27. Лондон, 1859

27. Лондон, 1859

Увы, это ужасно — быть мудрым, когда мудрость не приносит мудрецу никаких наград.

Софокл {1}

Пока Маркс работал над рукописью, мировой финансовый кризис, от которого они с Энгельсом ожидали, что он выльется в революцию, закончился, так и не уничтожив капиталистическую систему, не спровоцировав серьезных социальных потрясений и не опрокинув ни одно правительство. В Пруссии, правда, был новый правитель, но причины тому были вполне естественные. Король Фридрих Вильгельм в 1858 году сошел с ума, и его брат Вильгельм стал регентом. Вильгельм в свое время послужил брату чем-то вроде громоотвода — ходили устойчивые слухи, что это он приказал армии стрелять в толпу в марте 1848 года, тем самым спровоцировав восстание в Берлине {2}. Однако Вильгельм-регент вскоре удовлетворил тех, кто мог бы уйти в оппозицию, поскольку перетряхнул правительство, убрав из него тех, кто стоял за репрессиями последнего десятилетия {3}. Среди них был и брат Женни, Фердинанд фон Вестфален {4}.

Похоже, что над реакционной Пруссией занимался рассвет. Вильгельм в качестве союзников предпочитал рассматривать Англию и западные страны, а не Россию; в его кабинете министров появились либералы {5}. Были понемногу разрешены политические, культурные и профессиональные союзы, ходили слухи об амнистии политическим ссыльным. Введение этих новых свобод сопровождалось все усиливающимся ощущением праздника; в этом же году отмечался столетний юбилей великого немецкого поэта, драматурга, историка и философа Иоганна Кристофа Фридриха фон Шиллера. По всему Бунду и немецким сообществам в Европе и Америке прошли праздничные мероприятия в память человека, который казался воплощением немецкой культуры {6}.

Хотя Маркс и Энгельс не дождались революции, на которую так надеялись, но то, что произошло вместо этого, вдохновило их не меньше: изменившийся политический климат в их родной стране делал возможным создание политической партии рабочего класса, к чему они стремились много лет.

После стольких лет подпольной деятельности и тайных собраний подобные группы и организации могли наконец собираться и работать открыто, подготавливая конец монархического, буржуазного, капиталистического строя для грядущего господства пролетариата, а затем и для полного уничтожения классов в обществе. Кроме того, наступило время, когда работы Маркса могли быть напечатаны, поскольку его заклятый недруг Фердинанд фон Вестфален больше не мог этому помешать.

На протяжении первых месяцев 1859 года Маркс с нетерпением ждал, когда же будет напечатана его книга. Ждала и Женни, уже похваставшись родне в Пруссии, что скоро выйдет книга ее мужа, разрушившая, по ее словам, здоровье Карла за предыдущий год интенсивной работы {7}. Они оба так ждали выхода книги не только потому, что это было важно для «партии» и репутации Маркса, — но и потому, что книга должна была стать основным источником дохода семьи: после выхода в Германии она могла быть переведена и опубликована в Англии, на куда более обширном и прибыльном книжном рынке {8}.

Хотя Маркс и задержал рукопись на 8 месяцев, никаких задержек от Дюнкера он не ждал. Он ожидает новостей из Берлина с нетерпением, которое ясно просматривается в каждом письме к Энгельсу. Можно воочию представить, как он возбужденно расхаживает по кабинету, прислушиваясь, не постучит ли в дверь почтальон.

Так прошло две недели, потом месяц… Через 6 недель после получения рукописи Дюнкер прислал Марксу всего один лист пробной печати, посмотреть. Маркс был вне себя от разочарования {9}. Он чувствовал, что его работа должна быть напечатана немедленно, чтобы это имело смысл, а в практическом аспекте — чтобы труд его был оплачен. Да, он сам сильно задержал рукопись, но ведь с его стороны это был акт творчества, а все, что требовалось от Дюнкера, — утверждал раздраженный автор — так это просто побыстрее набрать текст.

Маркс подозревал, что во всем виноват Лассаль. Он был почти уверен, что Дюнкер отложил опубликование его книги по экономике в пользу очередного романа Лассаля {10}. Тем временем Дюнкер опубликовал анонимный памфлет Энгельса «По и Рейн как повод напряжения между Австрией, Францией и Пруссией» {11}. Через 9 недель Маркс получил только три листа оттисков — около 48 страниц из 192-страничного труда. Маркс написал Лассалю, что Дюнкер, как ему кажется, сожалеет о том, что связался с этой книгой, и потому так тянет с ее публикацией {12}. Поскольку сроки выхода книги откладывались на неопределенный срок, Маркс наконец-то признался Лассалю, какова на самом деле его финансовая ситуация, и попросил денег взаймы {13}. Лассаль отказал. Вместо этого он связался со своим кузеном, который предложил использовать Маркса в новом качестве: чтобы тот телеграфировал новости из Лондона {14}. Несмотря на сложную и дорогостоящую логистику и несогласие с политикой газеты, Маркс ухватился за это предложение и взволнованно описал Энгельсу, какой доход планирует получить. Однако в течение нескольких недель эта схема, как и множество других до нее, рухнула. Маркс снова обвинил Лассаля {15}. Он сказал, что это Лассаль критиковал своего кузена за консервативный уклон его службы новостей, а приписал эти слова Марксу. Маркс буквально рычит: «Таким образом этот болван сорвал лучшие перспективы, которые были у меня на лето» {16}. Куда бы Маркс ни сунулся, везде его ждало разочарование. В середине мая подошел обговоренный срок выхода первой части книги — но шли дни, а о публикации не было ни слова. Вместо этого Дюнкер опубликовал памфлет Лассаля на военную тему, написанный по следам памфлета Энгельса {17}. Подозрения Маркса, что работам Лассаля отдавалось явное предпочтение, укрепились, когда он узнал, что Лассаль переехал из дома графини фон Хатцфельдт и теперь живет в доме Дюнкера {18}. 21 мая 1859 года, через 4 дня после возвращения последней верстки в Берлин, Маркс использовал небольшую хитрость, чтобы поднажать на Дюнкера и ускорить публикацию: он сказал, что из Америки ему пришел заказ на 100 экземпляров его книги, и потому ему нужно знать цену, по которой книга будет продаваться {19}. Однако хитрость успеха не возымела, и тогда Маркс послал Дюнкеру гневное письмо, в котором открыто обвинил в преднамеренном затягивании выхода «Политэкономии»: «Настоящим письмом я требую, чтобы вы раз и навсегда отказались от этих махинаций, цель которых мне вполне ясна. Все мои знакомые в Англии разделяют мою точку зрения». (Последнее говорилось об Энгельсе, Люпусе и Женни.) {20}

В то время, когда Маркс был уже готов взорваться, Немецкое рабочее образовательное общество начало выпускать в Лондоне газету «Das Volk» {21}. Маркс не имел с ними и другими эмигрантскими организациями ничего общего с 1851 года. Он общался примерно с десятком человек помимо своей семьи, и хотя они с Энгельсом высмеивали политических беженцев в своем узком кругу, публично они этого не делали, а потому поводов для перепалки, как в первые годы жизни в Лондоне, у них не было. Однако Маркс казался настроенным на схватку. Он был зол и расстроен — и видел возможность излить это ожесточение при помощи прессы. (Он писал: «Жизнь в Лондоне не такова, чтобы не предаваться таким развлечениям каждые 8 лет или около того».) {22} Энгельсу он сказал, что «Das Volk» — «тряпки-дилетанты», однако их можно использовать, чтобы помучить их давнего соперника Готфрида «Иисуса Христа» Кинкеля, у которого была собственная газета {23}.

Либкнехт и основатель «Das Volk» Элард Бискамп как раз предложили Марксу сотрудничать с газетой. Хотя сначала он отказался, искушение иметь в своем распоряжении газету было слишком велико, и вскоре он начал предлагать редакции «репортажи о том о сем» {24}. Влияние Маркса росло; при нем газета начала печатать материалы против Кинкеля и его сторонников, а также против своих противников на континенте. Это, в свою очередь, пробудило от спячки всех тех, кто выступал против «партии Маркса» в эмигрантских кругах.

В июне Маркс отправился в Манчестер, чтобы повидать Энгельса и Люпуса. Они не собирались его отговаривать, они поощряли его ярость, полагая, что его новаторская экономическая работа намеренно удерживается от публикации издателем, не представляющим ее истинную ценность. 22 июня Маркс написал Дюнкеру очередное письмо, в котором резко укорял издателя за нарушение обещания опубликовать его труд и заплатить гонорар в начале июня. Маркс угрожал, что напишет об этом в газеты, объяснив, почему откладывается выход книги. Разумеется, он вновь преувеличивал, сообщив, что вынужден так поступить, потому что к нему приходит слишком много писем с вопросами о книге, что он не в состоянии ответить на них {25}. Письмо оказалось неловкостью вдвойне. Маркс просто не знал, что тысяча экземпляров его «Критики политэкономии» 11 дней назад сошла с печатного станка; таким образом, он незаслуженно оскорбил человека, с чьей помощью надеялся опубликовать следующую свою работу {26}.

Теперь, когда книга была напечатана, Маркс волновался еще больше, ожидая реакции на нее. Энгельс объявил, что ему все нравится {27}, что было вполне обычной похвалой из его уст практически для всего, что писал Маркс. Другие же друзья откровенно недоумевали. Либкнехт обмолвился, что он никогда еще не был так разочарован, а Бискамп сказал Марксу, что не понимает цели, с которой книга написана {28}. В принципе ничего неожиданного в такой реакции не было: «Критика» читается как разговор человека с самим собой; Маркс пишет нечто среднее между «Рукописями 1844 года» и будущим «Капиталом». В предисловии изложены аргументы Маркса о материальном базисе истории, однако последующие разделы читаются как фрагменты, в которых ставятся вопросы — но не даются ответы {29}.

В прессе откликов на книгу не было, не считая рецензии Энгельса, напечатанной в «Das Volk» и перепечатанной в нескольких немецкоязычных изданиях, в том числе — в Америке {30}. Женни и Маркс считали отсутствие откликов результатом «заговора молчания» {31}, и это почти сводило Марка с ума. Он писал Лассалю: «Вы ошибаетесь, кстати, если думаете, что я ожидал восторженных откликов в немецкой прессе… Я ожидал отповеди или критики, но только не этого игнорирования, которое, помимо всего прочего, может повлиять на продажи. Учитывая, как яростно эти люди выступали в свое время против моего «коммунизма», можно было ожидать, что они захотят продемонстрировать свой незаурядный ум в полемике с теоретическим обоснованием того, против чего они так боролись» {32}.

Маркс, кипя, пишет Энгельсу, что его противники-эмигранты наверняка радуются его очевидному поражению {33}.

В июле Маркс заболевает, считая причиной этого жару {34}. В августе его все еще мучают приступы рвоты {35}. Помимо разочарования из-за книги, семья находится в тяжелейшем финансовом положении. Они закладывают почти все, что еще можно заложить, и Женни даже вызвали в уездный суд, чтобы отвечать на требования кредиторов, но она приехала слишком поздно, чтобы суметь добиться отсрочки погашения долгов. Долги по-прежнему висят на них тяжким грузом {36}. В разгар этих личных бедствий Маркс берет на себя редакционный контроль в «Das Volk», что означает принятие на себя и финансовых обязательств газеты. Положение газеты едва ли не тяжелее положения семьи, однако Маркс настроен оптимистично и пишет Энгельсу: «Я убежден, что в течение шести недель газета твердо встанет на ноги» {37}. 26 августа он объявляет: «Das Volk» больше нет… Поскольку мы решили использовать бумагу подороже, траты возросли, а количество читателей сократилось» {38}. Вскоре после этого типография через суд предъявила Марксу счет на 12 фунтов {39}.

Маркс оказался в глубочайшей пропасти. Хуже всего было то, что его враги считали его побежденным, чего он буквально не мог перенести. Одинокий и глубоко несчастный, он пишет Энгельсу в сентябре: «Нет абсолютно никого на свете, кому бы я мог полностью излить душу…» {40} Но у Энгельса к тому времени свои проблемы. В одной пьяной компании его оскорбил англичанин, и Энгельс избил его зонтиком. К несчастью, он повредил противнику глаз, и теперь тот требовал компенсацию, которая, как опасался Энгельс, может достигать аж 200 фунтов. «В довершение всего будет публичный скандал и ссора с моим стариком, которому придется заплатить эти деньги… Хуже всего то, что я полностью в руках этой свиньи и ее адвоката… Нет нужды говорить, как эти чертовы англичане любят заполучить в свои жадные ручонки грязного иностранца» {41}.

Для Маркса это означало, что он не может рассчитывать на помощь Энгельса. Имея в виду не только дружеское сочувствие, но и вопрос о средствах, Маркс предложил другу скрыться на континенте {42}, но Энгельс, учитывая свое социальное и деловое положение в Манчестере, отказался от этого категорически {43}.

Не имея больше других возможностей достать денег, Женни решилась на отчаянный шаг: занять их у брата Фердинанда втайне от мужа. Маркс никогда бы на это не согласился, не только из гордости: если бы его враги узнали, откуда он взял деньги, то немедленно воскресли бы слухи о его сотрудничестве с полицией. Возможно, к счастью для Женни, безработный Фердинанд сейчас был стеснен в средствах, поэтому ей так и не пришлось идти на компромисс. Однако она чувствовала себя запятнанной даже тем, что собиралась предпринять эти «неприятные шаги» {44}.

Маркс, казалось, сделал все, чтобы Дюнкер обиделся на него и отказался печатать следующие выпуски «Критики политэкономии», однако к октябрю стало понятно, что именно с Дюнкером у Маркса остались лучшие шансы быть напечатанным в Германии. Надеясь заинтересовать и вынудить Дюнкера на согласие печатать книгу дальше, Маркс говорит Лассалю, что рассматривал кандидатуру другого издателя (хотя, насколько известно, никаких «других» у него и в помине не было), однако решил, что будет лучше, если первые две части выйдут из одного издательства. «Сейчас я обязан многое переделать, поскольку за год все материалы устарели». Он полагал, что сможет сделать это, самое позднее, к декабрю. Кроме того, он информировал Лассаля, что начал переводить первую часть на английский (хотя и этому не найдено никаких подтверждений). «В любом случае я уверен, что в Англии книгу ждет лучший прием, чем в Германии, где, насколько мне известно, никто за ней не гоняется и не собирается платить за нее ни гроша. Все, чего я хочу, — это представить первую часть полностью на суд немецкой публики. Если она и на этот раз не уделит моей работе никакого внимания, остальное я буду сразу писать по-английски» {45}.

Энгельсу Маркс сказал, что уверен — вторую часть написать и напечатать будет легко, однако позднее, в течение месяца, признавался, что пишет очень понемногу и прогресс крайне невелик {46}. «В некотором смысле я завидую, что ты живешь в Манчестере, поскольку там ты свободен от этой войны мышей и лягушек. Здесь же я вынужден продираться сквозь все это болото и делать это в таких условиях, которые забирают у меня время, которое я мог бы использовать для работы» {47}.

К декабрю Маркс, можно сказать, тонул. Он рассказал Энгельсу, что его вызвали в уездный суд за неуплату мелких долгов; он заплатил 5 фунтов, чтобы урегулировать проблемы «Das Volk» с типографией, и три месяца подкармливал Бискампа, поскольку тот был болен и не имел возможности зарабатывать {48}. Маркс звал Энгельса в Лондон на Рождество. Помимо того, что это доставило бы радость им с женой, это было «абсолютно необходимо для девочек, чтобы в доме вновь появились люди. Бедные дети измучены домашними неурядицами» {49}.

Действительно, трудно представить, как Женнихен и Лаура (15 и 14 лет) справлялись со всеми тяготами жизни семьи. Они были свидетелями творческих мук своего отца, видели его гнев против заговора его противников, чувствовали унижение, когда кредиторы стучали в двери их дома. В письме к жене Фердинанда Женни нарисовала картину жизни своих дочерей исключительно розовыми красками: «Обе наши прелестные, высокие, выросшие девочки делают нас абсолютно счастливыми, благодаря своему очаровательному, дружелюбному и скромному характеру. Все свободное время, остающееся у них после школы и дополнительных уроков, они тратят на младшую сестренку, играя с ней и балуя ее. В ответ на их доброту эта малышка с каштановыми кудряшками каждый раз несется им навстречу с распростертыми объятиями, и когда девочки приходят домой, пройдя через очаровательную зеленую долину, неся свои ранцы и папки для рисования, у нас всегда происходит торжественная церемония воссоединения всей семьи, словно девочки только что вернулись из кругосветного путешествия» {50}. Это Женни пишет о том самом месте, которое недавно описывала как грязный и унылый район, где грязь прилипает к сапогам так, что невозможно оторвать от земли ногу… {51}

Истина лежит, по всей видимости, где-то посередине между двумя этими описаниями. Уверенно можно говорить о том, что обе старшие дочери Маркса выросли очень умными и развитыми девочками. В 1859 году Женнихен вновь стала первой ученицей школы, а Лаура взяла два вторых приза {52}. Они говорили и читали на английском, немецком, читали на итальянском, немного знали испанский (по крайней мере, в пределах «Дон Кихота») {53}. Они играли на фортепьяно, пели дуэтом, рисовали портреты. Они получили то воспитание, на которое только могли рассчитывать девочки среднего класса в Англии. Однако помимо этого благодаря своему отцу они хорошо разбирались и в политике.

В конце декабря Женни сообщила, что ее старшая дочь окончательно приняла на себя обязанности переписчика статей для «Трибьюн». В письме Энгельсу на Рождество (несмотря на приглашение Маркса, он так и не приехал в Лондон на праздники) она философствует на тему того, как поменялись роли в их семье (она шутливо замечает, что больше всего ей жаль одного: она не может требовать пенсии за то, что столько времени работала секретарем Маркса), а также размышляет о минувшем годе страданий и бед. Женни пишет: «Если бы было хоть чуть-чуть легче, я могла бы найти смешные стороны даже в наших неприятностях, однако любой юмор гаснет, когда один из нас вынужден постоянно сражаться с морем мелких неприятностей; никогда я не чувствовала себя столь подавленной, как сейчас, когда наши дорогие девочки, такие цветущие и милые, тоже вынуждены терпеть нашу нищету. И в довершение всего все наши затаенные надежды, связанные с книгой Карла, пошли прахом из-за этого заговора молчания в Германии» {54}.

Женни часто отмечала, что, каким бы тяжелым ни было их положение, Маркс всегда оставался оптимистом — так сильна была его вера в успех его идей. Временами она, словно извиняясь, называла себя единственным реалистом в их семье, видя, что вся их жизнь была наполнена чередой предательств. Но никогда Женни не усомнилась в исключительности ума Карла — она сомневалась лишь в том, что его идеи будут приняты и поняты. У нее не было веры в способность общества к пониманию его идей. Как закаленная в боях революционерка, она считала, что единственным способом расшевелить общество была бы бомба — и такой бомбой полагала следующую работу Маркса. Она говорила Энгельсу: «Вторая часть прервет этот летаргический сон — и тогда эти лентяи набросятся на него с удвоенной яростью, намеренно храня молчание относительно научного характера его работы. Посмотрим» {55}.

Возможно, Женни вновь обрела надежду, потому что месяц назад в Англии вышла другая спорная книга, мгновенно сделавшая автора знаменитым. Чарльз Дарвин ворвался на сцену 22 ноября, представив свой труд «Происхождение видов путем естественного отбора» {56}. В кругу Маркса первым прочитал ее Энгельс и сказал, что это «абсолютно потрясающе… Никогда прежде не был сделано столь грандиозной попытки продемонстрировать эволюционное развитие в природе, и уж конечно — никогда не был достигнут такой великолепный эффект» {57}.

Маркс сказал, что это книга, «которая, основываясь на естественной истории, подводит базу под наши идеи» {58}. Маркс и его друзья месяцами обсуждали книгу Дарвина и революционную силу науки. Либкнехт пришел к заключению, что Дарвин, сидя в своем загородном английском доме, «готовил революцию, сходную с той, которой посвятил себя Маркс, живя в эпицентре социальных потрясений; только Дарвин выбрал иную точку приложения сил» {59}.

Книга Дарвина была раскуплена в один день, и Женни осталось утешать себя тем, что и книгу Маркса ждет такой же прорыв. Она вцепилась в эту надежду, как утопающий вцепляется в спасательный плот.

Однако вместо того чтобы работать над крайне важной второй частью, Маркс весь следующий год провел, ведя словесные баталии с бывшим членом распущенного во Франкфурте Национального собрания, который теперь был учителем географии, журналистом и провинциальным политиком в Швейцарии. Маркс полагал, что ведет бой за будущее партии, однако его друзья начинали с тревогой посматривать на то, как он тратит свое время и ошеломляющее количество денег на юридические и литературные споры, вспыхнувшие из-за оскорбления, которое ему стоило бы проигнорировать.

История началась со слухов, распущенных в мае 1859 года вокруг одного события. В то время Франция и Австрия находились в состоянии войны из-за территориальных претензий Австрии на Северную Италию. Старый друг Маркса Карл Блинд сообщил ему, что немецкий демократ Карл Фогт получил от Наполеона III деньги в обмен на согласие вести профранцузскую пропаганду — от своего имени и от имени тех, кого он сможет подкупить. Фогт и его друзья быстро организовали в Швейцарии выпуск газеты и начали активно продвигать идею, что Франции следует отдать предпочтение в борьбе с Австрией {60}. Маркс обожал сплетни и пересказал этот лакомый кусочек Энгельсу в письме от 18 мая, сказав, что Фогт продался Буонапарте {61}. Также он пересказал слух о Бискампе, который опубликовал в «Das Volk» непроверенные обвинения и послал экземпляр Фогту для ознакомления и ответа {62}. В ограниченном и небезопасном мирке немецких беженцев связи и неожиданные союзы были переплетены сложнее, чем любая паутина. Маркс был тесно связан с «Das Volk», и Фогт, во времена «Neue Rheinische Zeitung» бывший антагонистом Маркса, немедленно обозвал именно его источником того, что сам охарактеризовал как «возмутительную ложь» {63}.

Начавшаяся склока была скорее бурей в стакане воды, ограниченной весьма малым количеством газет, доступных немецким эмигрантам. Но разгорелась сильнее она в тот момент, когда Либкнехт опубликовал памфлет «Предупреждение», в котором содержались те же обвинения против Фогта, только более детальные {64}. Либкнехт послал заметку о скандале в «Ausburger Allgemeiner Zeitung» — газету, имевшую наиболее широкое хождение в Германии в первой половине XIX века {65}. Фогт подал на газету в суд, но дело было прекращено по техническим причинам. Тем не менее, Фогт мог считать себя оправданным, поскольку «Allgemeine Zeitung» не смогла доказать, что он был агентом Наполеона, и даже не назвала источник слухов. Маркс выходил проигравшим {66}. Почти все за пределами его «ближнего круга» считали автором именно его, даже после того как приятель Блинда признался, что анонимный памфлет против Фогта написал он {67}. Разве не было иных поводов для драки? Разумеется, были. Однако эта драма достигла апогея в конце 1859 года — на фоне разочарования Маркса из-за провала его книги о политэкономии и во время обострения его личного финансового кризиса. Поскольку Маркс был не в состоянии заниматься чем-либо иным, на ссоре с Фогтом он зациклился с маниакальной страстью. Всю свою ярость он обрушил на Фогта и его союзников, и этот процесс внес напряжение даже в отношения с его собственными друзьями, включая Фрейлиграта и Либкнехта, которых он в горячности тоже обвинил в целом ряде «преступлений»: Маркс считал, что они перешли на сторону врага.

Особенно задело это Фрейлиграта, который в результате заявил, что порывает все отношения с партией {68}. Это потеря была для Маркса и глубоко личной, так как Фрейлиграт был не только одним из его самых старых и ближайших соратников с 1844 года — Маркс часто прибегал к его финансовой помощи, чтобы удержать семью на плаву. Сообразив это, Маркс послал Фрейлиграту длинное письмо с извинениями, хотя в глубине души так его и не простил {69}. Женни пошла гораздо дальше — и полностью порвала отношения с семьей Фрейлиграта, объяснив это очень просто: «Я не люблю полумер» {70}.

Таким образом, 1860 год, который должен был стать для Маркса годом триумфа, стал годом его позора. В январе Маркс узнал, что Фогт опубликовал книгу «Мои действия против «Алгемайне Цайтунг», в которой прямо назвал Маркса автором клеветы на него {71}. Затем Фогт красочно и подробно расписал историю жизни Маркса, нзвав его главарем банды, которая занимается шантажом, вымогательством, подделкой фактов и жестокими выходками против оппонентов, прикрываясь при этом тем, что совершает все во имя пролетариата. Настоящим же союзником Маркса Фогт назвал его зятя-аристократа, Фердинанда фон Вестфалена {72}.

Тираж в три тысячи экземпляров был распродан очень быстро, после чего начали поступать заказы на новую партию книг {73}. Появились статьи в популярной либеральной газете Берлина «Netional Zeitung», в которой Маркса обозвали лидером группы шантажистов под названием «Бримстоунская банда», которые якобы угрожали заклеймить некоторых жителей Германии как врагов государства, если они не заплатят указанную сумму. Кроме того, утверждалось, что Маркс и его соратники сотрудничали с тайной полицией в Германии и Франции. Маркс был изображен как негодяй и бандит, который обманывал рабочих и управлял своей бандой «железной рукой» {74}.

Маркс делал все, чтобы держать новости о Фогте и статьях в «Nationl Zeitung» в секрете от Женни, но с Энгельсом обсуждал все неоднократно; он каждый раз с нетерпением ждал «новостей» от Фогта, чтобы увидеть новую порцию клеветы {75}. Энгельс достаточно хорошо знал своего друга, чтобы понимать: противостояние с Фогтом способно поглотить его целиком; поэтому он попытался напомнить Марксу, что единственный реальный способ разоружить Фогта — это написать следующий выпуск книги. Энгельс почти умоляет: «Я надеюсь, ты не позволишь делу с Фогтом остановить твою работу над продолжением книги… Постарайся на этот раз быть менее добросовестным в отношении собственных записей, они в любом случае слишком хороши для нашей несчастной общественности. Главное — чтобы книга была написана и опубликована, а недостатки — кроме тех, что явно бросаются в глаза, — ослам все равно видны не будут» {76}.

Маркс заверил Энгельса, что он работает, может закончить следующую часть в течение 6 недель, однако он решил подать в суд на «National Zeitung». «Этот иск станет тем колышком, на который мы повесим наш ответ широкой общественности в суде. А потом займемся этим ублюдком Фогтом» {77}.

Маркс принялся рассылать письма своим бывшим коллегам и соратникам, прося дать отзыв на его книгу, теоретический либо политический, однако адресаты вряд ли смогли бы прочитать эти письма, не перепиши их своим аккуратным почерком Женни. К началу февраля стало ясно, что ее придется посвятить в подробности дела Фогта, чтобы просить ее помощи в копировании писем и судебных документов {78}. Позднее Женни описывала начало года как время абсолютно бессонных ночей. Она беспокоилась не только о своем муже, но и о дочерях, которые тоже могут подвергнуться грязной клевете {79}. Словно для того чтобы добавить семье поводов для переживаний, статьи стали появляться не только в немецкой прессе, но и в Америке, а что хуже всего — в Лондоне, где их могли прочитать подруги и знакомые девочек {80}. «Дейли Телеграф» подхватила эту историю и, по словам Энгельса, «посвятила дерьму Фогта две колонки» {81}.

Маркс публично объявил, что готовит иск в суд против «National Zeitung» {82}, а в частном письме Энгельсу сообщил, что угрожал «собаке» из «Дейли Телеграф», написавшему этот пасквиль. Маркс требовал от редакции газеты извинений за «очернение человека, чей характер, политическое прошлое, творчество и социальное положение вам не известны — но их нельзя просто игнорировать» {84}. «Дейли Телеграф» ответила на это письмо статьей своего берлинского корреспондента, написанной весьма далеким от извинений тоном: в ней автор утверждал, что Маркс нападает на английскую газету, поскольку никак не может опровергнуть слухи и обвинения против него, циркулирующие в Германии {85}.

Хотя Маркс считал, что пресса имела право оскорблять писателей, политиков, актеров и других публичных деятелей, в данном случае, по его словам, «National Zeitung» выбрала всю клевету из книги Фогта и нанизала ее на одну связку, словно «сухие кости». Газеты, по убеждению Маркса, потворствовали той публике, чьи политические предрассудки заставляли ее верить в худшее. А из-за его долгого отсутствия в политической жизни у означенной публики просто не было оснований, по которым можно было бы судить, правду или ложь пишет Фогт. Маркс писал: «Совершенно независимо от любых политических соображений я обязан — перед своей семьей, перед женой и детьми — довести это дело до суда» {86}.

Во время своего первого всплеска активности, готовя материалы для берлинского адвоката, который согласился защищать его в суде по делу о клевете, Маркс разослал более 50 писем. Он связался со всеми своими давними соратниками по Брюсселю, Берлину, Парижу, Кельну и Лондону, которых судьба уже давно разметала по всему свету. Целью его было описать свою карьеру такой, какой она была в действительности, и опровергнуть обвинения в причастности к «бримстоунской банде» {87}. Если бы появилась необходимость, он готов был даже на то, чтобы вызвать в качестве свидетеля Фердинанда фон Вестфалена, хотя Женни очень не хотела бы обострения семейного скандала {88}.

Сообщив, что его собственный дом превратился в кромешный ад, Маркс переехал на время в Манчестер, где создал — при помощи Энгельса и Люпуса — сокращенную версию Комитета по защите, когда-то работавшего в интересах подсудимых членов Союза коммунистов на процессе в Кельне {89}. Адвокат Маркса слал обнадеживающие письма, а от старых друзей стали приходить ответы, подтверждающие позицию Маркса в этом деле. Маркс говорил одному из своих бывших товарищей: «Я должен считать атаку мистера Фогта истинным благословением — хотя бы только потому, что он сподвиг меня на более тесные контакты с нашими революционными эмигрантскими деятелями» {90}. В Лондоне даже прошли собрания рабочих, на которых люди голосовали за осуждение Фогта и одобрение Маркса {91}. Женни писала, что, даже если бы не получилось ничего иного, эта история помогла Марксу отличить «истинных и верных друзей от предателей. Какая разница между вельможами и простыми честными людьми!» {92}

Некоторых друзей, даже не известных пока Марксу, можно было найти и в России, которая все еще пожинала плоды относительно либеральной политики Александра II. Там начинают продавать «Критику политической экономии», и университетские профессора читают по ней лекции {93}. Женни радостно пишет Марксу: «Россия всегда была для тебя прекрасной трибуной!» {94}

Пребывание в Манчестере благотворно сказалось на них обоих. Вместе с Марксом из дома уехала вечная сердитая буря, то и дело вырывавшаяся из дверей его кабинета на первом этаже: табачный дым, проклятия, расхаживание по комнате и громкое бормотание в ответ на полученные письма. Когда Маркс находился дома, вся домашняя жизнь была подчинена исключительно его интересам и потребностям, от его работы зависело настроение его домашних, состояние Маркса затрагивало их всех. Семья Маркса была типично викторианской: мужчина был Солнцем, вокруг которого вращались планеты — его верные женщины. Это не означало, что они делают это против своей воли — своей миссией они избрали служение Марксу и защиту его идей, — но этот труд был достаточно изнурителен, и потому визиты Маркса к Энгельсу становились чем-то вроде выходных для оставшихся дома женщин. На этот раз его отсутствие они использовали для перестановки в доме. Женни совершенно неожиданно получила деньги от давних семейных инвестиций и решила потратить их «на глупости» {95}. Ленхен, Марианна, Женни и девочки, кроме 4-летней Тусси, которая главным образом страшно веселилась, покрасили стены, убрали старые ковры и передвинули мебель, чтобы придать дому новый облик. Им даже удалось «по случаю» приобрести новые предметы обстановки, обменяв свои старые вещи на новые в ломбарде (Женни называла хозяина этого ломбарда «человеком правой руки»), включая модный, разноцветный и яркий машинной вязки шерстяной ковер из Брюсселя и плетеные стулья, заменившие старые, с вытертыми кожаными сиденьями и утратившие часть ножек {96}. В прошлом году Женнихен нарисовала несколько очень удачных копий с картин старых мастеров — теперь они висели на стенах в золоченых рамках {97}.

Реконструкция дома была завершена незадолго до шестнадцатилетия Женнихен, 1 мая. Не сохранилось писем с описаниями празднования этого события, но семья, несомненно, устроила праздник, несмотря на запутанную ситуацию с делом Фогта. Семья Маркс всегда пребывала в боевой готовности, являя собой миниатюрную копию окружающего мира, и все значимые этапы ее жизни отмечались, словно национальные праздники. Маркс особенно сильно хотел поздравить свою старшую дочь и не позволил бы никаким неприятностям, как бы велики они ни были, помешать этому. У него со старшей дочерью существовала особая связь; даже будучи совсем юной, она выказывала удивительное для ее лет понимание важности его работы. С глубочайшей признательностью и уважением он наблюдал, как она заботилась о своих сестрах и братьях, когда сам Маркс и Женни не имели сил и возможностей делать это. Без единой жалости она приносила жертвы, удивительные для ребенка, — и это отражалось даже на ее внешности. Она была милой и хорошенькой, легко смеялась и была остроумной, как и ее родители, — но она никогда не выглядела ребенком. В ее темных глазах всегда таилась тревога, и морщинки рано прорезали ее чистый лоб. Она инстинктивно оттягивала на себя невзгоды родителей, чтобы ее младшие сестры могли расти беззаботными и веселыми. Усилия эти были благородны — но стоили ей дорого. С подросткового возраста она страдала заболеваниями дыхательных путей, в результате чего она выросла физически очень слабой.

Маркс говорил, что из всех детей Женнихен больше всего похожа на него {98}. В свои 16 лет она была серьезной и умненькой, совсем не романтичной девочкой. Впрочем, романтики ей хотелось. И хотя она научилась довольствоваться и ценить то, что у нее есть, работая вместе с отцом, в душе Женни хотела чего-то своего и верила, что это «свое» она найдет на сцене. Семья Маркс очень любила театр. По возможности они всегда ходили на пьесы Шекспира, которые шли на сцене Театра Садлерс-Уэлс или в Шордиче, в Восточном Лондоне (они занимали стоячие места, поскольку не могли себе позволить билеты с местами) {99}. Разговоры в семье были щедро пересыпаны цитатами из пьес, однако Женни и Карл не хотели, чтобы дочь становилась актрисой. Для молодой женщины из среднего класса в викторианской Англии, где даже ножки стульев было принято прикрывать из соображений нравственности, актерское ремесло имело саму постыдную репутацию. Тем не менее мать Женнихен признавала талант девушки — ее красивый голос (Женни называла его низким и сладким) и прекрасную дикцию. Женни писала подруге, что ни она, ни Маркс не хотели насильно отвращать Женнихен от сцены, которой она отдала свое сердце, но в действительности беспокоились за ее здоровье. Пользуясь этим, Женнихен тихо начала кампанию по изменению мнения родителей.

Визит Маркса в Манчестер закончился неожиданно и резко, когда Энгельс получил известие, что его отец скончался от брюшного тифа. Энгельс в связи с этим получил разрешение прусского правительства вернуться на родину {100}. Это был его первый визит после бегства из Кельна в 1849 году, и он оставался дома несколько недель, а затем вернулся в Манчестер, чтобы начать переговоры с партнерами о реструктуризации отцовской фирмы {101}. Однако еще до того как все детали были согласованы, Энгельс вступил в права наследства и несказанно удивил Марксов, выслав им сразу 100 фунтов. Маркс назвал это «неожиданным и прекрасным сюрпризом… который вся семья встретила с ликованием» {102}.

Эти деньги, возможно, помогли чуть легче пережить шквал плохих новостей.

Прокурор в Берлине отклонил ходатайство о возбуждении уголовного дела о клевете против редактора «National Zeitung», обосновав это тем, что «данный вопрос не представляет общественной значимости» {103}. Далее, 26 июня Маркс узнал, что уголовное дело против самой газеты было прекращено за «отсутствием состава преступления» {104}, а в конце июля Верховным судом в Берлине была отклонена и его апелляция {105}. И Маркс, и Энгельс знали, что это безнадежно, однако Маркс все равно настоял, чтобы адвокат передал дело в Верховный суд, чтобы узнать, можно ли возбудить гражданский иск {106} — на все это ушла бо2льшая часть денег, подаренных Энгельсом. Одновременно Маркс начал писать полемический памфлет в ответ Фогту.

Женни и Энгельс бессильно наблюдали, как бесплодно заканчивается этот год — без всякого прогресса в работе над важнейшей книгой Маркса, делом всей его жизни. Маркс совсем забросил и статьи для «Трибьюн», перевалив эту работу на Энгельса, чтобы получать хотя бы эти мизерные гонорары. Женни и Энгельс выразили друг другу свое беспокойство и разочарование в письмах. В середине августа Женни писала Энгельсу, что надеялась начать переписывать памфлет о Фогте: «Дело затягивается, и я боюсь, что и Карл оказался слишком в него затянут». Она упоминает также, что Маркс не предпринимает никаких усилий, чтобы найти издателя {107}.

Энгельс редко терял самообладание в отношении Маркса, однако потерял его в отношении дела Фогта. Он уже сталкивался с подобным подходом во время написания «Святого семейства», которое тоже должно было стать памфлетом — а превратилось в полноценную книгу на 300 страниц. Энгельс исполнял журналистские обязанности Маркса и искал издателя для публикации полемики с Фогтом, но Маркс, по всей видимости, был настолько погружен в работу, что начисто игнорировал письма и советы Энгельса. Энгельс в ярости написал Женни, что с той скоростью, с которой пишет Маркс, памфлет не появится раньше 1861 года, «и обвинять в этом некого, кроме самого мистера Мавра… Мы всегда писали действительно отличные вещицы, но обрати внимание — они никогда не появлялись в печати вовремя и потому пропадали впустую… Настаивай, как только сможешь, чтобы он сделал хоть что-нибудь, и немедленно, насчет издателя — да и памфлет наконец надо закончить. Иначе мы окончательно утратим все свои шансы на победу и останемся без издателя» {108}.

Миновал и еще один месяц, а Маркс все еще не закончил работу, однако очень серьезно готовился к тому, чтобы опубликовать «анти-Фогт» в Лондоне. Найденная им фирма никогда не занималась книгопечатанием и хотела, чтобы Маркс заплатил авансом 50–60 фунтов — эти деньги Маркс надеялся получить от друзей {109}. Энгельс был категорически против такого плана, говоря, что не доверяет издателю, который требует аванс. Кроме того, он утверждал, что напечатать брошюру в Лондоне означает только то, что ее никто не прочтет: «Этот опыт мы уже сотни раз проходили — в отношении любой эмигрантской литературы. Всегда — никакого эффекта, всегда — впустую потраченные время и деньги» {110}.

Маркс никого не слушал. Он писал Лассалю: «Я пришел к выводу, что единственный выход — печататься в Лондоне».

Он говорит Лассалю, что памфлет против Фогта может быть напечатан очень быстро и с легкостью окупится. Казалось, Маркс начисто утратил связь с реальностью; он был исполнен грандиозных планов на будущее: «Приближается время, когда наша «маленькая» и в полном смысле «сильная» партия (а она такова, поскольку другие понятия не имеют, чего хотят, либо не хотят того, о чем имеют понятие) должна разработать свой план кампании». Он предполагает, что вторая часть его книги выйдет перед Пасхой «в иной, необычной форме, в каком-то смысле более популярной и доступной. Не только, разумеется, потому, что я просто так хочу, но прежде всего потому, что вторая часть исполняет явно революционные функции, а кроме того, потому, что я описываю в ней куда более конкретные явления» {111}.

Примерно в это же время Маркс отсылает Женни с детьми на неделю к морю {112}. Нетрудно представить, до какой степени все они нуждались в отдыхе после безумия последних месяцев, связанного с Фогтом, — однако спокойствия в Гастингсе семья не нашла; всю неделю напролет лил сильный дождь. Женнихен пишет, что все они были вечно покрыты грязью с головы до ног и походили на пучки водорослей, а не на женщин {113}.

К 25 сентября они вернулись в Лондон — Маркс находился на этапе выбора названия для своей 200-страничной книги. Он предлагал «Да-Да-Фогт» — по аналогии с именем арабского писателя, которого Наполеон использовал в Алжире примерно в том же качестве, что и Фогта в Женеве. Маркс утверждал, что аналогия будет понятна примерно на середине книги {114}, и в письме к Энгельсу отстаивал это название, говоря, что оно «заинтригует обывателя, порадует меня и отлично впишется в насмешливый и презрительный стиль всей работы». Он сказал, что обсудит это с Женни, его «критической совестью» {115}. Легко можно представить себе Энгельса, раздраженно дергающего себя за бороду при прочтении этого письма. Если уж Маркс собирался дать Фогту прозвище, то оно должно было быть понятным и без того чтобы прочитать половину книги! «Твой насмешливый и презрительный стиль вряд ли отразится еще хоть в чем-то, кроме названия, но сейчас оно вычурно и надуманно» {116}. Маркс согласился — возможно испытывая чувство вины перед другом, чьи советы он до сего момента игнорировал… и от кого зависело финасрование книги. Однако так просто он не сдался. Он сказал, что, несмотря на утверждение Женни, будто даже в греческой трагедии использовались зашифрованные имена, он подчинится желанию Энгельса и назовет книгу просто: «Господин Фогт» {117}.

В октябре Маркс получил известие, что растаяли его последние надежды в отношении «National Zeitung». Его дело было полностью отклонено Верховным судом в Берлине, постановившим, что его открытие было необоснованным решением {118}. Это постановление вынудило Маркса заново пересмотреть всю книгу, чтобы внести в нее некоторые моменты, которые сам он называл «шуточками с прусским правосудием» {119}.

Женни тщательно копировала и переписывала рукопись по мере того, как Маркс ее переделывал. Вскоре она заболела. В конце ноября у нее началась лихорадка, появились другие симптомы — но она отказывалась вызывать врача. Маркс выждал несколько дней, однако состояние Женни ухудшалось, и врача он все-таки вызвал — тот приказал немедленно увезти детей из дома; хотя он еще не поставил диагноз, но подозревал, что болезнь крайне заразна {120}. Девочки быстро собрали свои вещи и в тот же день перебрались в дом Либкнехта в Кентиш-таун (Маркс предлагал им пожить в интернате, но потом сказал Энгельсу, что они отказались из-за строгости религиозных обрядов, принятых в интернате) {121}.

В течение двух последующих дней доктор поставил диагноз: оспа {122}. Месяцем позже Женни напишет подруге: «Вы можете себе представить ужас и отчаяние моих домашних после объявления этого диагноза» {123}. Эпидемий оспы в Англии не было с 1830 года, а с 1853 года была введена обязательная вакцинация для младенцев, поэтому смертность сокращалась с каждым годом. Тем не менее те, кому повезло подцепить даже самый ослабленный вирус, в эту оптимистичную статистику не попадали: в самом лучшем случае оспа означала изуродованное пустулами лицо и тело, в худшем — тяжелую болезнь и смерть. Эта болезнь была безжалостным убийцей — в свое время колонизаторы даже использовали ее сознательно, чтобы заразить и истребить коренное население Америки. В Англии же в тот период, когда страшный диагноз поставили Женни, тысячи людей умирали от оспы каждый год {124}.

Как и во время болезни Муша, Маркс бросил все свои дела и стал ухаживать за женой. Он писал Энгельсу: «Ужасное заболевание! Если заразится и Ленхен, мне придется немедленно отправить ее в больницу. Поэтому сестрой милосердия стал я сам… На протяжении многих недель моя жена пребывала в исключительно нервном состоянии вследствие огромного количества свалившихся на нас неприятностей, а потому была более подвержена инфекции, которую и могла подхватить в омнибусе, лавке и т. п…»

О работе не могло быть и речи: «Единственное занятие, которое помогает мне сохранять ясность ума, — это математика… Вчера вечером все было ужасно. Сейчас я и сам чувствую себя больным. Только дьявол знает, сколько еще несчастий нам предстоит пережить». Вскоре совершенно измученный и опустошенный Маркс нанял сиделку, чтобы она помогла ему с уходом за Женни {125}.

Каждый день он отсылал еду Либкнехтам, иногда навещал их — но визиты были краткими из опасения принести заразу. Состояние Женни по-прежнему было очень тяжелым. Хотя она оставалась в сознании, у нее отказали руки и ноги, а тело потеряло чувствительность и утратило некоторые функции. Ее мучила боль, она горела в лихорадке и не могла спать. Сама Женни вспоминала: «Временами я лежала с открытым окном, чтобы холодный ноябрьский ветер хоть как-то остужал мой жар. Голова и сердце пылали адским огнем, а губы холодели, и лишь иногда я чувствовала вкус нескольких капель кларета. Я едва могла глотать, мой слух становился все слабее, и наконец глаза мои закрылись, и я уже не знала, не погрузилась ли я в вечную ночь!» {126}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.