал полностью разрушить старый мир и строить новый на его дымящихся развалинах {49}.

Долгие годы одиночества и изоляции семьи Маркс миновали. Маркс снова активно участвовал в политике. Он был близок к завершению своего экономического труда, более не скованный обязательствами перед Дюнкером. Его труд должен был стать отдельной книгой под названием «Капитал». Даже дочери Маркса были теперь свободны от вынужденной самоизоляции. В октябре 1864 года они танцевали на своем первом в жизни балу {50} — вернее, так его называла Женни, хотя в понимании англичан настоящий бал должен был собрать сотни гостей, а в списке гостей Марксов было всего 50 имен. Это событие состоялось уже после «закрытия сезона» {51}, однако данное обстоятельство никак не смутило Марксов и не испортило радостного предвкушения праздника.

В пригласительных билетах было написано:

«Доктор Карл Маркс и фрау Женни Маркс, урожденная фон Вестфален, имеют честь приветствовать Вас на балу, который они дают в своей резиденции по адресу:

Вилла Модена, 1, Мейтланд-Парк, Хэверсток-Хилл, Лондон

12 октября 1864 года». {52}

Женни рассказывала Эрнестине Либкнехт, что ее девочек часто приглашали на подобные вечера, но раньше у них не было возможности самим принимать гостей — и, стыдясь этого обстоятельства, они и сами перестали ездить на чужие балы. Нынешний праздник был достаточно пышным и роскошным, чтобы с лихвой вознаградить девушек за годы, когда они не могли выходить в свет из страха, что их друзья узнают — «доктор» Маркс революционер, и вся их семья влачит нищенское существование.

Комнаты наверху были отведены для музыки и танцев, а внизу столы ломились от изысканных яств. Через большие окна Вилла Модена прохожие могли видеть, как полсотни молодых людей и девушек в вечерних туалетах танцуют при свете газовых ламп и свечей — танцы продолжались до 4 утра и гордые, счастливые родители дебютанток вместе с Ленхен присоединились к празднику. Маркс любил танцевать, и среди подруг его дочерей у него были любимые партнерши. Женни — признанный эксперт по части светских мероприятий — объявила, что бал был «великолепен» и «имел большой успех». Еды осталось так много, что на следующий день семья устроила детский праздник для приятелей Тусси {53}.

Заключительным актом этого поворотного для Маркса года стало переизбрание Авраама Линкольна на пост президента Соединенных Штатов. Маркс был взволнован этим событием и написал Линкольну поздравительное письмо от имени Интернационала.

«С самого начала титанической схватки в Америке рабочие Европы инстинктивно почувствовали, что судьбы их класса связаны со звездным флагом. …Рабочие Европы твердо верят, что, подобно тому как американская война за независимость положила начало эре господства буржуазии, так американская война против рабства положит начало эре господства рабочего класса. Предвестие грядущей эпохи они усматривают в том, что на Авраама Линкольна, честного сына рабочего класса, пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы и преобразование общественного строя». {54} [53]

Маркс был в восторге (он в течение нескольких месяцев говорил об этом в письмах), когда Линкольн ответил ему через посла США в Англии, Чарльза Фрэнсиса Адамса {55}. Адамс сказал, что Линкольн выразил «искреннюю надежду, что он окажется достойным доверия», которое оказали ему граждане его страны и люди во всем мире.

«Нации не существуют сами по себе, они должны обеспечивать благополучие и счастье всего человечества, должны уметь доброжелательно общаться и сосуществовать, подавая пример остальным. В этой связи Соединенные Штаты рассматривают свое участие в конфликте со сторонниками рабства как защиту неотъемлемых человеческих прав, и счастливы получить уверенную и неослабевающую поддержку пролетариата Европы в проведении именно такой национальной политики Америки». {56}

Лаура стала полноценным ассистентом отца в Британском музее {57}, работая с ним вместе, когда он достаточно хорошо себя чувствовал, чтобы совершить прогулку до Грейт-Рассел-стрит — или самостоятельно, когда он вынужден был оставаться дома.

Эта изящно одетая 19-летняя молодая женщина с пышными каштановыми локонами и точеной фигуркой ежедневно сидела в читальном зале Британского музея. Забавно думать, какой молчаливый переполох она производила своим появлением в этом тихом заповеднике академических мужей. Собственно, она производила этот переполох везде, где бы ни появлялась. Один влюбленный воздыхатель упрашивал друзей Маркса передать Лауре письмо: «Скажите ей, что у меня есть 350 фунтов в год, 40 акров земли, и что я постараюсь связаться с ней в ближайшие дни. Я вчера ходил возле их дома, но внутрь так и не вошел, я боялся ее отца». {58}

Из Берлина Эрнестина Либкнехт сообщила, что один молодой человек влюбился в портрет Лауры {59}…

Лаура была младше Женнихен, но расцвела гораздо раньше; возвращение Маркса в политическую жизнь совпало с периодом ее созревания. К седым и громогласным друзьям отца дочери Маркса привыкли, но теперь на сцене появились новые персонажи: молодые французы.

Французские революционные традиции не умерли даже после поражения революции 1848 года и возвращения империи — далеко не умерли! Люди, сражавшиеся на тех баррикадах, стали легендарными героями для нынешних 20-летних, середины 60-х годов. Эти молодые люди росли на рассказах о восстаниях — как английские ребятишки растут на сказках о рыцарях — и мечты о благородной Революции были у них в крови. Два кумира этой восторженной молодежи — давние противники Маркса, Прудон и Бланки. Их идеи без конца обсуждались в Латинском квартале, где жила большая часть радикально настроенной молодежи — студенты, журналисты, художники, адвокаты, доктора. Они встречались, выпивали, курили, иногда — если вспоминали об этом — что-то ели…

Шарль Лонге бы одним из тех, кто часто пренебрегал обедами. Высокий, худой, с жидкой всклокоченной бородкой, он был, по словам одного из его современников, «самым ярким примером богемной молодежи, какой только можно было найти». {60}

Лонге родился в добропорядочной буржуазной семье, в Нормандии, а в Париже изучал античность и юриспруденцию, чтобы в будущем получить степень доктора права. Однако, оказавшись в Париже, он увлекся радикальной журналистикой, политикой — и Прудоном. Любимое кафе Лонге в Латинском квартале — «Brasserie Glacier», где он встречался со своими друзьями: Анатолем Франсом, Шарлем Бодлером и Жоржем Клемансо {61}. Именно благодаря Клемансо Лонге начал свою журналистскую деятельность и почти сразу заработал себе 4 месяца тюремного заключения {62}. Это его не испугало, и выйдя из тюрьмы, Лонге основал газету «Ля Рив Гош» («Левый Берег»), которая очень быстро стала самой влиятельной социалистической газетой в стране {63}. Это было первое французское издание, напечатавшее инаугурационное обращение Маркса от имени Интернационала — с 1847 года работы Маркса во Франции не печатались {64}. Вскоре после публикации Лонге посетил Лондон. Это было в феврале 1865, Шарлю Лонге только что исполнилось 26.

В этом же месяце в доме Маркса появился еще один молодой друг (так вспоминал он сам, хотя некоторые исследователи оспаривают дату). Это был 23-летний кубинец французского происхождения, которого звали Поль Лафарг; его семья владела обширными плантациями на Карибских островах {65}. В Лафарге смешались сразу несколько рас и культур — он был черным, белым, евреем, кубинцем, французом… смешанная и горячая кровь текла в его жилах.

Когда Лафарги переехали во Францию, то поселились в Бордо, где семья владела виноградниками. Поль переехал в Париж в 1861, чтобы поступить на медицинский, однако быстро увлекся революционными идеями и примкнул к студенческому движению. Он и Лонге познакомились, благодаря «Ля Рив Гош» и парижскому Интернационалу {66}, и хотя они оба были очень серьезными юношами, темпераменты у них были совершенно разные. Это означало, что по-настоящему сблизиться они так и не смогли, даже по прошествии лет, когда оба стали зятьями Маркса.

Лонге не оставил записей о первой встрече с Марксом и своих впечатлениях, но Лафарг это сделал. Он вспоминал, что Маркс работал над «Капиталом», когда Поль приехал на Вилла Модена с письмом от парижского отделения Интернационала. Хотя Маркс в то время был болен {67} (он писал Энгельсу, что в феврале его вновь мучили карбункулы {68}), он радушно встретил и тепло принял молодого гостя; он всегда очень хорошо относился к молодым людям (Лафарг вспоминает его слова: «Я должен воспитывать смену, которая продолжит коммунистическую пропаганду после меня» {69}.) Лафарг писал, что встретил его не Маркс-политик и агитатор, но Маркс-ученый, теоретик, одиноко сидящий в своем кабинете.

Это было на первом этаже дома. В кабинете было светло — свет падал из широкого окна, выходившего в парк. Напротив окна был камин, по обе стороны от него располагались тянувшиеся до самого потолка книжные полки, заполненные книгами, рукописями и газетами; посреди комнаты стоял небольшой стол (три на два фута), возле него деревянное кресло {70}.

За этим маленьким столом Маркс писал. В кабинете еще стоял кожаный диван, на котором Маркс отдыхал в полдень, а каминная полка была завалена книгами, сигарами, спичечными коробками и коробками с табаком, пресс-папье — а также фотографиями Женни, Энгельса, дочерей и Люпуса.

Лафарг чувствовал себя «ослепленным» первой встречей с Марксом {71}. Однако и его визит, и визит Лонге в 1865 году были очень короткими. Лонге вернулся во Францию и продолжил работу в «Рив Гош», а Лафарг все плотнее занимался политикой.

В феврале девочки устроили праздник в честь своей матери. Ее 51 день рождения прошел шумно и весело — по сравнению с мрачным и одиноким юбилеем в прошлом году, когда Женни осталась наедине с мрачными мыслями о прожитой половине века, в то время, как Маркс развлекался с Нанетт в Голландии. 10-летняя Тусси 13 февраля написала «дорогому Фредерику», не будет ли он любезен прислать несколько бутылок рейнвейна и кларета: «Мы собираемся устроить праздник своими силами, без всякого участия Мамы, и хотим, чтобы все было торжественно». {72} Энгельс ответил на следующий же день, отправив посылку {73}.

Однако если женщины Маркса чувствовали себя вполне беззаботными, то сам хозяин дома описывал себя «адски измученным» плохим здоровьем и проблемами Интернационала, которые требовали его внимания каждый вечер и занимали все утренние часы {74}.

Формально Маркс был всего лишь членом Центрального комитета Интернационала, однако де факто являлся главой этой организации, которая разрасталась буквально на глазах, по мере того, как в нее вливались целые профсоюзы {75}. К апрелю, как Маркс писал одному из своих знакомых, только в Англии насчитывалось 12 тысяч членов организации {76}.

К несчастью для Маркса, его обязательства перед Интернационалом расширились одновременно с тем, как он подписал контракт на издание двух томов книги «Капитал. Критика политической экономии». В январе Маркс уполномочил своего друга провести переговоры с Отто Мейснером, издателем в Гамбурге {77}. Сама книга еще не была готова, но с 1861 года Маркс настолько отшлифовал свою теорию, что полагал, будто теперь останется только поправить кое-что в тексте — и работа, которую он писал с 1851 (если не с 1844) наконец-то будет закончена {78}. Энгельс был в восторге. Он писал Марксу: «Расправься с ней побыстрее. Время этой книги настало, и наши имена вновь имеют вес в глазах общества… Не упусти момент — это имеет огромное значение для того воздействия, которое книга должна произвести». {79}

Мейснер хотел получить рукопись в конце мая и обещал опубликовать ее в октябре {80}. Однако Маркс был перегружен работой. Он привлек Женнихен в качестве секретаря для работы в Интернационале, поскольку из всех его дочерей она знала больше всего иностранных языков {81}. Лаура помогала ему в научных исследованиях, Женни и Ленхен занимались домашним хозяйством. И все же никакая помощь не могла быть достаточной, чтобы Маркс работал по графику. В мае, когда книга уже должна была оказаться у издателя, он писал Энгельсу: «Я надеюсь, что заключительные штрихи к книге будут готовы к 1 сентября (несмотря на то, что мне приходится часто прерываться)» {82}.

Эти перерывы были вызваны разными причинами и происходили достаточно часто. 27 апреля Маркса буквально парализовала новость в лондонской «Таймс» — о том, что Авраам Линкольн был застрелен. Репортаж был напечатан через 12 дней после смерти американского президента {83}. Маркс назвал это убийство «самым глупым деянием, которое только мог совершить американский Юг». {84} Как и в случае с поздравлением Линкольна, Маркс отложил все свои дела и написал от имени Интернационала письмо преемнику Линкольна, президенту Эндрю Джонсону. Это была красивая, страстная и трогательная дань памяти человеку, которым Карл Маркс восхищался. Он писал:

«Не наша задача бросать слова горя и гнева, когда сердца в Старом и Новом свете охвачены волнением. Даже наемные клеветники, которые из года в год, изо дня в день упорно вели сизифову работу по моральному убийству Авраама Линкольна и возглавляемой им великой республики, стоят теперь, пораженные ужасом, перед этим всеобщим взрывом народного негодования и соперничают друг с другом, осыпая цветами красноречия его открытую могилу. Они теперь поняли, наконец, что это был человек, которого не могли сломить невзгоды и опьянить успехи, который непреклонно стремился к своей великой цели». {85} [54]

В то время, как Маркс заканчивал свое письмо Джонсону (которого вскоре сам же будет поносить, называя «инструментом в грязных руках рабовладельцев» {86}), в семье шла подготовка к дню рождения Женнихен — ей исполнялся 21 год. Маркс использовал свое политическое положение и пригласил пятерых членов Интернационала на ужин, сказав Энгельсу, что это будет «политический день рождения» {87}.

Вполне вероятно, что это была не совсем та компания, которую Женнихен хотела бы собрать на такой важный для нее праздник. Маркс прекрасно знал о ее стремлении к независимости, но, казалось, не спешил помочь дочери разорвать слишком тесную связь с ним самим, его работой и семьей. Лаура, напротив, преуспела в этом гораздо больше. В день рождения Женнихен молодой человек по имени Чарльз Мэннинг сделал Лауре предложение. Маркс так описывал происходящее Энгельсу: «Он богат и, в общем-то, прекрасный парень, но Лаура не обращает на него ни малейшего внимания». Сам Маркс явно выражал к молодому человеку симпатию, сказав, что дело вышло крайне неприятным, потому что Лаура была дружна с семьей Мэннингов, а Чарльз «ужасно влюблен в нее» {88}.

Затем, совершенно неожиданно, Энгельс телеграфировал Марксу в середине мая, сообщая, что в Манчестере объявился Эдгар фон Вестфален, и что на следующий день он собирается ехать в Лондон {89}. Младшему брату Женни было теперь 46, а не виделись они с тех пор, как ему исполнилось 30 — тогда, в 1849-м, он разорвал помолвку с одной из подруг Женни, отказался от юридической карьеры, практически порвал с семьей и отправился искать удачи в Америке.

В Америку уезжал красивый, энергичный, переполненный здоровыми амбициями человек. Когда же, в мае 1865 года, он постучал в двери виллы Модена, радость от встречи с ним, по словам Женни, быстро обернулась ужасом. Она попросту не узнала брата. Перед ней стоял старый, седой, сломленный человек с потухшим взглядом. Прошло немало времени прежде, чем она смогла отыскать в этом лице черты прежнего Эдгара {90}.

Перед тем, как приехать в Лондон, Эдгар фон Вестфален в течение трех лет сражался на стороне конфедератов в Гражданской войне — и его постигла участь многих солдат той войны, когда южане полностью исчерпали все свои ресурсы. Не было еды, не было одежды, и когда Эдгар был истощен настолько, что уже не мог держать в руках оружие, его демобилизовали. Вернувшись в Техас, где он приобрел кой-какое имущество, Эдгар узнал, что все продано за долги {91}. Затем он потерял работу частного преподавателя и в конце концов был вынужден обратиться за помощью к своим друзьям в Сан-Антонио {92}. Однако за последний год война разорила слишком многих, в том числе и семейных людей — и теперь они искали помощи. У одинокого мужчины выбор был невелик: сражаться или уехать. Еще до войны Эдгар писал Фердинанду, прося выделить ему часть наследства отца — но старший брат ответил, что это возможно, лишь если Эдгар вернется в Германию {93}. Появление Эдгара в Лондоне было первым шагом навстречу, однако сейчас он был не в состоянии — и душевно, и физически — совершить путешествие в Берлин.

Женни немедленно принялась ухаживать за братом, дочери помогали ей; они много слышали о своем дяде, однако были слишком малы, когда он уехал, чтобы хорошо его помнить. Они называли его «Робинзон», потому что этот человек, появившийся из ниоткуда, покрытый страшными шрамами, был также экзотичен и загадочен, как и Робинзон Крузо Даниэля Дефо {94}.

Маркс тоже пребывал в растерянности по поводу Эдгара. Он был одним из первых учеников молодого Маркса и одним из первых членов Коммунистического союза в Брюсселе — однако он сражался на стороне южан. Маркс писал Энгельсу: «Это самая странная ирония судьбы — Эдгар, который никогда в жизни не эксплуатировал никого, кроме себя, который был рабочим человеком в первозданном смысле этого слова… этот Эдгар прошел через войну и голод — ради рабовладельцев». {95}

На фоне всех этих событий у Маркса снова началось обострение фурункулеза. Он писал Энгельсу, что «работает, как лошадь», чтобы завершить свою книгу — а для развлечения занимается решением дифференциальных уравнений {96} — но Женни одновременно сообщает, что ее муж мучается от боли и почти не спит уже две недели. Она подозревала, что обострение провоцировали многие события — необходимость работать, ситуация в Америке и — снова! — финансовые трудности {97}.

В июле 1865 года Маркс признается Энгельсу, что все деньги, которые он получил в наследство от матери и Люпуса, потрачены.

«Вот уже два месяца, как я живу исключительно ломбардом, и меня осаждают все более частыми и с каждым днем все более невыносимыми требованиями».

Новость о наследстве быстро распространилась сред всех его кредиторов, начиная с Кельна, а его сегодняшние долги и обстановка дома стоили умопомрачительную сумму в 50 фунтов.

«Уверяю тебя, что я лучше дал бы себе отсечь большой палец, чем написать тебе это письмо. Мысль, что полжизни находишься в зависимости, может довести прямо до отчаяния. Единственно, что меня при этом поддерживает, это сознание того, что мы оба ведем дело на компанейских началах, причем я отдаю свое время теоретической и партийной стороне дела. Я, правда, занимаю квартиру слишком дорогую для моих возможностей, да и, кроме того, мы этот год жили лучше, чем когда-либо. Но это единственный способ дать детям возможность поддерживать такие связи и отношения, которые могли бы обеспечить их будущее, не говоря уж о всем том, что они выстрадали и за что они хоть короткое время были вознаграждены. Я думаю, ты сам будешь того мнения, что даже просто с коммерческой точки зрения теперь был бы неуместен чисто пролетарский образ жизни, который был бы вполне хорош, если бы мы с женой были одни или если бы девочки были мальчиками».

Судя по всему, Маркс был настроен на полную откровенность, так как в том же письме он честно описывает, в каком состоянии находится его «Капитал»:

«Осталось написать еще три главы, чтобы закончить теоретическую часть (первые 3 книги). Затем еще нужно написать 4-ю книгу, историко-литературную..»

И снова отсрочка:

«Я не могу решиться что-нибудь отослать, пока все в целом не будет лежать передо мной. Какие бы ни были недостатки в моих сочинениях, у них есть то достоинство, что они представляют собой художественное целое; а этого можно достигнуть только при моем методе — не отдавать их в печать, пока они не будут лежать передо мной целиком». {98} [55]

Для того, чтобы его оставили в покое и дали поработать над книгой, говорит Маркс, он солгал членам Интернационала, сказав, что уехал из города. В то лето в Лондоне было адски жарко. Маркс рассказывал Энгельсу, что на протяжении трех месяцев его рвало каждый день; из-за жары он работал с открытым окном, и теперь у него ревматизм в правой руке и плече {99}. Тем не менее, он обещает не жалеть усилий для полного завершения «Капитала»: «Эта книга стала для меня ночным кошмаром». {100}

Энгельс соглашается с ним: «В день, когда ты отошлешь рукопись, я напьюсь до ризоположения!» {101}

Однако момент уже упущен, и с каждым днем перспективы завершения работы над «Капиталом» выглядят все более зыбкими. В августе у Маркса проблемы с «желчью», на улице жара — он не может работать {102}. Через неделю он объявляет, что простужен и «вынужден заниматься тем, что не относится к делу, в том числе астрономией». {103} Между тем, больна и Лаура, Тусси подхватила корь, Женни сломала два передних нижних зуба и в конечном итоге должна вставлять четыре коронки; у Женнихен дифтерия, а Эдгар понемногу приходит в себя и уничтожает все съестные припасы.

Маркс жаловался, что Эдгар думает только о желудке — и все его желания, даже половое влечение, трансформировались в одно: желание наесться {104}. В довершение всего, коллеги по Интернационалу выясняют, что Маркс никуда из Лондона не уезжал и избегал их намеренно. Организация начинает настаивать на его возвращении к политической работе {105}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.